— С истребителями противника приходилось сталкиваться?
— Нет. Был такой случай. Мы перебазировались из-под Белой Церкви дальше на запад, а там остался один техник — что-то он ремонтировал. Рано утром меня послали на У-2 забрать его и привезти на новый аэродром. Я лечу, тихое утро, только рассвело. Недолетая аэродрома километров пять, я вдруг вижу справа «мессер». Летчик на меня посмотрел и пошел дальше. Почему он меня не тронул? А ведь сбить меня было легко — я его, черта, не видел. Вот такой был разгильдяй!
— Дневные боевые вылеты у вас были?
— Нет. Только спецзадания, вроде того, что я только что рассказал.
— Как был организован быт летчиков?
— Площадки искали поближе к деревне, в которой и жили по хатам. В феврале, помню, я заболел, простудился. Хозяйка положила меня на печь: «Грейся, сынок». Поила меня разными отварами. Ночь была нелетная — низкая облачность, туман. Приходит ко мне летчик моего звена Жулин. Сам слегка навеселе и мне приносит самогона. Налил стакан: «Командир, на! Полечись». Выпил. Он говорит: «Пойду к Машке». У нас в полку были девушки-оружейницы, которые пулеметы чистили, ленты набивали патронами, взрыватель заворачивали — делал и легкую работу, а парни вешали бомбы. Этот Жулин шел по огородам, на него напала собака, он вытащил пистолет и, выстрелив в воздух, прогнал ее. После этого пистолет засунул в карман шинели. Зашел в квартиру, где Машка жила. Хозяйка говорит: «Она ушла к подруге». — «Ладно, сейчас покурю и пойду спать». Вытащил пистолет, взял за ствол и рукояткой ударил по столу, видно, с досады, что не застал. Пистолет выстрелил. Пуля попала в печень. Он один раз вздохнул — и все. Когда я поступал после войны в академию, на мандатной комиссии спросили: «А за что вы получили десять суток домашнего ареста на фронте?» Я стал соображать. Мать честная! Вспомнил, да, был приказ по дивизии, мне десять суток командир дивизии дал за то, что у меня застрелился летчик в звене. Но, видимо, это формально было — летать-то надо. Так что жили в основном нормально. Кормили хорошо.
После полетов шли на завтрак: сто граммов и спать. Бывало, спать приходилось на аэродроме подскока. Там ничего нет, даже кроватей. Комбинезон меховой, унты, солому подстелил, воротник закинул, лег и спишь. Ничего — спали, да так крепко, что ой-ей-ей!
А дальше зимой дни короткие — подготовка (разборы, происшествия, политзанятия, изучение приказов), а дальше длинная ночь. Я же почти все вылеты сделал зимой. Еще, помню, на фронте мы изучали новый гимн: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…» Ходили строем и его пели.
— Между вылетами ночью только штурман шел отчитываться за вылет, а летчик обычно спал в кабине?
— Никто никуда не ходил. Тут вешают бомбы, мы уходим в сторону на перекур. Не успеешь покурить — уже кричат: «Самолет заправлен, бомбы подвешены, можно взлетать». Все отчеты писали потом, за ночь. Если за каждый вылет писать отчеты, надо целую канцелярию держать.
— При интенсивных вылетах штурман брал управление на себя?
— Нет. Продолжительность полета по запасу бензина — это полтора часа. Тут и усталости нет.
— А был ли мандраж перед боевым вылетом?
— Нет. Не ощущалось. Работа, боевая работа.
— Батальон аэродромного обслуживания у вас был?
— А как же, в каждом полку был. Обслуживал он нас хорошо — ни с боеприпасами, ни с горючим проблем не было, этого хватало.
— Насколько У-2 живучий?
— Достаточно живучий, гореть там особо нечему. Надо сказать, что я дырок не привозил. Вот над Львовщиной, когда перегоняли Ил-2, нас обстреливали даже после войны. Приходилось привозить дырки.
— Командир полка летал?
— При мне ни разу, заместители и комиссар летали в хорошую погоду и недалеко.
— Какое у вас было отношение к немцам?
— К врагу, какой бы он ни был национальности, отношение одно — уничтожить, выгнать с нашей земли. Другого отношения быть не может! Но когда он попал в плен, уже обезоружен, — пусть живет. Его не надо трогать. В Харькове мы стояли на аэродроме Основа, рядом с которым был лагерь немецких военнопленных. Идешь по дороге, смотришь, а там наши надзиратели, сволочи, немцев заставляют на корточках прыгать по земле. Ну за что его так мучить?! Они обессиленные, худые, тощие. Они пленные! В штрафной, когда мы немцев погнали, то в одном селе поляки в плен сдавались, прямо выходили из блиндажей: «Я по ляк! По ляк! Немец насильно забрал в армию, не стреляйте нас». Этих поляков мы разоружили, отправили. Рядом с хатой лежал и стонал раненый немец, молодой мальчишка. Решили, что надо оказать ему помощь. А тут подходит комиссар: «Что?! Немец?! Что ему, санитара вызывать?!» Достает пистолет. Солдат этот пришел в сознание, понял, что его расстреливают. Тот стреляет ему в голову. Вскрикнул — и все… Что это за отношение? Мое мнение — врага надо уничтожать, если он не сдается, а если он уже ранен — не трогай, дай ему выжить. Конечно, показать я этого не мог. Меня бы тогда рядом с этим немцем бы и положили. В душе я так подумал: «Сукин сын, что же ты делаешь?! Показываешь, что ты такой прям вояка! Надо в атаку идти вместе с нами, а не пленных добивать в тылу!»
— У вас были суеверия, приметы, предчувствия?
— Нет. Мать у меня была очень набожная, малограмотная. Она после войны говорит: «Я за тебя все время свечки ставила, сынок, бог помог тебе выжить». — «Я там летаю, не видел я там бога». Обиделась.
— Что писали с фронта?
— Жив, здоров, работаем. Когда был в штрафной, вообще никому не писал — состояние было тяжелое, а когда освободился, то написал, что попал в такой-то полк на таком-то направлении.
— После У-2 переучивание на Ил-2 как давалось?
— С таким опытом, как у меня, просто. Я сам вывозил свое звено на спарке, а потом выпускал самостоятельно. Ил-2 тяжеловат, у него шасси на боковой удар слабоваты были, а так очень надежный самолет.
— Как встретили Победу?
— Гнали самолеты в Ченстохов и сели в Бердичеве. Заночевали. Утром рано пошла стрельба, крики: «Война окончилась! Война окончилась!» Мы повыскакивали, постреляли. Что делать?! Надо готовиться к вылету. Командир полка сразу на КП поехал докладывать и получать указания, как действовать дальше. Кдесяти часам приезжает командир полка и дает отбой полетам. Значит, надо организовывать День Победы. Отправили делегацию в город. Нашли кафе, договорились, но у них была только закуска, а за горилкой нас отправили к бердичевским властям. Там была торговая часть, с ними надо балакать. Пошел туда замком-эска Федя Куликов. У него на груди два «боевика», три «отечки» и орден Александра Невского. Он часто летал на особые задания. Когда шла Корсунь-Шевченковская операция и установилась распутица, он Р-5 днем возил топливо в баках и канистрах передовым частям. За это командующий дал ему орден Александра Невского. Такому герою сложно было отказать — выписали две четверти горилки. Получалось что-то по стакану на человека. Не много, но они обещали еще дать. Дело шло к обеду, и вдруг команда лететь дальше. Забежали в столовую, нам говорят: «Хлопчики, мы знаем про вашу беду. Закуска не пропадет, ее скушают, а с горилкой решайте, как быть». Мне в чехол кабины положили одну четверть, и еще кому-то вторую. Прилетели на аэродром Грудок Ягильенский и там уже вечером выпили — не пропала.
В авиации с 15 лет. Именно в этом возрасте я поступил в Запорожский аэроклуб. Прошли теорию, тренировочные полеты с инструктором, а потом вылетели самостоятельно. Надо сказать, что обучение мне давалось легко. Через год его окончил и поехал на Качу в истребительное училище. Там медицинская комиссия меня забраковала. Пришлось вернуться домой. В военкомате мне предложили поехать в создающуюся в Павловграде школу стрелков-бомбардиров. Поступил в нее в октябре 1940 года. Там же встретил войну, вместе с ней эвакуировался в Челябинск. Летали на Р-5 и несколько вылетов сделали на ТБ-3. Только в 1943 году нас выпустили. Попал в Алатырь, где формировался авиационный полк. Полком командовал майор Илларионов, хороший, грамотный командир. Замполитом был майор Щербаков. Да и весь полк был дружным. Я был назначен штурманом звена, а заодно, пока не было соответствующего политработника, и комсоргом полка. Сначала, конечно, расстроился, что попал на По-2, но постепенно это прошло. В сентябре вместе с полком перелетел на фронт. Первые вылеты делали под Харьковом. Там случилось несчастье. На По-2 подвешивали 300 килограммов бомб, и в том числе САБы. Когда вкручивали взрыватели, оружейник открутил ветрянку на пол-оборота. Потом техник самолета, чтобы ветрянка хорошо слетала, тоже на пол-оборотика ее отвернул, потом инженер полка… и ветрянка слетела. Через несколько секунд сработал САБ, и десять самолетов сгорело. Вот так мы начинали…
Первый боевой вылет я делал на аэродром Основа у города Змеевка под Харьковом. Огонь с земли был сильный. Молодые были, глупые, устроили развлечение — успеем или не успеем уклониться от снаряда. Направляли самолет на зенитки. Идет снаряд, мы даем резкий крен и меняем курс. Отходим, и опять… Страха вообще не было. Ну, что нам по 20–21 год было…
В первую ночь сделали три вылета. Количество вылетов зависело от того, на каком удалении от фронта расположен аэродром. Обычно работали с аэродрома подскока. Если он в десяти-двенадцати километрах от линии фронта и цель недалеко, то успевали сделать шесть вылетов. Точность бомбометания? Однажды на конференции мы поспорили с летчиком Янгуразовым. Он что-то был не уверен, что можно хорошо бомбить с этого самолета. Конечно, из прицельных приспособлений был только штырь да прорезь в крыле. Тем не менее мы договорились, что в ближайшую лунную ночь вместе пойдем на цель. После нее я должен оставить себе две бомбы. Между Новоукраинкой и Кировоградом стоял какой-то одинокий дом, возле которого всегда было много немецких машин. Вот этими двумя бомбами я должен был попасть в него или рядом с ним. После того как отбомбились по цели, пошли. Зашли на этот дом с ходу, я прицелился, сбросил бомбу, и это здание развалилась у нас на глазах! Если бы я знал теорию вероятности, то не рискнул бы спорить, а так как в Академии я еще не учился, то взял и попал. Вторую бомбу сбросил над линией фронта на артиллерийскую позицию. Домой прилетел, и еще месяц ходил, задрав нос — выиграл спор.
— С какой высоты производили бомбометание?
— Обычно 800–1000 метров. Только при бомбежке Будапешта мы с бомбами набрали 2700 метров. Никогда газ перед выходом на цель не убирали. Только один раз, когда ходили бомбить Пятихатку, и там оказался истребитель. Мы ушли от него в облака, которые были недалеко, а потом зашли с тыла, убрали обороты мотора и на планировании сбросили бомбы на станцию, располагавшуюся в центре города. Больше этим приемом мы не пользовались.
— Кто у вас был летчиком?
— Сначала Шишканов Алексей (он потом взял фамилию матери — Нагорный), в будущем автор сценария фильма «Государственная граница». Много летал с Виктором Антоновичем Заевским и Леонидом Мироновичем Гутиным. Кроме этого, в качестве разведчиков-охотников летал с Сережей Корнеевым. Мы как наиболее подготовленные летали в такую погоду, в которую авиация вообще не летает, — на высоте 80–100 метров, в пургу, туман. Во время Корсунь-Шевченковской полетели с Сережей на разведку. Высота у нас была порядка 60 метров. Сморим — дорога полностью заполнена машинами и танками. Я насчитал около 900 машин. Когда мы возвращались, я сбросил САБы и стал стрелять из пулемета. Хорошо было видно, как они со своих машин прыгали в кювет. Но мы тоже были на виду, потому что высота небольшая, а пламя из патрубков хорошо видно. Они по нам открыли огонь. Привезли пробоин. Ну, тут техники быстренько — перкаль, эмалит, и заплатка готова.
Под Корсунь-Шевченковским был вылет, о котором потом в воспоминаниях писали многие, в том числе и маршал Конев:
«Запомнился эпизод ночной бомбардировки врага, имевший место позже, в ночь на 17 февраля. Мне доложили, что в районе Шандеровки наблюдается большое скопление машин и танков, а также движение пехоты. Требовалось срочно сбросить на скопление гитлеровцев осветительные и зажигательные бомбы, тем самым выгнать врага в открытое поле и бить артиллерией.
Я понимал, что выполнение задачи ночью, в метель, когда ветер сбивает с ног человека, будет, конечно, сопряжено с риском. В разговоре по телефону командующий 5-й воздушной армией генерал-лейтенант Горюнов объяснил мне трудности полетов при такой погоде. Я предложил ему обратиться к летчикам и выявить добровольцев вылететь на выполнение этого боевого задания. На этот призыв 18 экипажей самолетов 392-го авиационного полка 312-й авиационной дивизии доложили о готовности немедленно вылететь на бомбежку.
Первым поднялся в воздух самолет капитана В. А. Заевского и штурмана младшего лейтенанта В. П. Лакатоша. Они удачно сбросили зажигательные бомбы по району скопления боевой техники и живой силы врага. Загорелись машины и повозки. Так же удачно произвели бомбометание и остальные экипажи.
Используя очаги пожаров в качестве ориентиров, по врагу ударила наша артиллерия.
Вылететь ночью, в пургу и при сильном ветре на такой легкой машине, как По-2, — немалый подвиг. В. Заевскому и В. Лакатошу было присвоено звание Героя Советского Союза».
Вот как это было. Я болел. Лежал с температурой в доме, в котором мы жили. Экипажи дежурили на КП. Погода была нелетная — пурга, видимости никакой, только под собой. Высота облаков 80–100 метров. Приходит посыльный, говорит: «Вас вызывают на аэродром». Вышел, нашел командный пункт, и то только потому, что все время стреляли ракетами, чтобы никто не заблудился, такая пурга. Пришел мой летчик Виктор Заевский: «Володя, есть задание слетать на окруженную группировку, как ты на это смотришь?» — «Ну, раз нужно, давай, полетели». Мы взяли две кассеты с ампулами с горючей смесью, бомбы и САБы. Все шесть держателей были задействованы. Стоял мороз, так что грунт был твердый. Полетели. Шли на высоте 80–100 метров. Машину вели попеременно, примерно по десять минут. За то время становишься мокрый от пота, как мышь, — ее же бросает ветром, как щепку. Когда подошли к Шендеровке, я сбросил светящуюся бомбу, увидел скопление машин и танков посередине деревни. На них же сбросил бомбы и кассеты с КС. Занялись пожары. С трудом нашли свой аэродром, но самолет посадили. По нашему примеру полетело еще 17 экипажей из нашего полка, но далеко не все смогли вернуться, поскольку в таких условиях найти аэродром очень сложно. Пошли на второй вылет. У нас над Знаменкой сдал мотор, мы развернулись по ветру, чтобы уйти от города. Высоты нет, я только успел сбросить кассеты с КС, и самолет ударился о землю и скапотировал. Летчика выбросило метров на десять вперед, а я, ударившись о приборную доску, потерял сознание и остался висеть в кабине вниз головой. Сколько лежал без сознания, не знаю. Очнулся, услышав, что Виктор меня зовет: «Вовочка, Володечка», хотел ему ответить, но только застонал. Отстегнул привязные ремни, упал на землю. Сразу идти не мог, все время падал. Оказалось, что мы упали на границу аэродрома наших истребителей. Помню еще, что у них был часовой из Средней Азии, по-русски плохо говорил, все кричал: «Кто идет?! Кто идет?!» Обнялись с Виктором и, поддерживая друг друга, пошли. Дошли до какого-то дома, попросились переночевать. Утром я оставил Виктора, а сам в эту пургу пошел пешком на свой аэродром, до которого было почти тридцать километров. К вечеру дошел, доложил командиру полка, но стоять не мог, сидел…
Второй раз разбились мы с Леонидом Гутиным. Летали на Будапешт, а когда возвращались домой, начался туман. Как потом оказалось, пленные немцы, работавшие в лесу, разожгли там костры. Причем точно в таком же порядке, как сигнальные огни на аэродроме, обозначавшие «Т», — три огня в линию, два из них на расстоянии пяти метров один от другого, а третий — в тридцати метрах от них. Мы направились туда и оказались перед лесом. Дернули ручку, но уже ничего нельзя было сделать. Самолет застрял в кронах деревьев и загорелся. Пришлось прыгать примерно с десяти метров. После этого у меня ноги болели два года, а Леонида впоследствии парализовало.
— У вас в экипаже была взаимозаменяемость. Часто пользовались этим?
— Почти всегда. Мне приходилось и вести, и сажать самолет. Кроме того, мы ни разу не блудили. Наверное, поэтому наш экипаж считался наиболее подготовленным.
— Как вы находили обратно путь на аэродром?
— Общая ориентировка осуществлялась по маякам. Мы знали, где стоит прожектор и его сигнал. Он мог моргать или воронку крутить. От него легко было рассчитать путь на аэродром. Ну, а там кострами обозначали посадочное «Т» и полосу.