— Нет. Я сама.
— Ну, повнимательнее, — предупредил он. — Придется ползти метров сто. Вон — до того сарая. В обход по оврагу далеко, да и небезопасно: на немцев можно напороться…
Наконец, пакет передан в руки смертельно уставшему генералу. Он глянул на приказ и крепко выругался, не подозревая, что перед ним в летном комбинезоне, унтах и шлеме женщина. Где-то совсем рядом разорвался снаряд, за ним другой. Сотрясая землю, разрывы подняли столбы снежной пыли. Над головами со свистом полетели осколки, а генерал продолжал стоять в глубоком раздумье. Затем, обращаясь ко мне, решительно сказал:
— Давай так. Махни к Гречко, в пятый корпус, отвези ему мое письмо и лети в штаб фронта — привези нам рацию. Повоюем еще маленько здесь…
— Не успеваю засветло, товарищ генерал, а самолет для ночных полетов не приспособлен.
Тут последовала очередная ругань в адрес тыловиков, которые отстали от корпуса: людям и коням есть нечего. А еще рация не работает, а вчера послал в Барвенково подводу — и она пропала…
Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг спросил:
— А ты что простудился что ли, голос-то у тебя какой-то слабый?
— Да нет — ответила я, взяла конверт из его рук и спросила: — А что передать в штаб фронта?
— Що передаты? — не разжимая зубов, проговорил генерал. Насмехаешься, желторотик? Бачь, який огонь накликал своим «кукурузником»! Останешься туточки з намы…
— Но вы приказали передать письмо в пятый корпус. Разрешите выполнить приказание?
— Улетай!..
Отыскать 5-й корпус Гречко не составляло труда, так как мне уже было известно его расположение от начальника разведки 1-го корпуса. Посадила я самолет почти посреди хутора, передала конверт и тут же улетела. На аэродром вернулась ночью.
… Кружу, знаю, что точно прилетела, но садиться остерегаюсь — как бы самолет не поломать. А темень на земле непроглядная. Хоть бы кто догадался спичку зажечь или закурить. Наконец, увидела огонек и пошла на посадку. Приземлилась благополучно, а тут и механик подоспел — помог мне самолетную стоянку разыскать. Дронов, как всегда, ждал меня, не уходил с аэродрома. Это он, едва заслышав рокот мотора, поспешил на поле с паяльной лампой. Ее-то огонек я и увидела с воздуха.
Промерзшая до костей, смертельно уставшая, я тенью вошла на КП, чтобы доложить командиру эскадрильи о выполненном задании. Он молча выслушал меня, молча подошел к телефонисту, приказал соединить его со штабом фронта.
— Разрешите идти спать?
— Разрешаю! — Булкин небрежно махнул рукой. Мне было обидно. Миновав столовую, я направилась в дом, где квартировала. Несмотря на поздний вечер, хозяйка не спала. Увидела она меня в таком состоянии, засуетилась, запричитала:
— Да где же ты так умаялась, родненькая? Попей, на молочка топленого. Согрейся, милая… — Она не могла стащить намокшие унты и комбинезон, подала теплые валенки. — А, может, на печь желаешь? Натоплена…
— На печь, — вяло согласилась я.
Хозяйка, ну точь-в-точь, как моя мама. Видимо, все мамы чем-то похожи друг на друга. Каждый раз, когда я возвращалась к ней в хату на ночлег, она усаживала за стол и начинала угощать украинским борщом и наивкуснейшими солеными помидорами. Бывало, поставит все на стол, сама сядет по другую сторону стола и начнет рассказывать уже в который раз о трех своих сыночках, воевавших где-то на Севере. Она вспоминала, как трудно ей было растить их после смерти мужа, жалела, что не успели сыновья жениться и оставить ей внучат — началась война. При этом моя хозяйка горько вздыхала, утирая концом фартука слезы, бегущие по щекам и все потчевала меня:
— Ешь, доченька, ешь. Вот и моих сыночков, может, кто пожалеет, накормит чья-то мать. А, может, и твоя!
После выпитого горячего молока я согрелась на печи и задремала. К полуночи в дверь постучали. Хозяйка, ворча, сбросила крючок и впустила в дом человека в армейском полушубке.
— Где Егорова? — спросил он.
Я узнала голос Листаревича и отозвалась:
— Я здесь товарищ старший лейтенант, на печке!
— Как ни жаль, а придется с теплом расстаться. В штаб фронта вызывают. Я пошел за машиной…
— Не пущу, — запричитала моя благодетельница. — Виданное ли дело, чтобы девчонку так мытарили! Не успела обсохнуть, отогреться, а ее опять будят. Нет парня поднять ночью — все ее да ее…
Я спрыгнула с печи, быстро оделась, взяла наган, засунула в голенище унта карту и только вышли мы на крыльцо, как подъехала машина.
Начальник штаба эскадрильи старший лейтенант Листаревич ловко открыл дверку «пикапа» и виновато сказал:
— Извини, Аннушка, что не дали тебе отдохнуть. Срочно вызывают в штаб фронта для доклада о кавалерийских корпусах, которые ты сегодня разыскала.
Листаревич, по натуре человек очень жизнерадостный, веселый, любит пошутить, посмеяться, но в последние дни его как подменили. Он узнал о новых зверствах фашистов в его родной Белоруссии, на Гомельщине, а там ведь отчий дом, старенькие мать-учительница, отец-связист. Тяжко на душе у Константина Семеновича, но он и виду не подает. Стал, кажется, еще более энергичен, работает с удесятеренной силой. Эскадрилья наша, хотя и предназначалась для связи, но выполняла кроме связи разведку в прифронтовой полосе, розыск частей, соединений, о которых не было сведений в штабе фронта.
Начальнику штаба приходится часто оставаться за командира эскадрильи. Он с удовольствием сам бы полетел на задание — ему полеты больше по душе, чем штабная работа, — ведь он в прошлом летчик-истребитель, летал на И-16. Но подвело зрение…
У Листаревича большое хозяйство: и инженерная служба, и ПАРМ (полевые авиационные ремонтные мастерские), и техническое снабжение, и продовольственно-материальное. Начальник штаба везде успевает. Находит время и с нами, летчиками и штурманами, побеседовать. Спросить, в чем нуждаешься или просто, бывало, перед вылетом скажет, улыбаясь: «Ни пуха, ни пера!»..
В Каменск-Шахтинский, где располагался штаб Южного фронта, мы с Листаревичем приехали за полночь, и тут же дежурный ввел меня в ярко освещенную комнату. Я увидела группу генералов вокруг большого стола с картой и растерянно остановилась, не зная, кому докладывать.
— Вы летали на поиски кавалерийских корпусов? — наконец, спросил меня кто-то.
— Да, я летала.
— Покажите на карте, где находятся конники Пархоменко и Гречко.
Я приблизилась к столу — благо два командира услужливо уступили мне место. Но, к огорчению своему, я не запомнила всех населенных пунктов, где расположились кавалеристы и, волнуясь, долго водила пальцем по испещренной цветными карандашами оперативной карте. И все же район найти не могла.
— Разрешите показать на своей? — робко попросила я, зная, что там все точно помечено, и вытащила из-за голенища унта свою старенькую крупномасштабную, с проложенными вдоль и поперек курсами, но понятную мне полетную карту. Все рассмеялись раскатисто и дружелюбно, и мне стало легко, напряженность исчезла.
— Вот здесь… — начала я доклад.
Вопросы сыпались один за другим. Я четко отвечала. Кто спрашивал, я не успела заметить, но сама обращалась все время лишь к одному генералу. Его доброе широкое лицо с красивыми пышными усами притягивало. Он, улыбаясь, показывал мне из-за спины другого генерала большим пальцем: дескать, к нему обращайся — он здесь старший. Но меня, как магнитом, уводило и я, докладывая, опять обращалась к усатому с ласковыми глазами генералу. Когда все показала и рассказала, меня, поблагодарив, отпустили. Выйдя из комнаты, я столкнулась с начальником связи фронта. Тот поинтересовался:
— Ну как?
— Все доложила, товарищ генерал.
— Добро… — Королев чуть помедлил, и я, воспользовавшись паузой, решила все же выяснить, кто это мне улыбался.
Товарищ генерал, а командующий — тот, что, с усами?
— Нет, это член Военного Совета генерал Корниец. А что, понравился?
— Да, очень…
Из Каменска мы с Листаревичем вернулись под утро. Не успела я как следует согреться и заснуть, как опять:
— Придется тебе, Егорова, вновь перелететь за линию фронта, доставить рацию в кавкорпус. Теперь путь знакомый, надеюсь, также успешно справишься, говорил Булкин.