— Мама, да успокойся! Пожар потушен, и хлеб цел. Это Колька послал сказать тебе, чтобы ты не волновалась…
Шла война. Горели целые города, горела вся наша земля, но не могла я привыкнуть к пожарам. И сейчас тревожно стучало мое сердце при виде пылающей долины.
А в небе воздушный бой. Наша пара И-16 дралась с шестеркой Ме-109. Бой был неравный. Но «ишачки» искусно увертывались от огня «мессершмиттов», заходили в лобовую атаку, и фашисты, опасливо уклоняясь, ничего не могли поделать. Преимущество было явно за нашими ребятами.
Я, признаться, засмотрелась и не заметила, как немецкий истребитель коршуном набросился на мой самолет. Резанула перед глазами огненной струей очередь. Нырнуть бы мне тут в овражек или лощину, только впереди раскинулось чуть ли не до самого горизонта ровное поле с зыбкими кучками прошлогодней кукурузы. Справа сплошной лес, слева — город.
Загорелась машина. Сразу стало жарко и душно в кабине. Едва приземлившись, выскочила я из самолета и, срывая с себя тлеющие лохмотья комбинезона, побежала к лесу.
Немец, видно, пришел в ярость. Снизился до бреющего полета и весь огонь пушек перенес на меня. В сорок первом, да еще и в сорок втором, гитлеровцы могли позволить себе такую роскошь — погоняться по полям за одиноким русским солдатом на танке, построчить из всех пулеметов и пушек, свалившись с неба. А я все бежала и бежала. Временами падала, притворяясь убитой, и поспешно прятала голову под стебли кукурузы.
Когда «месс» уходил на разворот, я вскакивала, прижимала к груди секретный пакет и снова бежала…
Израсходовав весь боекомплект, фашист улетел.
… Лес. Тихо. Вблизи ни души. И вдруг так захотелось мне лечь на лужайку, как в детстве, закрыть глаза и забыться. На деревьях уже пробилась молодая листва. Весна вступала в свои права. Никогда-то не боялась я смерти, а тут вдруг так захотелось жить. Плохо умирать весной. Весной жить во много раз дороже…
А самолет мой сгорел дотла. Сгорели мешок почты и кожанка, лежавшие в фюзеляже. Что было делать? Как найти штаб 9-й армии? Осмотрелась я. Вижу, на ветвях деревьев висит телефонный провод. Пошла по нему, надеясь, что приведет на какой-нибудь командный пункт. Но не прошла и тридцати шагов, повстречала двух бойцов сматывали провод на катушку.
— Где КП? — спросила.
— Какой тебе КП, там немцы! — крикнули они, не останавливаясь.
Выйдя из леса, через поле я побежала к дороге — она была пуста. Отдельные бойцы и небольшие отряды конников шли кто как, не придерживаясь дороги.
Но вот проскочила грузовая машина, объехала меня, стоявшую на ее пути с вытянутыми в стороны руками. Показалась эмка. Опять голосую, но тщетно. Не замедляя хода, эмка несется мимо. Тогда, не задумываясь, вытащила я наган из кобуры и выстрелила вверх. Шофер дал задний ход, остановился недалеко от меня. Затем открылась передняя дверца машины, и из нее легко выскочил бравый капитан. Он ловко выхватил у меня оружие, выкрутил руки за спину, а сам полез в нагрудный левый карман моей гимнастерки за документами. Такого обращения с собой я не могла допустить! Не менее ловко наклонила голову да зубами как хвачу капитана за руку кровь брызнула!
Гляжу, из машины выбрался полный генерал, стал расспрашивать, кто я и по какому праву безобразничаю на дороге.
— А вы кто такой? — выпалила, но свое удостоверение достала. А удостоверение было весьма внушительное — выданное на мое имя, оно предлагало всем воинским частям и гражданским организациям оказывать предъявителю документа всяческое содействие в выполнении заданий.
— Вам куда ехать? — уже вежливо спрашивает генерал.
— В штаб девятой армии.
— Садитесь в машину, — предлагает и любезно так интересуется:
— Где это вас опалило?
Рассказала я, что со мной произошло, и вдруг как расплачусь. От обиды или от боли? Очень уж болели обожженные руки, а тут еще этот капитан, выкручивая их, содрал кожу — они кровоточили.
— Не плачь, девушка, — стал успокаивать меня генерал, — а то и лицо начнет саднить от слез. Мы тебя сейчас мигом доставим в штаб девятой армии.
Однако на войне и «сейчас», и «мигом» — понятия растяжимые. Только через три часа мы нашли штаб армии, где я и вручила пакет начальнику оперативного отдела.
В санитарной части мне смазали лицо, забинтовали руки. В столовой накормили, а к вечеру на грузовой машине отправили на аэродром.
В эскадрилье меня встретили по-братски. Начхоз Народецкий даже принес конфет вместо ста граммов водки, которую нам выдали за вылеты. Он знал, что я свою норму не пила, а отдавала механику или пилотам, и старался при случае побаловать меня конфетами или чем-то вкусным.
Когда мы базировались под Ворошиловоградом и жили в лесу, в палатках, летали мало. На фронте было затишье. Однажды Народецкий пригласил меня поехать с ним в Ворошиловград на экскурсию. Осмотрев город, мы зашли в универмаг, и там я увидела широкополую соломенную шляпу с роскошным букетом искусственных цветов. Долго я стояла да любовалась ею. Тогда начхоз, уловив мой взгляд, обращенный к соломенному чуду, о чем-то пошептался с продавщицей, и та вручила ее мне.
Шляпу пристроили в моей палатке на гвозде. Но раз возвращаюсь я с задания — и что же? — вижу нашего любимца Дружка, собаку, кочевавшую с эскадрильей еще с хутора Тихого, в этой самой шляпе. Братцы-пилоты прорезали в ней отверстия для ушей, привязали накрепко бечевкой, и пес с лаем носился в таком шикарном украшении. Пилоты, конечно, попрятались от меня в палатки, смеются, а Кравцов выговаривает:
— Это тебе за то, что подарки принимаешь от начхоза!..
Сегодня, когда я вернулась живая, правда, с ожогами на лице и руках, в обгоревших сапогах, все радуются.
— Не печалься, Егорова, о самолете. Главное, что сама осталась жива, приказ в войска доставила… — успокаивает инженер эскадрильи Маликов. — А самолет — дело наживное…
Да, конечно, самолет дело наживное. Но, как же горько и обидно, когда тебя сбивают, а ты ничем не можешь отомстить. Летчики говорили, что на фронт поступила новая техника. «Петляковы», «Яки», «Лавочкины»… Каждый самолет мечта! Но в душу мою запала одна машина. Раз или два видела ее в полете, но запомнила навсегда. Небольшой моноплан классической формы. Крылья чуть срезаны назад. Сбоку посмотришь — торпеда летит. Об этом самолете ходили легенды… Над самой землей летит стремительно, как стриж, а в небо высокое уходит, как сокол!… Машина маневренная, зрячая, защищенная. Разное поговаривали о ней. Слышала я однажды, как один летчик расписывал: «В штопор при некоординированных разворотах не срывается, по прямой летит устойчиво — даже с брошенным управлением. А садится? Садится почти сам. Словом, прост, как табуретка. И в воздушном бою не подведет, и земную цель поразит. Короче штурмовик». Конечно было отчего закружиться голове.
Однако, мне опять надо было лететь на У-2 в 6-ю и 57-ю армии, окруженные гитлеровскими войсками. Там не хватало боеприпасов, продовольствия, горючего, собралось много раненых. Попытки прорвать окружение ни к чему не приводили. Армии несли большие потери в живой силе и технике. В результате неудач в районе Барвенково-Харьков положение совсем ухудшилось.
Мы, как всегда, летали много, за нами, по-прежнему, охотились фашистские пилотяги. С земли нашему У-2 тоже доставалось, да и нам, летчикам, было тяжко…
В эскадрилью без самолетов уже вернулись Сережа Спирин, Виктор Кравцов. Тяжело раненного Ваню Сорокина отправили в госпиталь. Вот пять дней прошло с тех пор, как улетели на задание и Сборщиков со штурманом Черкасовым.
Наум Сборщиков — летчик милостью божьей! Перед войной он работал инструктором-летчиком, научил летать более сорока курсантов. Я его знала еще по Ульяновскому авиационному училищу, где мы занимались с ним в одном классном отделении. Потом наши пути разошлись. И вот, когда я приехала на фронт, в эскадрилью, Наум встретил меня, как родного человека. По натуре он был замкнутый, тихий, но меня оберегал, как мог и помогал во всем. Когда Сборщиков не вернулся, я долго не верила в его гибель. Ждала. Но вот уже и пять дней минуло, все уже перестали ждать, даже механик его самолета. И у меня оставалось мало надежды на возвращение Наума, и невольно слезы наворачивались, когда никто не видел. Черкасова тоже было жаль. Всегда веселый, улыбающийся, блондин небольшого роста, в выцветшей гимнастерке и брезентовых, модных тогда, сапогах, трудно было даже представить, глядя на Лешу Черкасова, что столько испытаний выпало на его долю…
Добровольцем Черкасов пошел защищать республиканскую Испанию. Летал штурманом на бомбардировщике. В одном из боевых вылетов его самолет был сбит. Летчик и штурман попали в плен к фашистам. После долгих допросов и пыток оба были приговорены к смертной казни.
Советское правительство сумело защитить своих сынов. Перед самой войной они вернулись на Родину.
— А я в рубашке родился, — смеясь, любил повторять Черкасов.
Как же хотелось верить, что «рожденный в рубашке» вот-вот появится среди нас с очередной, придуманной им самим шуткой, от которой даже хмурый Сборщиков засмеется.
И они вернулись! Вернулись совершенно неожиданно, когда их уже никто не ждал. У Наума голова была забинтована так, что одни глаза в щелочки просматривались, правая нога без сапога — чем-то замотана. Вся гимнастерка в рыжих пятнах. У Черкасова же одна рука, забинтованная на ремне, висела, а второй он опирался на большую палку…
Однако шел июль еще только сорок второго года. Нависла угроза окружения войск Южного фронта. Противник занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и тем самым создал угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.
Около переправ через Дон скопилось множество наших войск, техники. К переправам же гнали скот, тракторы. Повозки, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми, тоже ждали здесь своей очереди. Это ночью. А на рассвете начинались беспрестанные налеты фашистской авиации. Наши зенитки стреляли у переправ, но мало. Самолетов же с красными звездами на крыльях почти не было. Так что гитлеровцы сначала бомбили, потом с немецкой педантичностью расстреливали с малых высот скопления людей. Эх, что же тогда творилось на этих переправах! Кричали женщины, плакали дети, ревел скот… Ад кромешный!..
Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой и просто нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали мы где придется: и в кабине, и на чехле под крылом самолетам. Только задремлешь, кричат: «По самолетам!»
… Летчику Потанину приказали лететь на разведку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков состав; узнать, где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; найти сосредоточение гитлеровских войск и прикинуть их примерную численность. Штурманом с Потаниным отправился на задание вчерашний студент архитектурного института Белов.
Летчики и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колоны, и мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направление его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала — бомбила дороги, забитые беженцами.
Все разведали Потанин с Беловым, все узнали, определили и повернули домой. Летели они, маскируясь, вдали от дорог и населенных пунктов. Но и фашисты двигались стороной — большими и совсем маленькими отрядами и группами. Один такой отряд в лесочке привлек внимание экипажа своей необычностью — человек сорок-пятьдесят в маскировочных халатах. Потанин подумал, что это свои, что они не знают, в какую сторону им двигаться, и решил показать направление. Сделал над ними один вираж с выводом на юго-восток, потом еще, и вдруг вся группа, как по команде, подняла вверх автоматы и застрочила по самолету трассирующими пулями. На фронте всякое бывает, решил Потанин, по ошибке могли обстрелять свои же бойцы. Но как оказалось, стреляли по У-2 фашистские десантники. После чего штурман замолчал. В беспокойстве оглянулся — Белов сидел бледный безжизненно уронив голову на борт кабины.
Тревога за жизнь товарища подсказала Потанину поскорей приземлиться и оказать ему помощь. И он посадил машину тут же, в поле. Но помощь уже не понадобилась. Белов был мертв…
Горе кольнуло Николая в самое сердце. Он в каком-то забытье снял с себя кожанку, свернул ее в несколько раз и стал подкладывать, как подушку под голову погибшего друга.
— Вот так тебе будет помягче, — приговаривал Потанин и беззвучно плакал…