— Приходилось летать к партизанам?
— Чаще летали на сброс оружия, продовольствия. Под Харьков летали к окруженным войскам с посадкой. Повесили нам мешки — они по земле болтаются, сопротивление большое. Ужас! Нов основном этим занималась эскадрилья связи, а нам других дел хватало. Летали на выброску диверсантов. В такие полеты штурманов не брали — только летчик и диверсант, их вещи, радиостанция. Этих возили много. В основном девчонок. Но самыми распространенными были задания на бомбометание. Часто вешали две кассеты бомбы. Кассеты могли быть с ампулами с КС или с мелкими бомбами. Внутрь еще набивали листовок для агитации. В дополнение вешали еще и бомбы Так и кидали — бомба, а за ней кассета. Еще самолет раскачаешь, они разлетаются, накрывают большую площадь. Получалась неплохая музыка. В кабину штурману клали связанные пачки листовок. Штурман берет, ножом — раз, и за борт. Одна такая пачка с ножа сорвалась, по хвосту ударилась и застряла между тросами руля поворота. Самолет стало разворачивать и валить. Я только элеронами его держу. Нога дрожит. Я кричу: «Держи!» Он подержал. Потом: «Ты летчик, ты и держи». — «Я сейчас тебя пристрелю!» Не помню как, но отцепилась, выкрутились из ситуации.
Как прицеливались? У штурмана была прорезь в крыле и стрелка, но вообще «бомбили по колесу». Просто знаем, где упадет бомба, если ее сбросить с той или иной высоты. А вот как зайти на цель, зависит от ее характера. Если цель большая, станция например, тогда можно и на глаз сбросить, отбомбиться с планирования — не промахнешься. Если цель точечная, например по железной дороге идет эшелон. Там все стучит, нас не слышно. Тут уже захдишь по всем правилам — высота, скорость, курс. Бросали по одной бомбе. Разворот — и из пулемета по нему, чтобы просто так не ходить. Опять разворот — бомбы.
Приходилось и сотки возить. С ними летали на большие объекты, на аэродромы. У меня был однажды хороший вылет. Это было на Миус-фронте. Вечером перелетели на аэродром подскока километрах в пятнадцати от линии фронта. Подвесили, по-моему, пару полусоток и сотку и пошли на аэродром немецких истребителей. Взлетели. Вышли на него — молчат. Вот они здесь! Вот аэродром под нами! Не стреляют, и все! Летаем, даем ракету — а они молчат, и все. У нас высота была метров 900. Коля подправил: «Так держи». Бросил сотку. Разворачиваемся — хороший взрыв. Потом еще. И пошло качать! Пожар громадный! Мы с первой сотки хорошо попали в бензохранилище. По нам ни одного выстрела. Отбомбились оставшимися бомбами — и домой. Зарево во все небо! По прямой до аэродрома километров 30–35. Сели: «Товарищ командир, задание выполнено. Горит». — «Где?» — «Да вон». Он поворачивается к командиру 707-го полка нашей дивизии, который работал с того же аэродрома: «Я говорил, что это мой! А то — твой, твой! Из твоей фляжки наливай! И экипажу тоже! — Деваться некуда. Мне кружку, Коле кружку. — Только мои так могут!» Выпили — и на второй вылет.
— Сколько вылетов за ночь приходилось делать?
— Я больше четырех ни разу не делал. Но я-то воевал практически только летом, когда ночи короткие. А потом, если дают задание на разведку, так это часа на три, и возвращаешься на рассвете. За это время можно было два-три вылета сделать на передовую. А я один вылет — и вся спина мокрая.
— После бое зой ночи удавалось спать?
— Утром нас собирает «полутоока». И сразу везут в столовую. Если никого не сбили, все по-хорошему, старшина играет на баяне, боевые 100–200 граммов, песни поем. Кормили нас всегда отлично. Потом расходимся по хатам. Если не хватило, то в хате самогонки, или как ее называли «Марии Демченко», добавляли. (Демченко Мария Софроновна, инициатор массового движения колхозников за получение высоких урожаев сахарной свеклы. В 1930–1936 звеньевая колхоза им. Коминтерна Городищенского района. На 2-м Всесоюзном съезде колхозников-ударников (1935) дала обязательство вырастить не менее 500 ц сахарной свеклы на 1 га, которое успешно выполнила, получив 523,7 ц сахарной свеклы с 1 га. — Прим. А. Д.) Спали, но днем, конечно, не сон. В 2 или 3 часа дня идем в столовую обедать. Всю войну нас обслуживали официантки. Потом подготовка к ночным полетам. Перед полетом врач дает короткие указания, проверяет пульс и температуру и дает по плитке шоколада, и то овсяного. Можно было сказать, что плохо себя чувствуешь. Это считалось не зазорным.
— Во время войны болезни были?
— Иногда. По чужому саду пройдешь, зеленых яблок наглотаешься — прокладку пробьет. А так все здоровые были.
— Туалетная бумага была?
— Газет-то не было! Обычно нам на день давали пачку папирос «Казбек» или «Беломор». А бывало, давали табак. Ножом его нарежешь, а бумаги нет, газет нет. Тогда закручивали в листовки, которые сбрасывали, или в рубль. Тогда, как и сейчас, рубль ничего не стоил.
— Дневные вылеты на бомбежку были?
— Нет. Это опасно. Или истребители собьют, или с земли — скорость-то маленькая. Какой смысл? Только самолеты терять.
— В полку были самолеты не бомбардировочной модификации?
— Нет. С-2, самолеты с люльками для перевоза раненых, были в эскадрилье связи. У нас некоторые самолеты были оборудованы дополнительным баком в центроплане.
— Какое было отношение к летчицам из 46-го гвардейского полка?
— В основном они работали по передовой. У нас полеты были посерьезней, подальше. Потому мы вылетов меньше делали, чем они. Ну… девки есть девки — сделали не сделали, пусть поют.
— Кто ночью обслуживал самолет, бомбы подвешивал?
— На подскок в задней кабине летели двое — техник и штурман. Улетаем. Техник на земле нас ждет. Сели. Мы оба идем на КП. Там начальник разведки полка, начальник штаба, адъютанты эскадрилий заслушивают донесение. Техник в это время готовит самолет к следующему вылету — заправляет горючим, осматривает, заклеивает дырки, подвешивает бомбы.
— Если экипаж погибал, что делали с личными вещами?
— Товарищи делили, не отправляли. Когда меня сбили, один одно забрал, другой другое. А когда узнали, что в госпитале, пишут: «Приезжай, мы тебе вещи вернем».
— Поминали сбитых?
— Сразу за завтраком. На столе стоят налитые рюмки летчика и штурмана. Никакого баяна, конечно, нет. Командир полка встанет, скажет… и меня также помянули. Надо сказать, что после Сталинграда и до ноября 43-го потери были небольшие. Может быть, пять или шесть экипажей. У нас уже опыт был, на рожон не лезли.
Но было, конечно… Погиб мой лучший друг Сашка Боев. Самолет штурман привел. В августе 42-го, за неделю до того, как меня сбили, он взлетал с каким-то полковником, а немец в этот момент сбросил бомбу. В результате самолет разбит, полковник погиб, а его в тяжелом состоянии отправили в госпиталь. Он вернулся в полк незадолго до меня. И вот пошли они на задание… одна пробоина в полу — пуля в сердце… Похоронили в саду в Ростове.
— Командир полка летал?
— Редко, если только на передовую слетает. Комиссары стали летать после приказа в июле 1943 года. Мы их возили. Помню, Бурлаков взлетал и тут же упал — только зайцы побежали. Попал на заячье гнездо. Комиссар полка мазнул и скапотировал в картошку. Командир полка Хороших начал кричать, что они ему все самолеты переломают. В общем, некоторые толковые летали, но нужды в этом не было, и они не входили в боевой расчет.
— Какое отношение к немцам?
— Ненависть и злость. Вот как меня «мессера» погоняли, вот тут эти чувства и появились. Поэтому в характеристике у меня написано: «При выполнении боевых заданий настойчив и дерзок». Помню, из госпиталя ехал, а мимо шла колонна пленных из Сталинграда. Мы на летучке подъехали, дверь открыта. Немец подошел, что-то просит. Дал я ему ногой по морде и за пистолет… Нет, жалости никакой не было.
Ведь начинаешь бомбить и знаешь, что внизу наши же дети, старики. Заходишь, и сердце сжимается. Помню, наступали, бомбили бомбами АО-25. Дали нам цель — конюшню возле церкви. Колька говорит: «Одна бомба не взорвалась». Проходит время, и полк квартируется в этой деревне. Штурман пошел искать хату. Около церкви дом. Зашли: «Можно?» — «Да». В комнате висит зеркало, а половина его закрыта полотенцем. Спрашиваем: «А почему закрыли половину?» — «Ваши бомбили, бомба прошла через крышу, стукнулась о сруб и не взорвалась, но отлетевший кусок бревна разбил зеркало». Посмотрели, а бомба лежит сверху. Думаем: «Это же наша!» Но хозяину не сказали, что это мы бомбили, а то выгонит.
— Аттестат вы отправили жене?
— Оклад у меня был 1200 рублей, плюс 25 % гвардейских, плюс 25 % фронтовых, да еще за каждый вылет получал 10 % от зарплаты. Так что я, старший сержант, получал больше командира полка. Домой отправлял и на «Марию Демченко» хватало.
— С женой постоянно переписывались?
— Да. Что писали? Она знала всех моих товарищей, аэроклубовских инструкторов. Об этом и писали.
— Случаи трусости в полку были?
— Не замечал. Быстро страх проходит. Вот когда летишь и вроде оттуда вчера стреляли, а теперь тишина, то как-то не по себе. И мандража перед вылетом не было. Конечно, знали, что, допустим, цель опасная. Например, когда Сухую Крынку — разгрузочную станцию под Харьковом летали бомбить, тогда говорили: «Ну, затягивай голенища. Опять бомбить Сухую Крынку»… Самое страшное — прожектора. Если ослепят, то можно потерять пространственное положение и упасть.
Мы стояли в Ростове, когда в дивизию пришло пополнение. В нашу эскадрилью, в частности. Меня, Оглоблина, Кохановского, Ряховского и других нарядили «возить пехоту». Из пехоты приходили летчики, попавшие туда в 1942 году, и их возили днем и ночью в прожекторах. Полетел Кохановский с курсантом, потеряли пространственное положение. Пришел этот здоровый сержант: «Мы с Кохановским разбились!» — «Как разбились?» — «Вошли в спираль». Их ослепили, они потеряли пространственное положение и ударились в землю. Кохановского выбросило из кабины, поскольку он был недостаточно привязан, и о дерево… мы его в саду в Зимовниках похоронили, а курсант нормально.
Еще помню, на моем самолете крыло поменяли. Дело было днем. Облака были так метров на 10ОО— 1200. Я говорю комэске: «Пойду похожу в облаках, потренируюсь по приборам». — «Давай. Оглоблина возьми». Полетели. Я подержу управление, потом он. Вываливаемся из облаков, он говорит: «Аэродромчик-то какой маленький». — «Маленький? Ну держись!» Прибрал газ, ручку на себя, потом даю ногу и сваливаюсь в штопор. Пару витков сделал, и самолет поворачивается вверх колесами. Винт остановился — отлив бензина из карбюратора. Вверх колесами, мотор не работает, управление не работает, самолет на спине, в обратном штопоре. Я никогда в такой штопор не попадал и не видел, чтобы другие попадали. Я ручку от себя отдал, самолет нос потихоньку опускает и выходит в горизонтальный полет, потоком винт крутанулся — искра, двигатель забрал и как рванет нас! Мы вышли чуть ниже 300 метров из штопора, еще бы полтора витка, и были бы мы на земном шаре. Сели. Посмотрел: «Что-то на новом крыле пистонов нет». Техник шилом ткнул, а оттуда вода. Видно, она затекла в консоль, и нас перевернула. Командир мне говорит: «Ты что хулиганил?! До земли штопорил?!» — «Да у меня мотор встал!» Судьба…
— Суеверия были? В приметы верили?
— Нет. И в Бога не верил.
— Это на фронте обсуждалось? Религия, национальность..
— Никаких обсуждений национальности не было — некогда. Ночью летали бомбить, днем на разведку, связь. То отступление, то наступление, то перебазирование, то кого-то отвезти. Круглые сутки рабочий день. Мы даже любовью не занимались! У меня в подчинении было 5 девчонок, которые бомбы подвешивали. Не с одной не связался! А ведь мне было 20 лет, можно было бы… Прилетаешь, носом в приборную доску, в ушах свистит. Засыпаешь. Просыпаешься под крылом на чехлах, и кровь из носа идет. Почему? Потому что хочется повыше забраться. Мы набирали, не сколько нам задали, а от пуза — сколько набрал. Я знаю, где моя цель, и за счет высоты могу спланировать и поразить цель тихо. А ночью и в пасмурную погоду с 3000 надо пользоваться кислородом. Днем можно до 5000 без кислорода летать, а ночью нет. Наскребаешь 3000–3500 метров, а из носа и ушей кровь течет, и жарко, в пот бросает. Я часами летал на этой высоте. Такое впечатление, что от костей тело отходит, своеобразная усталость в самолете. У летчика тяжелая работа… Так что сил на всякие дурацкие разговоры не было.
Перед войной я учился в Московском технологическом институте легкой промышленности имени Лазаря Моисеевича Кагановича, что около Устьинского моста. Буквально через неделю после начала войны комитет комсомола института направил несколько человек в райком комсомола Кировского района. Мы туда пришли втроем: я был со 2-го, один парень с 3-го и один с 4-го курса. Там шум, гам, тарарам, все бегают. Ничего не поймем. Подходит молодая особа, спрашивает: «Вы что здесь делаете?» — «Нас сюда прислали». — «Откуда вы?» — «Из МТИЛПа». — «Вы знаете, что Климентий Ефремович Ворошилов сказал насчет авиации?» — «Нет». Она объяснила, что Ворошилов сказал: «Кто силен в авиации, тот силен в наше время». «Значит, так, ребята, или вы идете в авиацию, или вы кладете комсомольский билет на стол». Что тогда значило «положить комсомольский билет на стол», сейчас тебе никто не объяснит, да ты и не поймешь. Мы дружно проголосовали за авиацию, хотя я о ней никакого понятия не имел.
Наш спецнабор Кировского аэроклуба отправили учиться в бывшую мечеть на Татарской улице. Там начальник 1-го отдела нас посадил писать запросы на курсантов. Мы ему говорим: «Нам бы посмотреть, почитать литературу по теории полетов, конструкции самолета. Ведь зачеты будут». — «Вы народ грамотный, я с вами перед зачетами побеседую. Вас посажу в группу, и после того, как всех опросят, будут спрашивать вас». Так он и сделал. Теореческую часть прошли молниеносно. Что такое гаргрот, лонжероны, элероны, я только в армии понял. Из Москвы аэроклуб вывезли в Тульскую область. Мы там даже летать не летали, только изучали материальную часть. В августе нам говорят: «Все, мы отсюда уезжаем в Стерлитамак». Товарняк, который нас вез, он или полз, или стоял, или шел огромное количество километров, не останавливаясь. Иногда схватит живот, и, чтобы оправиться, зад в дверь, ребята держат за руки… А иначе в вагоне… В теплушке нас было человек 120. Один на другом лежали. Поворачивались все одновременно. Начальство ехало покультурнее.
Приехали в Стерлитамак. Я родителям перед отъездом написал письмо, пишите, мол, туда до востребования. Мы приехали в конце дня, еще было светло, и целая группа бросилась на почту. На почте ни фига не оказалось. Мы к эшелону, а эшелон уже начал движение. Мы за ним бегом… Привезли в Уфу. Там поместили нас в школу. Кормили гречкой с хлопковым, темным маслом. И началось недержание мочи — каждые полчаса в туалет бегали. Там я подружился с Александровым, хорошим парнем высокого роста. Он занимал третье место по Союзу в плавании на 20 км. Мы с ним ходили воровать помидоры, а осенью арбузы. Жрать-то было нечего. Как-то мы с ним после столовой пошли арбузы пожрать. Арбузы маленькие, сидим на бахче, едим. Слышим стук — сторож идет. И вдруг раздается крик: «Где они, сволочи?!» Прижались, сидим. Рядом со мной останавливается сторож. Делает шаг вперед и натыкается на мой зад. Он с испуга бросается на меня, я с испуга вскакиваю и мчусь в овраг. Александров за мной следом. Убежали. Да… А потом разобрались. Там проходила шоссейная дорога, машины ходили. Фары потушены, медленно идут. С них иногда удавалось что-нибудь скинуть. Тем и питались.
Потом нас перевели на аэродром на озеро Белое, за Уфой. Огромнейшее поле. На холмике ангар. Технический состав, дай бог им здоровья, если они еще живы (они все были старше), не знали, что такое отдых. Они только знали, что самолет должен летать. Вот там нас подготовили летать на У-2. Налетал я примерно двадцать часов. Жили мы в полуземлянке на эти самые 120 человек. При входе в нее стояла печка — двухсотлитровая бочка. Летали мы, если температура была не ниже 32 градусов, поскольку зимнего обмундирования не было и приходилось летать в демисезонной одежде. Я очень благодарен своей тетке, которая в свое время посоветовала мне обматывать ноги газетой, чтобы они не мерзли. Мне достались ботинки 44-го размера. Вот я ноги обматывал газетами — тепло. Там еще такой случай произошел. Я был в карауле, охранял ангар. Валенки, которые выдавались в этом случае, были мне малы, и я пятку потер. Она не заживает. А у врача, кроме йода, ничего нет. Так у меня, наверное, месяц гноилась эта рана. Вернулись в Уфу. За два месяца мы первый раз помылись в бане. В феврале 1942 года из Уфы нас перебросили под Куйбышев, станция Неприк, во второй запасной авиаполк Черноморского флота. Жили в лесу, в палатках. Флотские традиции! Как у них здорово все было сделано! Нарыв на ноге сразу зажил. По сравнению с тем, как нас кормили в Уфе, там кормили изумительно. Два бачка первого на стол, на десять человек, дневальный разливает черпаком, второе дают, третье дают. И начались теоретические занятия. Занятия, занятия. Начали мы летать на УТ-2. Весной к нам сначала самолеты прилетели, а потом прибыли курсанты Ейского военно-морского авиационного училища. Вдруг полеты прекратились, почему, не знаю. Потом стал догадываться, в чем дело. И вот, весь наш спецнабор в три приема был передан в наземные войска. Ночью нас привезли в Тамбовское кавалерийское училище. Переночевали в землянке. Утром построили, вышел перед нами капитан, как потом оказалось, командир разведроты. Представился. Начал рассказывать, какие преимущества разведрота имеет. «Поспать в доме. Пожевать что-нибудь будет. Но имейте в виду, что надо ползать. Кто хочет — три шага вперед». Я, Александров, про которого я говорил, и еще один решили, что пойдем в разведроту. Вот так я стал разведчиком 21-й отдельной разведроты 33-й гвардейской стреловой дивизии 1-го гвардейского корпуса 2-й гвардейской армии. Ее вывели на пополнение после летних боев 1942 года. Учились до октября. Готовили нас там превосходно, действительно готовили к войне: как правильно совершить марш, как напасть на противника, стрельбе из различного оружия. А потом бросили под Сталинград. Причем мы не знали, куда едем. Только командир роты сказал: «Вот доезжаем до этого пункта, там железная дорогая разветвляется. Одна ветка идет на юг, а другая на запад. Если мы повернем на юг, то можете выбрасывать свое мужское хозяйство — там степь и сохранить жизнь невозможно». И мы повернули на юг под Сталинград. В этой разведроте я провоевал до конца апреля. Причем командир дивизии генерал-майор Бутвенко берег нас, как не знаю кого. Штабы полков охранялись автоматчиками. Он их отправлял на передовую, а разведроту давал прикрыть штаб. Нас как пехоту никогда не использовали.
— Боевые эпизоды вспоминаются?
— Тяжело вспоминать. Один раз мы были на командном пункте полка. Подошел наш броневик. Было принято решение провести разведку с помощью этого броневика. Командир роты сказал: «Колотухин, давай». Поехали командир броневика, механик-водитель, их разведчик и я. Разведчик на капоте, а я на заднем запасном колесе. В белом маскхалате, в белых брюках. Спустились в овраг, поднялись наверх и по дороге поехали к селу, которое следовало разведать.
Стояла прекрасная солнечная морозная погода. Едем, вдали показался населенный пункт. Командир оставил машину, говорит: «Давайте». Мы с этим разведчиком пошли вперед, а он развернул броневик. Не доходя до села, мы увидели немцев, вытягивающих застрявшую бронированную машину. Мы бегом назад. Когда мы туда ехали, я все думал: «Отлично — сзади сижу, броневик меня закрывает». А когда поехали обратно, то я оказался на запасном колесе белым пятном.