В результате экспедиции Доценберга в США произошли следующие события.
Вечером во вторник 3 января 1933 года секретная полиция США арестовала в аэропорту Ньюарка некоего «графа фон Бюлова», как только он сошел с самолета, прибывшего из Монреаля. Расследованием была установлена его личность. Мнимого «графа» звали на самом деле Ганс Дехов, и за ним тянулись следы в досье чикагской полиции. Он подозревался в причастности к банде фальшивомонетчиков, действовавшей в Канаде и Мексике. /172/
На следующий день федеральная полиция Нью-Йорка произвела еще один арест. На этот раз задержанный — уже упомянутый нами д-р Валентайн Грегори Бартен, молодой врач, практиковавший, по сведениям «Нью-Йорк таймс», по адресу 133 Ист 58-й стрит. На него пало то же подозрение в касательстве к действиям банды фальсификаторов денег. Арестован он был через 24 часа после «графа» фон Бюлова на основании сведений чикагской полиции о том, что в одном не внушающем доверия банке этого города только что произведен обмен наличных на сумму 25500 долларов. Упомянутый д-р Бартен, по данным полиции, вернулся накануне поездом из Монреаля. Сам он по специальности кардиолог, занятый в лечебной системе госпиталя Среднего города, в возрасте 34 лет, уроженец России. Все эти подробности сообщала «Нью-Йорк таймс».
Власти США столкнулись в результате двух арестов с одним из самых трудных, запутанных случаев подделки денег во всей истории этих преступлений. Дехов полностью признался федеральным агентам, и его дело было приостановлено в суде вследствие исчерпывающих показаний в пользу правительства. Он признал, что подвизался в военно-промышленном бизнесе, специальностью его было химическое оборудование; д-ра Бартена он встретил летом 1932 года в Нью-Йорке. Сам Дехов поддерживал связи с подпольным миром Чикаго. Однажды Бартен сказал Дехову, что получил от одного своего пациента сто тысяч долларов 100-долларовыми купюрами, но не хочет менять их в Нью-Йорке. Дехов взялся обменять их в Чикаго, отвез туда образец этих купюр и поручил дело нескольким чикагским молодцам. Чикагские рэкетиры, числом восемь человек, участвовавшие в этом предприятии, отдали фальшивые купюры на проверку местным банковским экспертам, которые объявили их подлинными. Здесь вновь на сцене появляется д-р Бартен и вырабатывает соглашение, по которому подпольная группа получает 30 процентов выручки от обмена. Для этого им передается общая сумма 100 тысяч долларов.
Дело было накануне Рождества 1932-го, и обменная операция пошла успешно. Ряд банков (Континентальный банк Иллинойса, Нозерн Траст Компани, Харрис Траст, сберегательные банки) отправили обмененные пачки купюр в Федеральный резервный банк Чикаго. Получение многих связок билетов старого образца возродило старые /173/ подозрения. К проверке банкнот был привлечен Томас Каллаган из спецслужбы США, он обнаружил, что билеты поддельные и во всем схожие с теми, что были перехвачены в Берлине в 1930 году, а в других местах — начиная с 1928 года. Всем чикагским банкам пошло предупреждение, и тут же некий тип был арестован при попытке обменять сто 100-долларовых билетов на десять 1000-долларовых в «Ферст Нэшнл Бэнк оф Чикаго». Его арест дал в руки полиции нить, ведущую к членам подпольного синдиката, негодовавшего на то, что в своем предприятии они оказались обманутыми. Они якобы были уверены, что банковские билеты неподдельные, выдали полиции 40 тысяч долларов, еще оставшихся у них на руках, согласились сотрудничать с федеральными властями и, по сообщениям газет, обещали расправиться с д-ром Бартеном.
Дехов со своей стороны пытался убедить уголовников, что сам он тоже был обманут нью-йоркским врачом, отправился в Нью-Йорк для выяснения отношений с ним, будучи уверен, что легко сможет оправдаться в глазах чикагского преступного мира. Однако он столкнулся с полной переменой позиции Бартена, как только тот узнал от Дехова о положении дел в Чикаго. Дехову он посоветовал немедленно уехать в Европу, но тому это не понравилось, он заявил, что чикагские уголовники требуют компенсации подлинными долларами за доставшиеся им фальшивые. После беседы с д-ром Бартеном к Дехову на углу 90-й улицы и Центрального парка приблизился богатырского роста незнакомец, который заявил без обиняков, чтобы Дехов убирался в Европу, если не хочет быть жестоко избитым. Под влиянием этой встречи Дехов предпочел проявить осторожность и согласился на свидание с Бартеном в Канаде.
Так 1 января Дехов оказался в Монреале и зарегистрировался в отеле «Маунт Ройал», где его встретил Бартен. Для Дехова это свидание было крайне неблагоприятным. Над ним нависали угрозы с трех сторон. Чикагские рэкетиры требовали компенсации за свои убытки. Федеральные агенты шли по следам всех причастных к этому делу. Вдобавок незнакомец, обратившейся к Дехову в Нью-Йорке, теперь появился в Монреале и напомнил, что ему пора отправляться в Европу. Дехов не знал, что таинственный незнакомец, подосланный д-ром Бартеном, был агентом советского ОГПУ. Но он понимал, что что-то готовится, и обещал, что возьмет билет на ближайший /174/ пароход, отплывающий в Европу. Вместо этого он решил положиться на милость федеральных властей и вылетел первым самолетом в Ньюарк, где и был арестован, после чего указал полиции дорогу в контору д-ра Бартена.
Следствию удалось установить, что этот доктор был видным деятелем компартии. 24 февраля 1933 года на страницах «Нью-Йорк таймс» появилось сообщение под заголовком: «Поток поддельных денег просочился из России». В нем говорилось, что так заявляли федеральные власти после того, как поддельные банкноты 100-долла-рового достоинства были захвачены на днях в Чикаго. Эксперты казначейства сочли их самой совершенной подделкой, когда-либо обнаруженной в США, они были сфабрикованы лет шесть тому назад и проникли в Америку через далекий Китай. В газете факт раскрытия подделки связывался с арестом в январе врача Бартена, который якобы был главным американским звеном в международном заговоре фальсификаторов и при этом являлся или является до сих пор агентом Советского Союза.
С этого момента следствие как бы уперлось в глухую стену. И на следствии и на суде д-р Бартен строго хранил свои тайны. Он не выдал ни Ника Доценберга, ни его статуса в советской военной разведке, ни словом не признал своего участия в руководящей деятельности в американской' коммунистической партии. Правда, федеральным агентам удалось установить ряд имен, которыми пользовался д-р Бартен. Было выяснено, что в Мексике и в других местах он выступал в разное время как Бэрстин, Кун, Джордж Смит, Э. Байл, Франк Бриль и Эдвард Кин.
Вскоре после ареста Бартена Ник Доценберг вернулся из США в Россию: он появился в Москве в конце февраля 1933 года. В то же время Альфред, в свою очередь, неожиданно оказался в Москве и жаловался мне, что с большим трудом находит теперь пропитание для своего товарища по работе в США. Дело в том, что Ник Доценберг попал в такое положение, в каком оказался три года назад Франц Фишер. Вместо размещения в привилегированной гостинице и получения продовольственной карточки, обычно полагавшейся нашим зарубежным агентам, Ник вынужден был сам подыскивать себе жилье и стоять в очереди за продуктами.
Его задерживали в Москве в ожидании прибытия из США Валентина Маркина с докладом о возможных последствиях /175/ дела Бартена. Этот Маркин, занятый устройством собственной карьеры, воспользовался обстоятельствами, чтобы добиться своего назначения шефом всех советских секретных служб в США. Вооруженный полной информацией об историях, заваренных Доценбергом и Бартеном в момент, когда Советы ухаживали за Соединенными Штатами в расчете на их признание, Маркин вернулся домой готовый вести войну против генерала Берзина и его помощников в военной разведке. Через голову своих начальников он поставил вопрос прямо перед Молотовым как Председателем Совнаркома. В докладе о положении в США Маркин критиковал состояние дел в действовавших там службах Берзина. Это был неслыханный акт неподчинения молодого агента-коммуниста, и его обращение к Молотову вызвало немало толков в кругах внутренней службы нашего ведомства. Но Маркину его попытка удалась, он выиграл свое дело, сумел добиться передачи всей организации нашей военной разведки в США под власть шпионской машины ОГПУ, под управление Ягоды. Он заполучил для себя должность шефа всей советской секретной агентуры в США. Такое объединение было первым случаем в истории нашего ведомства.
4 мая 1934 года федеральное жюри в Чикаго вынесло приговор д-ру Бартену по обвинению во владении фальшивыми банкнотами и их распространении. Главным свидетелем против него был Дехов. Никаких доказательств не было представлено в суде относительно связей Бартена с Москвой, никакого упоминания на суде не было о Нике Доценберге, в протоколах не сохранилось и никакого следа Альфреда Тильдена. Хотя со стороны обвинения было высказано мнение, что Бартен работал на Москву, доказательств этого представлено не было.
Сталин вышел в общем сухим из своих махинаций с подделкой долларов. Д-р Бартен проявил себя как твердый коммунист. Он умел молчать и был приговорен к 15 годам тюрьмы и 5 тысячам долларов штрафа. Свои тайны он хранит до сих пор.
От Альфреда я узнал, что Советское правительство выделило значительную сумму для защиты Бартена и других расходов, связанных с его делом. Что касается Ника Доценберга, то он вскоре исчез с моего горизонта, но позднее я слышал, что он был сметен великой чисткой.
С Францем Фишером я столкнулся случайно в Москве в 1935 году и едва смог его узнать. После четырехлетнего /176/ пребывания в отдаленных краях Сибири ему был разрешен краткий визит в столицу для совета с врачами, приобретения лекарств и других необходимых предметов. Он превратился в туземца полярных краев, женился на высланной туда женщине, которая родила ему ребенка. Весь его облик претерпел глубочайшее роковое превращение.
— Почему вы не искали меня? — спросил я его, пытаясь завязать нити наших прежних взаимоотношений. Он пробормотал что-то невнятное. Память ему, казалось, изменила, присущий ему прежде огонь погас. В его вялой, неопрятной фигуре невозможно было узнать полного жизненной силы бунтаря недавнего прошлого. Больше я его не встречал. Год спустя я узнал о смерти его престарелой матери — героической немецкой революционерки.
Мое знакомство с ОГПУ состоялось в январе 1926 года, когда я оказался в роли «подозреваемого». Я занимал тогда пост начальника военной разведки в Западной Европе III отдела Разведуправления Красной Армии. III отдел собирает сведения, поступающие со всего мира, и составляет секретные доклады и специальные бюллетени для двадцати членов высшего руководства СССР.
В то утро меня вызвал к себе Никонов, возглавлявший III отдел, и сказал мне, чтобы я немедленно отправлялся в спецотдел московского областного ОГПУ.
— Вход через улицу Дзержинского, подъезд № 14,— сказал он. — Вот пропуск.
Он протянул мне кусочек зеленого картона, присланный из ОГПУ. На мой вопрос, зачем меня вызывают, он сказал:
— Честно говоря, не знаю. Но когда они вызывают, нужно идти немедленно.
Вскоре я стоял перед следователем ОГПУ. Он сухо предложил мне сесть, сел сам за свой стол и стал перебирать какие-то бумаги. Десять минут прошло в молчании, после чего он быстро взглянул на меня и спросил:
— Когда вы последний раз дежурили по Третьему отделу?
— Шесть дней назад, — ответил я.
— Тогда скажите, куда девалась печать Третьего отдела? — сказал он с напускным драматизмом. /177/
— Откуда мне знать? — ответил я. — Дежурный на выходе не подписал бы мне пропуск, если бы я не сдал ему ключи и печать.
Следователь вынужден был признать, что, судя по журналу дежурств, я сдал ключ вместе с другими атрибутами власти своему сменщику. Однако дело на этом не кончилось, и он стал мне задавать наводящие вопросы:
— Вы давно состоите в партии, товарищ Кривицкий?
— Вы не имеете права задавать мне подобные вопросы, — сказал я. — Вы знаете, какое положение я занимаю. Пока я не доложу своему начальнику товарищу Берзину, я не имею права подвергать себя дальнейшему допросу. С вашего позволения, я позвоню ему по телефону.
Я набрал номер своего начальника Берзина, объяснил ситуацию и спросил, должен ли я отвечать на вопросы общего характера.
— Ни слова, пока не получите моих указаний. Я позвоню вам через пятнадцать — двадцать минут.
Следователь нетерпеливо ждал, вышагивая по кабинету. Через двадцать минут раздался звонок от Берзина.
— Отвечайте на вопросы, только относящиеся к делу, — сказал он мне.
Я передал трубку следователю, и Берзин повторил свое указание.
— Ну ладно, — сказал следователь недовольным тоном. — Можете идти.
Я вернулся к себе. Менее чем через полчаса ко мне зашел интеллигентный молодой человек в очках, работавший в нашем дальневосточном отделе. Он не был членом партии и был взят в наш отдел только за знание персидского языка.
— Знаете что, Кривицкий, — сказал он мне с явным испугом. — Меня вызывают в ОГПУ.
— Зачем? — спросил я его. — Вы же не несете дежурств.
— Конечно нет, — ответил он. — Мне никогда бы не доверили. Я же не член партии.
Интеллигентный молодой человек отправился в ОГПУ да так и не вернулся обратно.
Через несколько дней пропавшая печать была «найдена». Я уверен, что ее выкрали сотрудники ОГПУ, чтобы состряпать дело вокруг нашего Разведуправления и убедить Политбюро в необходимости распространить на него свою власть. Разведуправление ревниво оберегало /178/ свою независимость и последним попало во власть секретной службы, но это случилось десятью годами позже.
Фабрикация таких дел была любимым занятием ОГПУ. Убедив вначале аппарат большевистской диктатуры, а затем и лично Сталина в том, что их власть держится исключительно на неусыпной бдительности ОГПУ, оно так расширило свое всевластие, что в конце концов превратилось в государство в государстве.
Начав «следствие» по делу, не имеющее ничего общего с раскрытием преступлений, оно вынуждено ради протокола найти жертву любой ценой, и в этом состоит основная жестокость этого учреждения. Этим же объясняется исчезновение нашего знатока персидского языка.
В стране, где первое лицо государства считает всякое проявление инакомыслия прямой угрозой своей власти, секретная полиция совершенно естественно берет власть над самим Хозяином.
История создания ОГПУ восходит к декабрю 1917 года, когда месяц спустя после Октябрьской революции Ленин направил Дзержинскому проект декрета о создании органа для «борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем». Эта памятная записка ознаменовала собой рождение Чрезвычайной Комиссии, уполномоченной вести борьбу против врагов Советской власти. ЧК превратилась в инструмент террора и массовых репрессий, которые начались после покушения на жизнь Ленина летом 1918 года и убийства Урицкого.
Первый председатель ЧК Феликс Дзержинский был беспощадным борцом за дело революции с репутацией неподкупного революционера. Во время гражданской войны он посылал на смерть бессчетное число людей, будучи твердо уверен, что другого пути защитить Советскую власть от «классовых врагов» нет. О каких бы ужасах, связанных с именем ЧК в первые годы Октябрьской власти, ни говорилось, ни Дзержинским, ни его ближайшими сотрудниками не руководили какие-либо иные мотивы, кроме фанатического рвения быть карающим мечом Революции.
Люди, лояльно настроенные по отношению к Советской власти, не испытывали тогда еще страха перед ЧК.
По мере того как Советская власть становилась все более тоталитарной, большевистская партия все очевиднее становилась жертвой того, что она создала в 1917 году, а советская тайная полиция все больше прибирала все вокруг к рукам, террор превращался в самоцель, и /179/ бесстрашных революционеров сменяли матерые, распущенные и аморальные палачи.
В 1923 году ЧК стала называться ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление). Перемена названия была вызвана желанием избавиться от неприятных ассоциаций. Однако новое название скоро стало внушать куда больший страх.