Всего совершил 24 вылета в качестве «воздушного парламентера», вместе со сменявшими друг друга летчиками Масловым и Ляшенко провели почти семьдесят передач.
Как мы остались целыми в этих полетах? До сих пор трудно в это поверить…
Каждый такой вылет я могу сравнить только с канатоходцем, идущим под куполом цирка без страховки по канату с завязанными глазами. Риск угробиться примерно такой же…
После пленения Паулюса нас вызвали в политуправление фронта. Там же находился Рокоссовский. Подошел ко мне, сказал: «Благодарю вас за отличное выполнение особого задания. Даже фельдмаршал слушал ваши передачи, — и обратился к начальнику политуправления фронта генералу Галаджеву: — Вы не забыли передать в дивизию мое приказание, чтобы после окончания операции члены экипажа были представлены к званиям Героев?»
«Никак нет, не забыл, приказание ваше передано», — ответил тогда Галаджев.
Прошло несколько месяцев, Галаджев приехал вручать нашему полку гвардейское знамя. Устроили банкет, накрыли праздничные столы, песни под баян поем: «Выпьем за Родину нашу любимую, выпьем и снова нальем». Галаджев подзывает меня к себе: «Хорошо поешь капитан. Да, кстати, где Звезда за Сталинград?» Отвечаю: «За Сталинград экипаж награжден не был».
«Как это не награжден! — возмутился он. — Командованию дивизии было дано указание комфронта отметить ваш экипаж особо!»
Я отшутился: «Может быть, в этом и состоит особенность — не награждать вовсе».
В моем присутствии Галаджев подзывает к себе командира дивизии и полка и задает тот же вопрос. Я прошу разрешения уйти и возвращаюсь за стол.
В итоге я вообще ничего не получил. Как это не раз бывало — меня забыли по непонятным причинам. Впрочем, забыли ли…
С Рокоссовским судьба столкнула в жизни еще раз. В конце 50-х годов маршал прибыл в Закавказский военный округ с комиссией Генштаба.
Я тогда исполнял обязанности командира авиационной дивизии. Прибыл на аэродром Вазиани, куда Рокоссовский нагрянул с проверкой. Когда я подошел и представился маршалу с докладом, он сказал: «Лицо мне ваше знакомо, полковник. Где мы раньше встречались?» Отвечаю: «Летчик-парламентер, вы мне в Сталинграде несколько раз лично задачу ставили».
«Рад, что мы снова свиделись», — сказал Рокоссовский…
— Если уже речь пошла о наградах, то прошу вас помочь мне разобраться с этим вопросом у летчиков-«ночников». В 8-й ВА, например, «ночникам» давали Героя за 500 успешных вылетов. В вашей 16-й ВА было немало пилотов с 800–900 боевых вылетов, не получивших этого звания. Были ли какие-то общие критерии для награждения для воевавших на По-2? Или, как это часто бывало, все зависело от прихоти штабников на уровне дивизия-корпус? Хотя бы своих примерах расскажите, ведь вы за войну заслужили четыре ордена.
— Критерии были на бумаге, в штабных циркулярах, но только кто на них смотрел… Поначалу я был наивен и верил в то, что тот, кто заслужил боевую награду, — ее обязательно получит. Но быстро из меня эти иллюзии «выбили». В августе сорок второго впервые летчикам полка вручали ордена. Сразу же после прочтения приказа № 227. Я знал, что моя фамилия была в списке представленных. По количеству боевых вылетов на тот период я был в первой десятке летчиков и штурманов полка. Зачитали приказ, среди всех представленных не наградили только меня. Этого никто не ожидал, а я стоял огорченный и смущенный. Кто-то из строя спросил: «А почему нет награды Овсищеру?» Военком дивизии ответил: «Произошло недоразумение, мы запросили вышестоящее командование, ошибка будет исправлена и орден Овсищеру, несомненно, придет». Вскоре после этого полк получил приказ на передислокацию под Сталинград. Военком сказал напутственное слово перед строем и снова напомнил, что ожидающийся приказ о моем награждении будет выслан в район нашего нового базирования.
Некоторое время я его ожидал, но приказ так и не поступил…
После истории с наградами за «парламентерскую» деятельность я вообще перестал думать о каких-то регалиях.
За Берлин наградили всех, кроме меня, но тут я знал, что начальник кадрового отдела Казаков «воду мутит», а комдива Борисенко уже в дивизии не было, чтобы вмешаться.
Теперь по вопросу о Героях. У нас в дивизии было четыре ГСС, все ребята получили это звание заслуженно. Но, например, штурманы Толчинский и Семаго имели почти под тысячу боевых вылетов и не получили Героя. Сказать, что причина в том, что Толчинский по национальности — еврей и ему Звезду «зажали» командиры-антисемиты, я однозначно не могу. Ведь Семаго был русским и тоже не получил ГСС.
Спрашивать подобные вопросы надо у «воевавших» в штабах, ведь там решали: «кому чего, кому — ничего». Оставим эту тему, уж больно она несерьезная.
— Давайте я осмелюсь задать еще несколько вопросов из «несерьезных» тем, и после вернемся к летной боевой деятельности. Летчик-комиссар. Кто это? Какие функции возлагались на политруков в авиации? Насколько высок был процент «летающих комиссаров» по отношению к «воевавшим пламенными речами» на аэродромах?
— К середине сорок второго года в бомбардировочной и истребительной авиации почти не осталось нелетающих комиссаров эскадрилий. Летали в бой все. Представьте, что чувствовал летчик-штурмовик РККА летом сорок второго, видя, как за неделю-другую погибли все его товарищи. Он понимал, что и его черед придет очень скоро сгореть в небе. Потери у нас тогда были просто жуткими. И к такому «смертнику» подошел бы комиссар эскадрильи, тыловой и наземный, с отъетой харей, и начал бы вести речь о мужестве и долге… Уважали только политруков, идущих рядом в бой. Командование это понимало, и во всех эскадрильях на должность политруков назначали летчиков-коммунистов.
Насчет вашего вопроса по функциям комиссара эскадрильи. Их диапазон был весьма широким, как у нас шутили — от «массовика-затейника» и воспитателя до «живого личного примера». Главное было моральный дух ребят укрепить, поддержать в трудную минуты, да и просто развеселить. Язык у меня был «подвешен» хорошо, говорил я искренне. На самые опасные и тяжелые задания вызывался первым и добровольно, чтобы все видели, как воюют коммунисты, и заодно заткнуть пасть антисемитам… Как-то эскадрилья за один вылет потеряла пять самолетов. На следующую ночь мы были снова должны бомбить эту станцию, и было предельно ясно, что немцы подготовились к встрече с нами. Все перед вылетом были хмурыми, какая-то печать обреченности на лицах. Взяли мы с летчиком Ширяевым баян и устроили ребятам мини-концерт минут на двадцать перед полетом. Все повеселели. Ушли мы в небо, и все благополучно вернулись, хотя зенитное противодействие над станцией было кошмарным.
Потом чуть ли не перед каждым сложным вылетом требовали, чтобы мы спели, мол, примета хорошая, живыми вернемся… Но мы «концерты» закончили, многие на нас обижались.
На полковом и дивизионном уровне тоже разные были комиссары — и пустобрехи, и порядочные люди. Наш военком полка не побоялся вступить в конфликт с политотделом и особым отделом дивизии и спас летчика Борю Обещенко от трибунала. Борис, высокий, статный украинец. Мы с ним много летали вместе. Он пришел нам в полк с пополнением под Москвой и погиб уже в сорок третьем году.
Командир нашей эскадрильи, человек необъективный, мстительный, относившийся к подчиненным исходя из личных симпатий и антипатий — невзлюбил откровенного и честного Обещенко. Однажды, мы еще были на Западном фронте, он, тайком роясь в личных вещах летчиков, обнаружил у Бориса дневник. А Боря там писал не только о своем отношении к происходящим на фронте событиям, но там были и записи по тактике нашей авиации, и весьма нелестная оценка личностей наших полковых командиров. Комэск уже успел «стукнуть» о дневнике командованию полка и в особый отдел дивизии. Ведение дневника в действующей армии каралось трибуналом.
Меня вызвал к себе комиссар полка и сказал: «Командир эскадрильи ставит вопрос о политическом недоверии летчику и требует отстранить его от полетов. Ваше мнение на этот счет?» Я ответил: «Надо вернуть летчику его записи и извиниться перед ним. Комэск «перегибает палку» и сводит счеты с Обещенко». Комиссар полка был человек любимый в полку, к людям относился бережно. Я верил, что он поможет пилоту. Военком приложил немало усилий, но спас Борю от грядущих неприятностей, неоднократно ездил в штаб дивизии и к особистам. В итоге Обещенко оставили в покое.
Погиб Обещенко при ночном фотографировании бобруйского аэродрома. Вместе со штурманом Зотовым они под убийственным немецким огнем, пойманные в лучи прожекторов, сделали несколько заходов над аэродромом и смогли выполнить важные фотоснимки. Бориса смертельно ранило осколком зенитного снаряда. Зотов взял управление самолетом на себя. Сел на свой аэродром. Из кабины вытащили истекающего кровью Обещенко. Он был без сознания и через несколько часов скончался. Похоронили его в деревне Щитня. Зотов получил орден Красного Знамени за выполнение этого задания…
Весной 1943 года по решению Ставки был отменен институт комиссаров, и политработникам было предоставлено право самим выбирать место дальнейшей службы. Я добился, чтобы меня направили в летный центр переподготовки для штурмовиков Ил-2. Прибыл за документами в отдел кадров воздушной армии, меня «завернули обратно» в распоряжение командира дивизии. Кадровик сказал: «Ваш вопрос давно решен, товарищ капитан. По просьбе ваших командиров вы остаетесь в своей дивизии». Я был назначен на должность начальника оперативно-разведывательной части своего полка и продолжал регулярно выполнять боевые задания.
— Вы упомянули приметы. Летчики — народ суеверный. Что-нибудь можете рассказать на эту тему?
— Я лично верил только в одну примету — черная кошка. А многие были просто «помешаны» на всяких приметах и ритуалах. Дело доходило просто до табуирования предметов. Многие элементы быта были в зависимости от летных суеверий. Да и «личная» жизнь.
Расскажу вам одну историю.
Под Варшавой мы стояли, и мой экипаж передали штурмовой дивизии для ведения воздушной разведки. Прибыли на аэродром штурмовиков, доложились начальству, встали на довольствие. В старом здании польской школы был устроен клуб. Вечером кто-то организовал там танцы. Мы пришли туда, сели в сторонке. У штурмовиков в полку служило несколько девушек в техсоставе. Смотрю, сидит очень красивая девушка, и никто ее не приглашает уже несколько танцев подряд. Странно. Почему? Ну думаю, не иначе как любовница кого-то из местного начальства, и штурмовики предпочитают держаться от нее подальше. Но мне-то чего бояться? Я здесь свое отлетаю — и привет! Подошел к ней, пригласил на танец, а в ответ слышу: «Я не танцую». Вернулся к себе на место и думаю — что-то здесь не так. Спрашиваю у одного из местных офицеров: «Почему с этой красоткой никто не танцует?»
«Это с Валей-радисткой, что ли? Пусть сидит, ты ее не трожь».
Я не унимался: «А что, она кусается или больно гордая?»
И этот офицер рассказал мне вкратце историю, начав с того момента, как девушка прибыла служить радисткой в БАО на метеостанцию. Поклонников у нее появилось много. Стал за ней ухаживать серьезно один летчик-истребитель, и его вскоре сбили в воздушном бою. После двое штурмовиков поочередно пытались стать ее кавалерами — и оба погибли. Другой парень, техник звена, провожал ее до землянки и погиб при внезапном налете немецкой авиации. Короче — несколько случаев, один за другим. И все стали Валю обходить стороной, а летчики просто бояться. Жизнь на войне — копейка, а авиаторы — народ суеверный.
Меня эта история возмутила, я тогда не верил ни в черта, ни в дьявола, — а может, слова этого офицера меня задели. Вон, в нашем полку и девушек нет, а уже сотня летчиков погибла. Полный абсурд… Я не оставил своих попыток познакомиться с этой девушкой, проводил ее в тот вечер. Перед вылетом пришел к ней на метеостанцию, за прогнозом погоды, а она мне говорит: «Если вас сегодня собьют, то опять вся дивизия скажет, что вы моя очередная жертва. Мне останется только одно — в петлю лезть». Ушли мы на задание, на расчетные два часа, но вернулись только через три. Все, кто был на аэродроме, уже говорили — «Капитан-«ночник» — очередная жертва страшного рока, заключенного в этой женщине». Месяц мы летали с этого аэродрома. Все ждали, когда меня собьют. Чуть ли не пари заключали. Прошел месяц, и мы возвращались в свою часть. Командир штурмовой авиадивизии, прощаясь, смерил меня пристальным взглядом и сказал: «Молодец, капитан, молодец! Хорошо летаете, хвалю за доблесть и мужество». Расставаясь с Валей, мы пообещали писать друг другу, и если останемся живы, встретиться после войны. Я свое слово сдержал. Валя отвечала, что весь полк сначала ждал моих писем, и когда прошло несколько месяцев и я был еще жив, то люди перестали обходить ее стороной.
Правда, я через месяц разбился при вынужденной посадке, сильно покалечился, но не думаю, что это как-то связано с моим знакомством с Валей. После войны ее часть расформировали, меня направили на учебу в академию. Пытался ее найти, но безуспешно…
Вот вам пример, что такое суезерия летчиков.
— Многие фронтовики рассказывают, что на фронте люди чувствуют приближение дня своей гибели. Некоторые тайком в Бога начинали верить. У вас в полку такое было?
— Да, и очень часто эти предчувствия сбывались один к одному. Особенно меня потряс случай с командиром 44-го гвардейского полка нашей дивизии Васильевым. Я служил в этом полку со второй половины сорок четвертого года. Васильев был в прошлом старший инженер дивизии. Служить под его началом было легко и спокойно, хотя по опыту и командирским качествам он уступал Меняеву. Хоть Меняев был эгоист, человек с очень сложным характером и замашками жлоба, но воевать он умел и был смелым летчиком. После войны Меняев стал генералом. Но в сорок четвертом к нам в полк пришел начальником из оперативного отдела штаба дивизии некто Джангиров. Он обладал на редкость сварливым характером. Когда появилась возможность перейти в 44-й полк к Васильеву, я не колебался ни минуты. Успел притомить меня товарищ Джангиров…
45-й год мы встречали в Польше, в поместье Вонжичин знаменитого польского писателя Сенкевича. Подняли несколько тостов, и Васильев вдруг сказал: «А знаете, я в этом году погибну…» И на глазах у этого сильного и мужественного человека выступили слезы. Думаю, перепил Васильев, начал его успокаивать, вон до Берлина рукой подать, скоро войне конец! Чуть позже он мне сказал: «Ты не думай, что это я по пьянке говорю, я просто точно знаю, что в этом году я погибну». Он говорил твердо, с убеждением, но я его словам значения не предал. Мало ли что взбредет в голову выпившему человеку?!. Сейчас сожалею, что не разговорил его тогда. Хотелось бы знать, что его заставляло так категорично утверждать подобное. 9 мая сорок пятого отмечали Победу, я вспомнил его слова и заметил: «Давайте выпьем за ваше здоровье. Война кончилась, мы живы, ато, что вы на Новый год утверждали, помните? Погибну!..» Васильев как-то сразу изменился, помрачнел, в глазах появилась грусть: «Да, война кончилась, но я повторю для тебя и сейчас: в этом году я погибну».
Думаю, вот блажь какая-то у Васильева, навязчивые мысли.
Однако в августе сорок пятого он действительно погиб. При взлете с одного из подмосковных аэродромов на его самолете отказал мотор, он допустил элементарную для летчика ошибку — сразу после отрыва пытался развернуться к своему аэродрому, потерял скорость и врезался в землю. Предчувствие Васильева сбылось с удивительной точностью…
По поводу веры в Бога. У нас был механик, пожилой еврей, лет сорока пяти. Я увидел у него молитвенник. Даже улыбнулся, у моего отца был такой же. Отец воевал тогда связистом в артполку. Через какое-то время, у нас погиб комэск из 44-го полка, мой соплеменник. Мне всегда казалось, что он перед каждым взлетом шепчет слова молитвы, но напрямую его не спрашивал, что к человеку с глупыми вопросами лезть. Его раненый штурман, уже убитого, в кабине самолета привез. Я до сих пор не могу объяснить себе, откуда у меня, коммуниста-фанатика и атеиста, возникло желание отдать почести погибшему согласно национальному еврейскому религиозному обряду. Пошел поговорил с летчиками-евреями, все согласились принять участие. По обычаю требуется десять мужчин для участия в чтении поминальной молитвы. От моего полка со мной пошли летчик Толчинский, штурман Лисянский, инженер Кильшток, два технаря, и с 44-го полка было два летчика и два механика. Прогремел салют над могилой, все летчики двух полков простились с комэском и пошли в расположение части. Мы, десять человек, с покрытыми пилотками головами, остались рядом с могилой. Вышел к могиле пожилой механик с молитвенником, прочел молитву… Вот так схоронили боевого товарища… Никаких репрессий за «выражение религиозных национальных чувств» не последовало, хотя все видели, что мы делаем, и понимали смысл подобного поступка. Даже Меняев, уж на что антисемит был, и тот промолчал…
Но почему я тогда вспомнил о Боге? Не знаю…
— Особисты в авиации. Что это была за публика? Преследовались ли ими летчики, побывавшие в плену или в долгом окружении? Как относились к ним в авиаполках? Я знаю, что вы товарищей-«чекистов» люто не любите, они вас при Брежневе 15 лет подряд «прессовали», но сломить не смогли. И тем не менее объективно, если можно, по этому вопросу.
— Менее или более ответ однозначный. Никто их в авиации не уважал. Боялись их почти все, но за людей их не держали. Эти люди, облеченные большой, не по праву им данной властью, были просто бездельниками и сволочами, сачковавшими от передовой. Я думаю, многие фронтовики со мной согласятся. Что делает особист в авиации? Ничего! В пехоте или во фронтовом тылу у них были, возможно, важные функции, но в авиации? Перелеты к врагу предотвращать? Так у нас, если бы кто хотел к немцам уйти, мог это легко и очень просто сделать. Вылеты ночные, одиночные, садись в немецком расположении и сдавайся. Только я ни одного подобного случая измены в нашей дивизии не помню. Наоборот, люди полка, севшие на вынужденной в немецком тылу или сбитые на немецкой территории, отстреливались до последнего патрона, оставляя его для себя, но в плен не сдавались. У нас почти все летчики полка имели гранату-«лимонку», чтобы себя подорвать при угрозе пленения. Я серьезно, такой был «обычай» у многих, держать гранату при себе на этот случай.
Я и по молодости лет эту публику не особо боялся, постоянно был с ними «на ножах». Вот представьте — наш полковой особист товарищ Рудаков. Начало сорок второго года. Полк обосновался на новом месте, люди разместились в крестьянских домах. В моей избе жила пожилая женщина с дочкой лет двадцати по имени Люба. Появляется солдат, «вестовой» Рудакова, и говорит мне: «Товарищ Рудаков передает приказ, вы должны доставить Любу в избу товарища Рудакова». Отвечаю: «Передай Рудакову, пусть холуев в другом месте поищет». Заявляется сам Рудаков: «Теперь я знаю, за что вашу фамилию немцы не любят. Так вы еще ущемляете органы НКВД». Говорю ему: «Пошел кебеней матери!»