— Понятно — отказать в восстановлении в членах КПСС. Я и этому постановлению радовалась. Ведь могли и в «кутузку» запереть! Они все могли… А у меня-то уже двое детей было.
— И ты потом так и сидела тихой мышкой?
— Да, нет. Через год еще раз написала письмо в ЦК партии, хотя все мои друзья и знакомые отговаривали. Зачем тебе все это надо? — говорил и муж, Здоровье береги, чтобы сыновей поставить на ноги!
И вот опять вызывают в ЦК КПСС. Партследователь уже другой — полковник КГБ Леонов. Встретил меня очень учтиво. Усадил на диван, сам сел рядом, показал фотографии своих двух дочерей. Спросил о моих детях и муже. Потом начал расспрашивать, как я очутилась у немцев?
— Неужели это все правда? — удивился полковник. — Вот вчера так же, как и вы, сидел летчик и рассказывал, что он чист, как стеклышко, а у меня в это время в письменном столе лежали порочащие его документы.
— Я уверена, товарищ полковник, что в вашем столе нет документов, порочащих мое имя! — резко сказала я.
— Ну, что же, можете идти. Теперь ждите вызова на партколлегию в ЦК КПСС.
Партколлегия опять была очень внушительная — человек двадцать пять.
Спасибо полковнику Леонову, он там доложил все правдиво. Решение было такое: «Учитывая заслуги перед Родиной, может вновь вступить на общих основаниях».
Узнав о таком решении по моему делу партколегии ЦК КПСС, мне стали присылать и привозить рекомендации: Дьяченко — бывший начальник политотдела 197-й дивизии, начальник штаба нашего 805-го штурмового авиаполка полковник Яшкин. В Обухово мне дал рекомендацию главный врач больницы Семенов и коммунист с 1917 года, отбывший десять лет лагерей, как «враг народа», а потом реабилитированный в хрущевскую оттепель, Леонов и другие… Но я опять заартачилась. Не захотела вступать вновь. А тут еще поляки прислали мне «Серебряный крест заслуги», которым я была награждена в мае 1945 года. Наградной отдел Министерства Обороны нашел меня и вручил должок — орден «Отечественной войны» 1 степени…
Дети росли здоровенькими, но я тогда очень много болела, так что мои «мужички» по хозяйству научились все делать сами. Игорь ходил за покупками в магазин, Петя убирал дома, обед готовил. Вячеслав Арсеньевич написал уже две книжки — «Штурмовики» и «Товарищи летчики».
— Мы читали! — в один голос ответили однополчане. — Вот бы с автографом получить…
Муж принес две книжки и вручил Андрею Коняхину и Леве Кабищеру. Оба сердечно поблагодарили автора.
— Но, пожалуйста, — не унимался Андрей, — уж расскажи, что было дальше?
— Я опять написала письмо в ЦК КПСС — уже после ХХ съезда с просьбой восстановить справедливость. Мне очень быстро ответили телефонным звонком.
— Ваше письмо получили. Когда сможете приехать?
Я ответила, что у меня простудился сын и я пока приехать не могу.
— Запишите наш телефон. Когда сможете приехать — позвоните, мы закажем вам пропуск.
На второй день я не выдержала и позвонила.
— Приезжайте в Москву — ответили, — на Старую площадь, дом четыре и дали номер подъезда, указали этаж, комнату…
Я поехала. Встретили меня опять очень любезно, но я насторожилась. Первым делом расспросили о доме, о семье, как меня лечат, многим другим поинтересовались. Потом вопрос:
— Обидели?
— Не то слово…
— Ну что же, товарищ Егорова Анна Александровна, будем восстанавливать вас в партии… Вам придется приехать еще раз к нам на партколлегию.
— Нет, не приеду! Уже было два суда правых и неправых — и я рассказала, как была на судилище у Шкирятова.
— Это формальность, — сказали мне ласково. — Всего будет четыре-пять человек. Нужно решение в вашем присутствии — и все.
— Хорошо, приеду.
Когда приехала и увидела в приемной Ивана Мироновича Дьяченко, бывшего начальника политотдела 197-й штурмовой авиации, по указанию которого у меня и отобрал партийный билет его заместитель — не по себе стало. Но гляжу, у Дьяченко почему-то руки и ноги трясутся. Я стала его успокаивать, как могла, и тут нас попросили на коллегию.
Было всего пять человек, как мне и сказали, да нас двое. Председатель коллегии Шверник попросил Дьяченко рассказать, как получилось, что Егорова сумела сохранить в гитлеровском аду партбилет, а он его отобрал у меня.
Иван Миронович встал, путаясь, начал говорить, что была поставлена задача, что Егорова повела в бой 15 штурмовиков под прикрытием 10 истребителей… Председатель остановил его и сказал:
— Короче, ответьте на мой вопрос.
Дьяченко опять начал что-то рассказывать о моих вылетах, но тут Шверник громко остановил его:
— Хватит! Можете идти.
Иван Миронович вышел, а Шверник, обращаясь к членам комиссии, сказал, что он разговаривал с маршалом С.И. Руденко, в армии которого воевала Егорова последнее время, и тот хорошо отозвался обо мне: «Егорова воевала честно!» И дальше продолжил:
— Товарищ Егорова, мы вас восстанавливаем в партии. Сохраняется ваш стаж. Партвзносы будете платить только с того дня, когда Ногинский райком партии вручит вам новый партийный билет. К сожалению, к Октябрьскому празднику не успеем — осталось всего пять дней.
После этой встречи с боевыми друзьями я стала часто получать письма от однополчан. Прислал письмо и наш комиссар Дмитрий Поликарпович Швидкий. Он рассказывал, что живет в Харькове, работает на тракторном заводе, что вместе с бывшим начальником политотдела корпуса полковником Турпановым разыскивает мой наградной лист, в котором ходатайствовали о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Написали уже во многие инстанции, даже в Президиум Верховного Совета СССР.
В конце письма Швидкий спрашивал меня — смотрела ли я фильм «Чистое небо» Г. Чухрая, советовал обязательно посмотреть, так как этот фильм о моей судьбе и о судьбе таких, как я.
Я много тогда получила писем от однополчан, и все советовали посмотреть «Чистое небо». «Что за фильм?» — думала я и, наконец, пошла в кинотеатр. Помню, смотрела и плакала, а сидящие рядом сыновья шепотом, чтобы не беспокоить соседей, уговаривали меня:
— Мамочка, перестань плакать. Это же кино, это артисты играют…
В те дни меня отыскали метростроевцы. Я вернулась с войны не «на коне», а потому считала ненужным идти — все, наверное, думала я, меня позабыли. Ан, нет. «Литературная газета» напечатала очерк Л. Кашина «Егорушка». Метростроевцы прочли его, а затем позвонили в «Литературку» и кричали в трубку, как рассказывал мне Л. Кашин: «Она же наша, наша первостроитель! Дайте нам ее адрес. Мы думали, что ее нет в живых…» Леонид Кашин дал им мой адрес и вот приехала целая кавалькада метростроевцев во главе с редактором многотиражки «Метростроевец» Татьяной Неволиной и фоторепортером. Затем нагрянули Таня Федорова с Ираидой Волковой. Они пригласили меня на встречу с шахтерами метро. После встречи со мной беседовал В.Ф. Полежаев, «Вася — комсомолец», а теперь начальник Управления Метростоя, Герой социалистического труда. (После кончины Василия Филипповича, в Москве одну станцию метро назвали его именем — «Полежаевская»). Беседовали со мной главный инженер Сметанкин, Федорова. Они расспрашивали о моем житье-бытье и сказали, что будут хлопотать перед Моссоветом о выделении мне квартиры из фондов Метростроя.
Я была бесконечно рада и благодарна «командованию» Мосметростроя, особенно Татьяне Викторовне Федоровой — инициатору этого хлопотного дела.
А письма, телефонные звонки не прекращались.
Редактор журнала «Старшина, солдат» сказал мне по телефону, что в Москву приехал польский писатель Януш Пшимоновский и привез мне письмо из Варшавы. Писатель очень хотел встретиться со мной, и вот, на следующий же день, у нас в квартире за столом сидели подполковник Суворов из журнала «Старшина, солдат» и Януш Пшимоновский.
Пшимоновский прекрасно говорил по-русски. Я поинтересовалась, откуда у него такой чистый говор, без акцента. И Януш рассказал:
— В 1939 году мы бежали от гитлеровцев, оккупировавших Польшу. Наша семья жила в колхозе. Я, мальчишка еще, но уже работал трактористом. К концу войны подрос и добровольцем записался в польскую армию, которая формировалась в Рязани — освобождать от гитлеровцев свою родную Польшу. Вот так и научился русскому языку.
Януш подробно расспрашивал меня о войне, удивлялся тому, что я воевала на штурмовике.
— Это ведь далеко не дамский самолет! Да еще водить в бой мужчин ? Непостижимо…
А письмо мне Пшимоновский привез от польского писателя Игоря Неверли вместе с фотокопиями с западногерманского журнала «Дойче фальширмегер». Неверли обращался ко мне:
Дорогой друг!