В то же время появление в полку прекрасной половины человечества, волей-неволей, стало отражаться на мужском составе. До девчат у некоторых пилотов в полку пошла было мода на бороды (А может, поверье какое: мол, с бородой и пуля не возьмет!). Но вот появились красавицы-оружейницы — и бороды эти как ветром сдуло. Летчики стали чаще менять подворотнички, бриться, техники тоже не отставали. Обычно замасленные и грязные комбинезоны их стали едва ли не белоснежно чистыми от стирки в ведре с бензином, а то и отутюженными — под матрацем во время сна.
В полку все сразу заметили неравнодушное отношение техника-лейтенанта Петра Панарина к оружейнице Маше Житняк. Что тут поделаешь — полюбил с первого взгляда. В этой спокойной, неторопливой дивчине с теплыми карими очами привлекала ее скромность, доброта, трудолюбие, и Петр, не откладывая дела в долгий ящик, — как бы лихие пилоты не опередили! — объяснился Маше в любви. Но… получил отказ. А после очередного объяснения Мария сказала, как отрубила:
— Вы, товарищ техник-лейтенант Панарин, думаете, что я прибыла в полк, чтобы замуж выйти?.. Не буду скрывать, вы мне нравитесь, но до нашей победы свадьбы не получится!
Много лет спустя, после войны, ко мне в гости в Москву из города Червонограда Львовской области приехала бывшая оружейница Мария Тимофеевна Житняк — по мужу Панарина. Она была все такая же улыбчивая, приветливая, хотя война и годы, конечно, наложили свой отпечаток. О многом мы припомнили с Машей в ту встречу. И о том, как наши однополчане недоверчиво встретили девушек-оружейниц, и о том, как поначалу было действительно нелегко, не все ладилось: многие не умели работать с инструментом, сбивали себе руки. Но жалоб от девчат никто не слышал. Со всеми тяготами фронтовой жизни мирились они, зная, что не только им тяжело. Маша припомнила, как в первый банный день девушкам, как и всем солдатам, выдали рубахи и кальсоны. Пришлось перешивать да приспосабливать все это хозяйство для себя индивидуально. Закройщицей у нас была Нина Гнеушева — скромная, очень симпатичная и гордая девушка, уроженка Кубани. Прознав о таланте Нины, летчики, стесняясь и краснея, стали просить ее о переделке по фигуре то гимнастерки, то брюк или еще что. Все успевала кубанская казачка — и бомбы подвесить, и пушки зарядить, и эресы снарядить, да еще все заказы на пошив выполнить. Обуты оружейницы были в ботинки, полученные из Англии, которые называли «черчиллями» — за толстые подошвы. Выдавали их с обмотками. Потом из этих обмоток девчата научились делать чулки. Тоже «фирменное» название было — «зебры». Так называли самодельные чулки за некачественную окраску — полосами. Достанет кто-то у полкового доктора акрихина или чернил в строевом отделе у Ивановского, разведет водой — и ну, окунать в них обмотки да отжимать поскорее, чтобы и другие смогли покрасить. Летом громоздкие «черчилли» оружейницы не носили — щеголяли в тапочках, сшитых из самолетных чехлов. Только вот караульную службу все несли по форме.
О карауле следует сказать особо. Самое страшное это было для девчонок дело — стоять в карауле. Особенно на территории Польши, Германии. Там только и следи, только и крути головой по сторонам. А старшина Шкитин, как назло, ставил девчат для несения караульной службы на самые дальние посты. Считал, что по охране аэродрома они наиболее бдительные часовые. Что ж, действительно, красавицы-оружейницы неплохо овладели автоматом, и доверял им строгий старшина не случайно.
Однажды Юля Панина пришла с завязанной шеей на заседание полкового комсомольского бюро, членом которого она была.
— Что с тобой, Юля? Ты заболела? — спросил секретарь бюро Вася Римский.
— Нет, — ответила Юля, — я не болею. Сегодня ночью стояла в карауле и от страха так вертела головой, что вот шею повредила.
— Ты шутишь, Панина?
— Нет, нисколечко. Мне всю ночь казалось, что кто-то ползет к самолетам, и я так напрягала слух, зрение, так вытягивала шею, что вот… пострадала.
Все засмеялись.
— До свадьбы заживет! — весело заключил Женя Бердников.
— Тебе-то хорошо смеяться. Ты сильный пол, а в наряде я тебя часто вижу у штабной землянки. А мы — слабый — стоим ночью с автоматом у самых дальних стоянок самолетов…
Расскажу о нашей, так сказать, культпросветработе. Полковые и эскадрильные комсомольские собрания в полку проходили обычно между боевыми вылетами или в нелетную погоду, поздно вечером. Помню такие повестки дня: «Все силы на разгром фашистского зверя», «Бить врага, как бьет его экипаж комсомольцев Героев Советского Союза Рыхлина и Ефременко», «Боевая выручка в бою — закон для комсомольца».
Комсомольцы полка упорно, настойчиво трудились по подготовке к боевым вылетам наших самолетов. Однажды с задания вернулся летчик Бугров, но на таком изуродованном самолете, что его впору было отбуксировать на свалку: в плоскостях фюзеляжа зияли дыры, да такие, что через них свободно мог провалиться человек, а рули высоты и поворота едва держались. Тогда старший инженер полка Куделин посмотрел на машину и сказал, обращаясь к Бугрову:
— Толя, сынок! Я старый авиационный инженер. За свою жизнь всякого насмотрелся, но такое вижу впервые. Мало того, что ты летел не на самолете, а на развалине, еще ведь и посадил с блеском! Честь и хвала тебе! — И Куделин тут же обратился к подчиненным. — Постараемся, ребята? Исправим?..
Это обращение старшего инженера полка сыграло добрую роль. Было сделано невозможное — штурмовик, управляемый летчиком Бугровым, через неделю поднялся громить врага. Все знали, что каждый восстановленный самолет, каждый его боевой вылет — это смерть десяткам фашистов.
Но в напряженной боевой работе однополчане все-таки находили время для разрядки и отдыха. Воздушный стрелок Женя Бердников был неутомимым и постоянным организатором полковой художественной самодеятельности. Весельчак, заводила, он часами мог рассказывать всякие небылицы и анекдоты. А когда, выпучив глаза, да вывернув ноги носками в стороны, Женя начинал вытанцовывать, подражая Чаплину и напевая его песенки из кинофильмов, — от смеха удержаться было просто невозможно!
Как-то в клубе станицы Тимашевской Бердников предложил поставить скетч Леонида Ленча «Сон в руку». Большинство ролей участники самодеятельности брали с охотой, но вот роль бесноватого фюрера никто не соглашался играть. Пришлось взять ее на себя комсоргу Римскому. Постановка получилась удачной, и тогда ее решили показать местному населению.
Концерт в клубе шел хорошо. Механик Ваня Куликов исполнил танец «Яблочко», затем с оружейницами Ниной Пиюк и Дусей Назаркиной — «Русский перепляс». Маша Житняк и Вася Назаров читали юмористические рассказы. Бердников с Паниной спели «Огонек» аккомпанировал им летчик Павел Евтеев. Всем понравилось, как Вадим Морозов прочитал стихотворение «Жди меня». Затем начался скетч «Сон в руку», и вот в момент разговора Наполеона с Гитлером в зале при полной-то тишине раздалась громкая брань, и в Гитлера на сцену полетел какой-то предмет. Клуб взорвался хохотом, но артисту было уже не до смеха. Ему досталось от удара галошей, а главное, с головы слетел парик с известной на узком лбу челкой. С тех пор скетч больше не ставили: некому было играть презренную личность.
А тогда в клубе после концерта к Римскому подошел очень пожилой человек и стал извиняться:
— Сынок! Прости меня, не хотел я тебя обидеть. Вот Гитлера задушил бы своими руками! Ведь фашисты расстреляли двух моих братьев, сожгли дом…
Как было не понять это человеческое горе…
16 сентября 1943 года наши войска освободили Новороссийск.
9 октября от фашистов была очищена коса Чушка и высажен десант севернее Керчи, на полуостров Еникале.
Высадили десант и на Эльтиген. Сейчас на картах нет такого населенного пункта — Эльтиген — есть Геройское. А тогда, в ночь на 1 ноября сорок третьего, в штормовую непогоду, когда огромные волны бешено бились о каменистые берега, высаживался туда бесстрашный десант. Тридцать с лишним километров от Тамани до Эльтигена предстояло проплыть им через бурный Керченский пролив на утлых суденышках. Тридцать с лишним километров под нескончаемым артобстрелом, в лучах прожекторов…
Мы, летчики, ничего еще о десанте на Эльтиген не знали. Погода стояла нелетная, все наши полевые аэродромы раскисли. Попытались было взлетать, но не смогли: шасси уходили в землю по самую ступицу. Только седьмого ноября удалось нам включиться в боевую работу.
Группу тогда повел штурман полка майор Карев. Перед вылетом он инструктировал нас: на разбеге не тормозить, иначе шеститонный штурмовик завязнет, зароется в грязь и может перевернуться; шасси могут не убраться, так как гондолы их при разбеге забьются грязью, а если и уберутся, то, возможно, не выпустятся перед посадкой — грязь засосет. Тогда шасси нужно выпускать с помощью аварийной лебедки — сделать тридцать два оборота правой рукой, а управлять самолетом левой. Карев предупредил, чтобы взлетать всем с закрытой бронезаслонкой маслорадиатора и сразу же после взлета открыть ее, иначе грязью залепит соты масляного радиатора, и мотор перегреется, откажет.
И мы пошли на взлет. Под плоскостями летела сплошная грязная жижа. Вырваться из ее объятий удалось не всем. Из девятки самолетов на боевое задание поднялись семь машин — две скапотировали на разбеге…
Маршрут наш лежал на Эльтиген. По карте между озерами Чурбашское и Тобечикское, там, где прибрежные холмы подходят совсем близко к морю, у их отрогов, на низком песчаном берегу, и находился этот рыбацкий поселок. Почти рядом с Эльтигеном, чуть севернее его, располагался порт Камыш-Бурун. В порту базировались фашистские боевые корабли. Но мы на этот раз везли не бомбовый груз, а контейнеры с боеприпасами, продовольствием, медикаментами. Штормовая погода не позволяла быстро переправить на плацдарм подкрепление, это ослабило снабжение Эльтигенского десанта. И нашей задачей было сбросить им груз точно на пятачок.
Чтобы не ошибиться, требовалось учесть все — силу, направление ветра, скорость своего самолета, а с земли фашисты били по нас из всех видов оружия так что одновременно нам предстояло и отстреливаться от них.
О том, что творилось тогда на плацдарме, спустя годы рассказал мне Герой Советского Союза генерал-майор Василий Федорович Гладков, командир 318-й стрелковой дивизии, возглавлявший десант на Эльтиген.
… Расстояние между нашим десантом и фашистами сужалось. Немцы бросили против нас все силы — и танки, и самоходные орудия, и минометы, и пехоту. А что это стоило нам, рассказывает Герой Советского Союза, журналист С.А.Борзенко, участник боев на Эльтигене: «В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах и нехватке патронов и гранат, о разбитых минометах и пулеметах.
После тяжкого боя были сданы один за другим три господствующих холма. Время тянулось медленно. Мы ждали наступления ночи… В центр нашей обороны просочились вражеские автоматчики. Несколько танков подошли к командному пункту. Вся „наша“ земля простреливалась ружейным огнем. Положение было катастрофическое. Казалось, было потеряно все. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. И тогда командир полка, решительный и бледный, собрал всех и повел в атаку. Шли без шинелей, при всех орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям. На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел, как можно дороже отдать свою жизнь. Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка… И вдруг заработала артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов градом осколков. Но это было только началом возмездия. Штурмовики с бреющего полета добавили огня. Прилетели еще штурмовики, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. К нему подходило одно судно. Фашистская артиллерия била по кораблю. Находясь на высотах, мы видели весь ужас положения, в котором совсем недавно были сами. Но воинам на корабле повезло. Судно пришвартовалось.»
… Контейнеры с боеприпасами, продовольствием и медикаментами мы в тот раз сбросили десантникам на Эльтиген точно.
Теперь летаем с очищенного от гитлеровцев Таманского полуострова на Керченский.
Мне приказали вести шестерку штурмовиков в район Баксы, что севернее горы Митридат. Конкретной цели не дали, и нужно было пролететь вдоль линии фронта, самим найти объект для удара и поработать всей группой.
И вот летим. Я настойчиво повторяю для ведомых по радио одно и то же: «Маневр, маневр, маневр!..» И сама не дремлю — то бросаю штурмовик по курсу, то убавляю, то прибавляю скорость. Я знаю, что, если ударят зенитки, то мне, как ведущей, достанется больше всех.
И они заговорили. Невольно мелькнуло в сознании: значит, что-то таится внизу. Присмотрелась, а там, в садах, замаскированные танки! Пикирую. В прицеле танк. Выпускаю эрэсы.
— С маневром в атаку! — кричу по радио ведомым.
А у меня в прицеле теперь груженая автомашина. Нажимаю на гашетки. Хлещет огонь автоматических пушек. Быстро набегает земля. Кажется, будто она падает на меня. А пальцы опять касаются кнопок реактивных снарядов, и в тот же миг из-под крыльев самолета к земле устремляются смертоносные ракеты. Беру на себя ручку управления — штурмовик послушно выходит из пикирования. Сбросив серию бомб, перевожу машину в набор высоты, а мой воздушный стрелок старшина Макосов начинает бить мечущихся внизу фашистов из своего крупнокалиберного пулемета. Вот это атака!..
Закончив штурмовку, мы развернулись было в свою сторону, но тут набросились «мессеры». Одна их группа сковала боем истребителей, прикрывавших нас, другая атаковала «илы». Мы построились в оборонительный круг с оттягиванием на свою сторону. Нас шестеро против десяти гитлеровских машин. Силы явно неравны. Вижу, как падают в море чуть в стороне два истребителя: один — краснозвездный, другой — с черно-белым крестом на фюзеляже. На моих глазах идет ко дну Ил-2…
Выдержать, во что бы то ни стало выдержать! И мы бьем по тем, кто зазевался, кто проскакивает вперед и подставляет под наши пушки свое брюхо. Один «фриц» задымил и отвалил в сторону. Еще одного шарахнули, да так, что тот сразу пошел камнем в землю. Засуетились «храбрецы»: очень уж любили, когда семеро-то на одного.
«Мессеры» ушли и снова заработали по нас немецкие зенитки. Перед моим лицом, пробив плексигласовую боковину фонаря, пролетает раскаленный осколок зенитного снаряда. Оглядываюсь, вижу кровь на бронестекле, разделяющем мою кабину и кабину воздушного стрелка. Макосов ранен?! В тот же миг чувствую, что самолет сносит вправо — перебиты тяги рулей. Еще не лучше! Мои ведомые летят на восток, домой, а мой самолет больше не слушается меня повернул на запад, к врагу. Предательски побежали мурашки по телу. Я осталась одна. Напрягаю все силы и умение. А тут еще худые, почуяв легкую добычу, зажали со всех сторон и бьют, и бьют огненными трассами израненную мою машину. Развернула все же штурмовик на свою сторону. Мотор то и дело захлебывается, но тянет, пока еще тянет, держится. Стиснув зубы, держусь и я — продолжаю управлять непослушной машиной. Лечу на предельно малой скорости, теряя высоту. Земля все ближе, ближе, а мне еще надо перелететь через Керченский пролив!
Вдруг вижу, из окопов пехотинцев летят вверх какие-то предметы. Гранаты? Нет. Это наши солдаты восторженно приветствуют краснозвездный самолет, бросая вверх каски. Они радуются за меня, за любимый пехотой штурмовик. Все-таки я долетела до своих, все-таки долетела…
Над проливом подоспели наши истребители и отогнали моих преследователей. Наконец вижу свой аэродром. Машину сажаю с ходу, не заходя по правилам. Мне сейчас не до правил. Лишь бы поскорей посадить едва державшийся в воздухе самолет.
… Тишина. Какая удивительная бывает тишина на земле! А это что? Почему-то руки окровавленные. И гимнастерка тоже в крови. Не заметила, как поранило в бою осколком снаряда. Но как Макосов? Вылезаю из кабины — и к стрелку. Жив Макосов, жив! Отлегло от сердца…
По аэродромному полю к моему самолету бегут летчики, на полном ходу катит «санитарка» с красным крестом, за нею тягач чтобы поскорее отбуксировать искалеченный самолет со взлетной полосы. Глотая слезы, я держусь за его крыло и шепчу: «Спасибо тебе, друг „ильюша“…»
Макосова укладывают на носилки. Он пытается встать и все повторяет: