Работали мы и 24 июня, когда в Москве состоялся Парад Победы, — передачу об этом слушали по радио, не выходя из штаба. Помню, я еще подумал: там празднуют Победу, а тут новая война не за горами. Только как ни крути, а самураев бить было надо. Они ведь вспомнили о своем «нейтралитете» лишь под конец Великой Отечественной, когда поняли, что Германия обречена. А до того не только постоянно угрожали нашим рубежам, вынуждая держать на Востоке 40 дивизий, не только более 1200 раз нарушали наши сухопутную и воздушную границы, но и, по существу, вели против СССР необъявленную войну на море — японский флот незаконно задержал 178 и потопил 18 советских торговых судов, нанеся нам убытки на сумму 637 миллионов рублей. Так что пакт о нейтралитете первыми нарушили сами японцы.
Будучи начальником отдела разведки штаба инженерных войск 1-го Дальневосточного фронта, я отвечал за подготовку специальных штурмовых и воздушно-десантных отрядов, предназначенных для захвата железнодорожных туннелей в районе Гродеково — Пограничная и высадки в глубоком тылу противника. Еще весной маршал Мерецков поставил задачу «действиями отрядов минеов-штурмовиков захватить тоннели КВЖД, основные мосты через водные преграды и узлы дорог на Мудандзянском направлении». С конца мая специально отобранные группы опытных саперов проходили особую ночную и дневную подготовку в горной и резко пересеченной местности, схожей с районом предстоящих боевых действий. В июле они прошли еще и парашютную подготовку — в Варфоломеевке, на базе авиатранпортного полка, — а также специальный курс по захвату гидростанций, мостов, аэродромов и т. п. спецобъектов. Готовились отряды на базе 20-й штурмовой инженерной бригады РГК, в которую входили три саперных батальона и рота специального минирования.
К 5 августа все части заняли исходные позиции. В ночь на 9-е, когда пришел приказ о наступлении, над границей бушевала сильнейшая гроза с проливным дождем, что облегчило действия наших разведгрупп, получивших задание уничтожить проводную связь и разрушить железнодорожное полотно в тылу Хутоузского укрепрайона.
В то же время следовало помешать японцам взорвать ж.д. туннели в районе Гродеково, что могло серьезно замедлить наступление наших войск — им пришлось бы двигаться в обход, через труднопроходимые сопки, потеряв время, темп и эффект внезапности, и перевозить все грузы автотранспортом на расстояние до 200 км по бездорожью в горных условиях.
Так что захват этих трех туннелей — протяженностью 253,108 и 87 метров — был главной нашей задачей, и мы с ней справились. Не зря же столько времени планировали и готовили эту операцию — детально изучали аэрофотосхемы, просчитывали варианты, десятки раз проигрывали все свои шаги на макетах, а затем и на местности — у нас в тылу был похожий туннель, на котором мы отрабатывали схемы захвата, разминирования и удержания объектов.
Операция была проведена силами двух инженерносаперных батальонов, при поддержке роты ранцевых огнеметов, автоматчиков, артгруппы и бронепоезда. Проводниками были пограничники, хорошо знающие местность. Но еще до подхода саперов, наши разведгруппы бесшумно сняли японских часовых около туннелей и казарм, а также, выйдя в тыл туннеля № 3, заминировали железнодорожное полотно, чтобы помешать подходу японских подкреплений и бронепоездов. Потом, по общему сигналу, батальоны атаковали все объекты и захватили их в коротком ожесточенном бою. Особенно упорно сопротивлялись японские огневые точки, расположенные на высотах, прикрывавших туннели, — входы в них были защищены железобетонными укреплениями, а местность вокруг заминирована. Но, преодолев минное поле, мои саперы обошли эти укрепления с тыла и взорвали 5 самых мощных ДОТов. Кроме того, на высоте 524.4 была окружена и почти полностью уничтожена пограничная застава Цинхутай. К счастью, сами туннели оказались не заминированы, хотя к этому все уже было готово — и колодцы, и взрывчатые вещества, — но мы успели опередить самураев, захватив их врасплох.
После чего наши штурмовые группы двинулись дальше, расчищая батальонам пути продвижения к Пограничненскому укрепрайону, который был взят нашими войсками 10 августа. Помню, в тот день мне встретились двуколки, на которых вывозили в тыл раненых. Один был совсем тяжелый — ранен в левую лопатку, скорее всего не жилец. А ему всего-то лет восемнадцать. Я спрашиваю: «Больно?» А он в ответ: «Больно, командир, но я еще повоюю!» Его голос, его глаза я помню и сегодня, 60 лет спустя…
Так что не была та война легкой, как думают некоторые. Даже после того, как мы прорвали оборону самураев и быстро двинулись в глубь Маньчжурии, они не раз пытались контратаковать и еще долго сопротивлялись в своих укрепрайонах, оставшихся у нас в тылу. Для ликвидации этих опорных пунктов приходилось привлекать войска из вторых и даже из первых эшелонов армии. Бои здесь носили исключительно ожесточенный характер и сопровождались большими потерями, особенно с японской стороны.
Следует упомянуть еще вот о чем. Поздно вечером 7 августа начальник разведки фронта генерал-майор Ищенко вызвал начальников разведки инженерных войск, авиации, артиллерии, бронетанковых войск, а также начальников тыла и медицинской службы и сообщил, что американцы сбросили на Японию какую-то совершенно секретную бомбу, полностью уничтожившую город Хиросима. Нам было приказано собирать любую информацию об этом новом оружии и докладывать в разведотдел фронта, но больше ни с кем никаких разговоров о нем не вести. 9 августа пришло известие о повторной атомной бомбардировке и гибели Нагасаки. Но, признаться, поначалу мы не придали этой информации особого значения — накануне и в первые дни наступления было просто не до того, да и масштабов разрушений еще никто себе не представлял. В общем, никакого влияния на ход войны эти взрывы не оказали — потребовался еще не один год, чтобы до конца осознать происшедшее и все его последствия. Даже в 1946–49 гг., когда я учился в Военной Академии имени Фрунзе, мы атомное оружие не изучали и никто нас о нем не информировал. А всерьез готовить войска к ведению боевых действий в условиях атомной войны начали лишь в середине 50-х…
Так что в августе 1945 года Японию заставило капитулировать не ядерное оружие, о котором японское командование тогда знало не намного больше нашего, а стремительное продвижение советских войск в глубь Маньчжурии. Уже к 15 августа, после разгрома приграничной группировки, главные силы Квантунской армии оказались под угрозой полного окружения. Но даже приняв решение о капитуляции, правительство Японии не отдало своим войскам никаких приказаний на этот счет, и они продолжали воевать, причем бои носили весьма напряженный характер. Когда 17 августа командующий Квантунской армией генерал Ямада наконец обратился к советскому командованию с просьбой о прекращении боевых действий, в этом обращении вновь не было ни слова о том, что японцы складывают оружие. Самураи явно затягивали время, пытаясь отвести войска в глубь Маньчжурии. Чтобы ускорить капитуляцию и предотвратить бессмысленное кровопролитие, разрушение фабрик и заводов, вывоз и уничтожение неприятелем материальных ценностей, было решено высадить в наиболее крупные города и ключевые пункты расположения противника воздушные десанты.
Конечно, предприятие было дерзким и рискованным. Сравнительно небольшие отряды должны были высаживаться в глубоком вражеском тылу, перед лицом превосходящих сил противника. Хотя японская армия была уже сломлена, отдельные части не соглашались сдаваться и продолжали оказывать сопротивление. Не было никаких гарантий, что против нас не применят оружия фанатики, одержимые самурайским духом.
В моем случае так и вышло.
Я командовал воздушным десантом на Гирин. Первоначальным планом предусматривалось провести выброс первой волны ночью, сразу в пяти точках к северу и к югу от города, чтобы захватить мосты, гидростанцию и перерезать железнодорожные магистрали; второй эшелон должен был десантироваться на следующий день. Однако когда 16 августа мы доложили о готовности маршалу Мерецкову, тот ночную высадку отменил. Решено было действовать днем, посадочным способом. Десант назначили на 18 августа. К тому времени уже была достигнута предварительная договоренность с японцами о капитуляции.
Утром на аэродром Хороль, где мой отряд уже третий день ожидал приказа на вылет, прибыл генерал Хренов и вручил мне план города Гирин с объектами, которые десант должен захватить — штабы японской бригады, войск Маньчжоу-Го и белогвардейцев из армии атамана Семенова, железнодорожную станцию, радио- и гидростанции, мосты через реку Сунгари, госпиталь, банки, склады, государственные учреждения, тюрьмы, полицейские участки и т. п. Кроме того, генерал сообщил, что придется сократить численность первого эшелона, так как командование смогло выделить мне лишь семь самолетов Ли-2, и объявил, что представителем фронта к нам назначен замначальника оперотдела полковник Лебедев, который прибудет на аэродром к отлету.
Вместе с командиром 281-го авиатранспортного полка майором Четвериковым, который должен был лично вести головной самолет, мы рассчитали нагрузку и численность десанта — получилось, что в первый рейс можно взять лишь 30 человек управления и специалистов и 145 десантников, в том числе 88 человек из отдельной роты ранцевых огнеметов, взвод разведки (26 человек), два взвода саперов (32 человека), 5 офицеров штаба, 6 радистов с 3 станциями от РО штаба фронта, 5 специалистов саперов-электриков, они же все шоферы, 2 минометчиков, 5 артиллеристов, 2 переводчиков с японского и китайского языков. Вторым рейсом должны были прибыть, кроме десантников, артвооруженцы, шоферы, медики (хирурги, эпидемиологи), финансисты, специалисты гидростанций, речного судоходства и аэродромной службы.
Однако в назначенный день десант так и не смог вылететь на Гирин, поскольку обстановка в том районе осложнилась: японские войска еще оказывали сопротивление. Кроме того, наша аваиаразведка до вечера 18 августа не подтверждала наличие большого аэродрома, который был хорошо замаскирован. Лишь на следующий день, в 12.00, мы получили разрешение на взлет. Когда пересекали линию фронта, видели внизу дымы пожаров в городах, разбитые эшелоны. Дальше пришлось лететь в очень сложных метеоусловиях — ведь был сезон дождей. Десант прикрывали 4 истребителя и 3 бомбардировщика ПЕ-2. Истребители проводили нас за линию фронта, а бомбардировщики довели почти до самого Гирина и, покачав крыльями, тоже ушли. Теперь на земле мы будем одни. Вот загорелась лампочка, и майор Четвериков предупредил, что до цели осталось 50 километров. Наш самолет пошел на снижение, пробивая толщу облаков и ливень. Внизу показалась река Сунгари, видны дома, железнодорожная линия. Погода еще ухудшилась. Идем на посадку. Вдруг самолет резко отворачивает вправо и делает еще один круг над аэродромом. В чем дело? Оказывается, прямо по курсу стояла высокая труба механического завода. Да и посадочная полоса оказалась очень короткой. Но, несмотря ни на что, майор Четвериков с исключительным мастерством посадил наш Ли-2 и затем руководил приземлением остальных.
Самолет еще не успел остановиться, а десантники уже выскакивали и бежали на заранее намеченные позиции вокруг аэродрома. Вскоре ко мне привели японского солдата и двух жандармов, которые при допросе сообщили о вражеской засаде на высоте, покрытой гаоляном. Оттуда раздавались одиночные выстрелы. Полковник Лебедев решил отправить этих японцев к начальнику гарнизона с запиской: «Предлагаю явиться на аэродром и привести с собой представителей военных и гражданских властей». Вот уже приземлился второй самолет, заходит на посадку третий, а от японцев никого нет. Явно тянут время. Растет напряжение. Высланные для захвата автомашин патрули тоже пока не вернулись. Наконец, показывается автобус с представителями японского командования — белые повязки на рукавах, офицеры при саблях, но огнестрельного оружия не видно. Первый японец склонил голову перед полковником Лебедевым. После короткой беседы он убыл обратно в свой штаб для доклада о предъявленном гарнизону ультиматуме. Тем временем разведвзвод лейтенанта Бахитова захватил и разоружил японскую аэродромную охрану — их оружие сложили в мешки, а личный состав отправили в город Гирин, в расположение их части.
Самураи продолжают тянуть время, явно чего-то ожидая. Напряжение все растет. Тут один из ранее захваченных офицеров — тот самый, что предупреждал о засаде — достает из кармана белый платок, машет им — и сразу же со стороны заросшей гаоляном сопки японцы открывают по нам пулеметный огонь. Пришлось залечь прямо у самолета. У нас уже четверо раненых, да и мне осколками посекло лицо. На требование прекратить стрельбу офицер молчит. Тогда я поднимаю десантников в атаку. Там, за сопкой, японцев было около роты — после короткой, но жестокой схватки мы захватили 8 пулеметов «гочкис», взяли в плен четырех офицеров и более сорока солдат. Ну, и нарубили там… Честно говоря, пленных старались не брать. Злые были до предела! Ведь договорились, а они стреляют! На допросе командир роты врал, что он якобы ничего не знает о капитуляции и только поэтому открыл огонь.
Наших раненых эвакуировали в тыл самолеты, отправившиеся за вторым эшелоном десанта. Помню, перед отлетом мы обнялись с майором Четвериковым и пожелали друг другу удачи. Тогда я еще не знал, что больше его не увижу, что он трагически погибнет во втором рейсе — из-за тумана его самолет врезался в сопку, и майор сгорел заживо…
Но это случилось на следующее утро, а вечером 19 августа, оставив на аэродроме небольшую команду для охраны и организации аэродромной службы, мы стремя взводами выехали на реквизированных машинах в город Гирин, чтобы разоружить оставшиеся подразделения японцев и маньчжур. Первым делом ворвались в японский штаб, подавив сопротивление отдельных солдат и офицеров и взяв в плен трех генералов, — поначалу они заявили, что не получали от своего командования никаких приказов о капитуляции, но после того, как полковник Лебедев предъявил им ультиматум (кстати, меня он при этом представил как командира десантной дивизии), пригрозив «ужесточением соответствующих мер, вытекающих из обстановки и законов войны», генерал-лейтенант Куан приказал своим войскам сложить оружие и показал нам на карте расположение частей гарнизона.
Всю ночь на 20 августа мои десантники буквально вихрем носились по городу, занимали важные объекты, разоружапи целые батальоны японцев и брали их под охрану в казармах. Кое-где отдельные группы самураев пытались оказывать вооруженное сопротивление или скрыться. Так, в управлении железной дороги они переоделись в гражданскую одежду и собирались бежать, а будучи обнаружены, открыли огонь из винтовок — но сразу же были подавлены ответным автоматным огнем.
Принимая капитуляцию японских солдат — а к утру их сдалось более 12 тысяч, — мы использовали в качестве переводчиков русских эмигрантов, в основном молодежь (в Гирине проживало более 3, 5 тысяч русских). За ночь удалось взять под охрану 18 важных объектов — мосты через Сунгари, казармы, вокзал, военный госпиталь, банки, склад вооружения, военную школу, жандармское и полицейское управления, почту, телефонную станцию, тюрьмы; кроме того, мы захватили управление и картотеку учета личного состава бывшей белогвардейской администрации атамана Семенова. Кстати, среди наших трофеев были еще и 10 новых американских «Студебеккеров» — помню свое удивление: откуда они у японцев?
Той же ночью была проведена операция по захвату гидростанции на Сунгари, которая находилась километрах в 35 от города. Охраняли ее саперный батальон и отдельная химическая рота. Высота плотины достигала 96 метров, подпор воды — 76 метров, так что если бы японцы успели ее взорвать, мы бы все там потонули. Но они не успели — хотя к взрыву уже все было готово. Мы застали их врасплох. Зашли с двух сторон и внезапно атаковали часовых и казарму. Японцы проспали нашу атаку и не смогли оказать организованного сопротивления — хотя нас там было-то всего два взвода, так мало, что мы были не в состоянии охранять сразу и объект, и пленных — поэтому просто разоружили их и отправили в город, в казармы. Мне за эту операцию потом дали орден Кутузова.
Несмотря на то, что на каждого нашего десантника приходилось около сотни японцев, вели они себя в плену смирно — просто боялись выходить на улицу, слишком уж велика была ненависть к ним китайского народа. Китайцы большими толпами неоднократно приходили в нашу комендатуру и просили выдать японцев для расправы, но мы самосудов не допускали.
Уже вечером 19 августа по местному радио было объявлено о высадке в Гирине крупного советского десанта и низложении власти японцев и Маньчжоу-Го. Местному населению предлагалось образовать народное самоуправление совместно с народно-революционной армией Китая, а пока соблюдать порядок и исполнять распоряжения советского коменданта. Немедленно были освобождены из тюрем сотни заключенных за политические убеждения и за долги помещикам и ростовщикам, освободили и тех несчастных, что сидели в уличных ямах. Были отменены различные ограничения, введенные японцами, и закрыты все публичные дома.
В городе начались стихийные митинги, всюду развевались красные флаги. Возникшие вскоре народные комитеты предлагали нам любые услуги. Например, они охотно и добросовестно несли патрульную службу на важных объектах, охраняли казармы японских военнопленных и тюрьмы, где сидели теперь предатели китайского народа, японские жандармы и полицейские, ростовщики и хозяева публичных домов. Китайцы повсюду заводили беседы с нашими солдатами, и скоро мы уже понимали слова «Чисо», «Шанго» («Хорошо! Русские!»). Причем почему-то всех нас они называли капитанами («Капитана Рус!») Задавалась масса вопросов о Советском Союзе, и какая теперь у них будет жизнь и власть. Многие пожилые китайцы понимали русский язык и были переводчиками. Красные звезды с пилоток, погоны и звездочки надо было беречь от своих новых друзей; буквально нарасхват шли любые советские вещи, особенно газеты, книги, ложки, котелки. Население города предлагало нашим солдатам свои услуги и подарки — фрукты и овощи, красные бумажные фонарики, птиц, считавшихся символом дружбы и любви.
В городе была отменена светомаскировка, начали работать импровизированные рынки и магазинчики. В наш штаб, разместившийся в бывшем доме губернатора, над которым мы подняли красное знамя, приходили люди, рассказывали о своем горе и просили о помощи; спрашивали, можно ли сжечь налоговые квитанции, можно ли отобрать землю, скот и имущество у ростовщиков; благодарили нашу армию за освобождение от японских оккупантов…
23 августа из штаба фронта пришел приказ передать японские арсеналы, захваченные нами в шести больших хранилищах — оружие, взрывчатые вещества и другое военное имущество, — в распоряжение китайских товарищей, что в дальнейшем способствовало победе революционных сил в Маньчжурии. Причем мне было велено никаких встреч с представителями китайской народной армии не иметь, а просто снять в час ночи всю охрану со складов, а самому скрытно наблюдать за ходом операции. Так я и сделал.
Вывоз оружия проходил в высоком темпе, бегом и при полной тишине, со множеством фонариков. Ящики с оружием китайцы уносили на руках, особо тяжелые грузы вывозили автомашинами. Когда я с десантниками вернулся на склады, там было чисто — китайцы даже подмели за собой — и пусто: не осталось даже стеллажей.
24 июня 1945 года я участвовал в Параде Победы. А уже на следующий день получил приказ возвращаться в свою 20-ю Гвардейскую танковую бригаду, которая к тому времени была переброшена в Монголию. Пока ехали на восток, о войне не думалось. Все мы верили, что очень быстро разделаемся с японцами.
Прибыв в расположение бригады, рассредоточенной по батальонам вокруг большого озера Туелет-Нур неподалеку от Тамцак-Булака, я принял командование над ротой танков Т-34–85 (10 машин). По всему чувствовалось, что надвигаются важные события. Уже на следующее утро всех офицеров бригады собрали на командирские занятия — нам преподавали организацию и оснащение войск японской армии, вплоть до дивизии, а также возможный характер и тактику ведения ими боевых действий; но прежде всего учили ориентироваться на местности по азимуту, солнцу и звездам — ведь территория Монголии и Северного Китая в полосе будущих боевых действий вплоть до горного хребта Большой Хинган представляла собой пустынно-степной район с наличием солончаковых участков и сыпучих песков, где практически отсутствовали характерные ориентиры.
В первых числах августа наш комбат майор Попков вывез офицеров на разведку маршрута выдвижения батальона к границе. Ехали на грузовой машине с небольшой скоростью, часто останавливаясь и определяясь по азимуту и солнцу, а также отмечая характерные участки местности, которые могли служить ориентирами. На одной из остановок комбат сказал: «Хватит! Дальше — в 10 километрах отсюда — граница». В этот день я впервые увидел два японских самолета — они неожиданно появились из-за облака на высоте 1,5–2 км и, достигнув границы, круто развернулись обратно. Минут через 15 показались снова, но уже километрах в 5–7 правее нас, и повторили тот же маневр. «Чуют самураи, что здесь неладно, вот и ведут разведку с воздуха», — сказал комбат. Меня подмывало спросить, когда же мы наконец начнем, но он, будто угадав мои мысли, так взглянул на меня, что я понял: этого вопроса задавать не следует. Ведь о предстоящей войне никто прямо не говорил до самого последнего момента — правда, на политзанятиях часто вспоминали о прежних войнах с японцами, рассказывали о борьбе китайского народа, порабощенного японскими империалистами, и об освободительной миссии Красной Армии, так что все мы прекрасно понимали: война не за горами — но вслух это не обсуждали. И лишь утром 8 августа, когда уже был получен дополнительный паек и вода из расчета 5 литров на человека в сутки и по 100 литров на каждый танк, — нас, командиров взводов и рот, собрали в палатке комбата, где в присутствии начальника штаба бригады и представителя политотдела объявили: «Настала пора, когда мы, воины-гвардейцы, должны смыть черное пятно истории, лежащее на нашей Родине». После чего командир батальона поставил задачу на выдвижение в исходное положение для боевых действий.
К границе двинулись во второй половине дня — потому самому маршруту, что рекогносцировали накануне. Сильно припекало солнце — жара была градусов под сорок. Броня быстро накалялась. Образовавшийся столб густой темно-рыжей пыли заставил нас вскоре увеличить дистанцию между танками свыше 50 метров. К 11 часам вечера мы достигли исходного района, где, выставив боевое охранение и наблюдателей от каждого экипажа, приступили к обслуживанию наших «тридцатьчетверок». И тут обнаружилось, что, хотя песчаногравийная почва позволяла танкам двигаться с высокой скоростью (до 50 километров час), однако при этом очень быстро изнашивалась гусеничная лента и, особенно, траковые пальцы, соединяющие траки в единое целое, — в результате гусеницы растягивались и у многих танков были на грани обрыва. Кроме того, после первого же дня форсированного марша воздухоочистители двигателей оказались настолько запылены, что это грозило вывести их из строя. В общем, отдыхать этой ночью нам почти не пришлось — пока закончили техобслуживание, пока поужинали и легли, кажется, только заснули — уже будят: строиться на митинг. Кое-как, экономя воду, умылись и собрались возле своих танков — еще затемно. На митинге выступил член военного совета нашей 6-й Гвардейской танковой армии генерал Туманян — еще раз напомнил о первой русско-японской войне и об агрессивной сущности японского империализма, пожелал нам успеха. После чего, впервые за все время моего пребывания фронте, до нас была доведена — в общих чертах — боевая задача. Нам предстояло за двое суток пересечь обширный (более 300 километров!) пустынно-степной район между границей и горным хребтом Большой Хинган, еще за два дня преодолеть его и выйти на Центрально-Маньчжурскую равнину; затем, развивая наступление в юговосточном направлении, овладеть городами Порт-Артур и Дальний — с тем, чтобы не допустить отхода главной группировки войск Квантунской армии из Центральной Маньчжурии на юг. Среднесуточный темп наступления определялся в 80–90 и более километров — такого в истории еще не бывало. Кроме того, впервые в военной практике танковое соединение должно было действовать в первом эшелоне фронта.
Границу мы перешли в 4 часа утра 9 августа, без огневой подготовки, не встретив организованного противодействия противника. Лишь часа через два в небе появилась пара японских самолетов, но их сразу же перехватили наши истребители, не позволив сделать заход для атаки. Вообще, наступление явно застало самураев врасплох — на этом направлении они так и не смогли оказать нам ожидаемого упорного сопротивления. Так что главным нашим противником были не японские войска, а климат и рельеф местности. К полудню, когда температура поднялась до 45 градусов, а солнце так накалило броню, что она обжигала даже сквозь одежду, у нас появились первые потери — от перегрева и солнечных ударов начали выходить из строя стрелки, сидящие десантом на наших танках, а затем и члены экипажей. Медикам то и дело приходилось оказывать помощь то в голове колонны, то в хвосте. Однако, несмотря ни на что, мы шли и шли вперед. Пыль застилала все вокруг, мешая ориентироваться. Но вскоре в небе появился У-2, который направлением своего полета стал указывать нам путь. За первый день наступления мы одолели 170–180 километров — более половины расстояния от государственной границы до Большого Хингана, который уже показался над горизонтом.
На следующий день трудностей еще прибавилось. Накапливалась усталость — ведь техника и люди работали на пределе своих возможностей, а то и за этим пределом. Когда ближе к вечеру начал накрапывать мелкий дождь, мы поначалу обрадовались, надеясь, что он прибьет удушливую пыль и хоть немного охладит обжигающую броню. Но облегчения так и не дождались — на смену жаре пришла изматывающая духота. Мало того — пересохшие речки быстро наполнялись водой, превращаясь в серьезные препятствия, а солончаковые участки вообще становились непроходимыми. Тут я совершил досадную ошибку. Увидев впереди совсем небольшую речку — всего метров 7–8 в ширину, — решил преодолеть ее с ходу и приказал механику-водителю увеличить скорость. Но, едва войдя в воду, танк сразу же завяз, задевая днищем за песчаное дно, и еле-еле выбрался на другой берег. Следующей «тридцатьчетверке» повезло еще меньше — ее днище засосало, и она так и не смогла преодолеть препятствие. Застряли посреди речки и еще два танка. Чтобы освободить их из этой песчаной ловушки, потребовалось больше полутора часов. Каждую из засевших «тридцатьчетверок» приходилось вытаскивать сразу тремя танками, порвав при этом три троса. После такого урока дальше двигались очень осторожно, часто останавливаясь проверить маршрут на проходимость и провешивая подозрительные места.
Ближе к вечеру нашу колонну еще раз попыталась штурмовать японская авиация — три самолета неожиданно вынырнули из-за вершин Большого Хингана, заходя для атаки. Но я успел скомандовать: «По самолетам противника огонь!» — и танковые десанты встретили самураев таким дружным и сосредоточенным огнем, что те не выдержали и отвернули в сторону. Вскоре мы получили сообщение, что эти самолеты все-таки атаковали передовой отряд нашей бригады — двое были сбиты еще на подлете, но последний камикадзе сумел-таки поразить танк, погибнув и сам.
К исходу дня 10 августа, не встречая серьезного сопротивления и продвинувшись еще на 100 километров вглубь территории противника, мы втянулись в предгорья Большого Хингана. Невыносимая жара, сменившаяся после дождя духотой, изнурительные работы по преодолению солончаковых участков и малых рек вымотали нас до предела. Когда мы получили команду «Стой!» и выбрались из танков, экипажи буквально шатало — словно на палубе корабля в сильную качку. Однако настроение у всех было бодрое. Еще бы! Ведь нам удалось выдерживать небывалый доселе темп наступления!
Передохнув буквально 3–4 часа, еще до рассвета 11 августа мы начали подъем на Большой Хинган. К сожалению, назойливый дождь не прекращался. Гусеницы соскальзывали с мокрого камня, бессильно прокручивались в жидкой грязи. С каждым часом двигаться вперед становилось все труднее — все чаще встречались крутые повороты, подъемы и спуски с уклоном до 30 градусов, заболоченные участки, преодоление которых давалось большим трудом. Вот, наконец, и перевал Корохан, увидев крутизну которого даже бывалые механики-водители качали головой. Хорошо хоть разведка доложила, что противника на перевале нет. Это облегчало нашу задачу. Я попробовал подняться на перевал с разгона — это удалось лишь с третьей попытки, а ведь мой механик-водитель был лучшим в роте. Посоветовавшись со взводными, решили штурмовать крутой склон сразу тремя танками, сцепив их тросами в единую связку, — так, чтобы первый, поднявшись на перевал, помог взобраться второму, а второй — третьему; затем замыкающие танки, оставшись наверху, должны были тормозить спуск впереди идущего. Преодолев таким способом Корохан — и порвав при этом еще несколько тросов, — мы двинулись дальше. Горная дорога до следующего перевала Цаган-Дабо шла по узкому заболоченному ущелью. Пришлось выстилать самые труднопроходимые участки фашинами и засыпать камнями. Здесь нам очень помогли саперы, которые, двигаясь в голове колонны, дробили горную породу и мостили дорогу щебнем. А направление движения указывали сбросом вымпелов самолеты У-2. Последние километры до перевала Цаган-Дабо наши танки одолели уже в темноте, делая не более пяти верст в час, то есть со скоростью пешехода, — но в столь сложных условиях и это было большим успехом. Короткий отдых — и на рассвете 12 августа мы начали спуск с Большого Хингана, который из-за непрекращающихся дождей оказался не менее сложным, чем подъем. И хотя люди еще держались, несмотря на запредельное напряжение, — техника начала выходить из строя: даже безотказные «тридцатьчетверки» все чаще останавливались из-за поломок. Но наша служба технического замыкания работала энергично и умело, и отстававшие танки вскоре догоняли батальон.
Силы нам придавало осознание того, что, всего за трое суток преодолев монгольские степи и Большой Хинган, мы опередили части Квантунской армии, не позволив им закрепиться на этом важнейшем оборонительном рубеже. А наше дальнейшее успешное наступление вглубь Маньчжурии ставило самураев в безвыходное положение — лишившись возможности организованно отойти к своим базам в Северном Китае и портам на побережье Тихого океана, Квантунская армия была обречена на полный разгром или капитуляцию.
Спускаясь на равнину, мы вскоре услышали гул отдаленной перестрелки — это танки нашего разведывательного отряда завязали бой с японскими подразделениями, оборонявшими город Лубей. Командир батальона по радио приказывает ускорить движение. Развертываю роту в линию взводных колонн, чтобы атаковать неприятеля с ходу. И каково же было наше разочарование, когда, подойдя к окраине Лубея, мы увидели, что разведчики уже завершили разгром противника без нас, оставив на поле боя несколько десятков трупов японских солдат и офицеров. Слышу по радио: «Ну вот, опять опоздали».
Объезжая убитых, я обратил внимание, что у некоторых из них в руках бамбуковые шесты длиной метра четыре, на конце которых что-то вроде немецкого фаустпатрона, — только, в отличие от гитлеровцев, японский солдат должен был не выстрелить этим кумулятивным зарядом по танку, а, добежав до цели с шестом наперевес, ткнуть миной в борт, подрывая не только танк, но и самого себя. Видимо, бойцы-смертники были тогда в японской армии обычным явлением.
К вечеру 12 августа начал ощущаться недостаток горючего. Проливные дожди сделали свое дело — дороги через Большой Хинган стали практически непроходимыми для автотранспорта. К тому же наш отрыв от основных баз снабжения составлял уже несколько сот километров. По радио слышу: «Как дела с «молоком»?» — это командир спрашивает о топливе. Докладываю, что «молока» осталось километров на 30, максимум на 50. Еще через полчаса получаю команду «стой». Останавливаю роту, думая, что сейчас нас подзаправят и накормят обедом. Однако нагнавший нас комбат приказал, оставив в танках малость горючего на самый крайний случай, все остальное отдать первому батальону, который продолжит наступление. А нам придется дожидаться заправки на месте. Я понимал правильность такого решения — продвинуться дальше хотя бы частью сил бригады, — но все равно было обидно: почему не мы, а другие.
Передав горючее и пропустив вперед первый батальон, мы в ожидании топлива занялись осмотром техники и приведением ее в порядок. На следующее утро наблюдали необычную картину: всего в километре от нас на обыкновенное поле один за другим садились транспортные самолеты, выгружая металлические бочки с горючим. Однако из-за малого тоннажа тогдашней транспортной авиации доставка ГСМ для всего нашего соединения затянулась на двое суток, и лишь утром 15 августа мы смогли продолжить наступление.
Дожди периодически возобновлялись. Действуя в труднейших условиях бездорожья, к исходу следующего дня наши «тридцатьчетверки» вошли в город Тунляо. Однако дальше двигаться было фактически невозможно, причем не только танкам, но даже пехоте, не говоря уж об автотранспорте. В результате проливных дождей на обширных территориях Центрально-Маньчжурской равнины образовалось нечто вроде искусственного моря, а тут еще и японцы спустили плотины — так что все вокруг затопило километров на сто. Пришлось опять пойти на серьезный риск — решено было пересечь затопленную равнину по единственной в этом районе узкой железнодорожной насыпи от Тунляо до Чжаньу. При этом танки вытягивались в одну колонну, двигаясь с малой скоростью и не имея возможности для маневра, — объездных путей просто не было. К тому же езда по шпалам вызывала сильнейшую тряску и была чревата скорым износом траковых пальцев и обрывами гусеничной ленты. А поскольку любая поломка приводила к остановке всей колонны, превращая ее в легкую мишень, — неисправные «тридцатьчетверки» просто-напросто сталкивали с насыпи в воду, давая проход другим. Вскоре появилась и японская авиация с летчиками-камикадзе, которые группами по 4–6 самолетов пытались одновременно атаковать каждый свою цель. Но наши танковые десанты, укомплектованные опытными ветеранами, встречали самураев морем организованного огня, что, как правило, заканчивалось для налетчиков плачевно. И все же им удалось сжечь один танк передового отряда нашего корпуса и несколько автомашин. Общие же потери в результате этого 100-километрового марша оказались чрезвычайно большими, хотя и временными. Только моя рота из девяти танков потеряла пять, которые пришлось бросить из-за разрыва гусениц, — они так и не смогли догнать нас до окончания боевых действий. Не лучше обстояли дела и в других ротах. Но это рукотворное море мы все же одолели.
Закончив переход и приведя себя в порядок, во второй половине дня 18 августа мы двинулись к древней столице Маньчжурии городу Мукдену. Но еще раньше нас там высадился воздушный десант, который принял капитуляцию японского гарнизона и пленил императора Маньчжурии Пу И, а также освободил из лагеря американских военнопленных. К этому времени сопротивление вражеских войск фактически сошло на нет — японцы стали сдаваться в плен целыми подразделениями. Мощная Мукденская группировка покорно, без единого выстрела, сложила оружие во главе со своими генералами.
Еще через день воздушные десанты высадились и на Ляодунском полуострове — в Дайрене и Порт-Артуре. Погрузившись на железнодорожные эшелоны, мы двинулись им на помощь — неслыханно дерзкое решение, вновь увенчавшееся полным успехом. Еще недавно такое не могло привидеться мне даже во сне — грозные офицеры-самураи, облаченные в парадную форму, при саблях, встречали нас на вокзалах на всем пути следования и, отдавая честь, раскланиваясь, оказывали любое содействие. 23 августа, когда мы прибыли в Порт-Артур, нас также встретила японская военная администрация, услужливо предложившая помощь в разгрузке танков и овладении городом. В душе было странное чувство — не верилось, что я нахожусь в легендарном Порт-Артуре, который так бесславно сдали японцам царские генералы в 1905 году.
А затем снова в путь. Построившись в колонну, мы двинулись по шоссе вдоль Желтого моря к городу Дайрену, в который и прибыли часа через полтора без всяких приключений. Население встречало нас ликованием. Выйдя на юго-восточную окраину, танки получили приказ развернуться в сторону океана.
Теперьто мы знаем, что эти решительные действия сорвали высадку американцев и захват ими Ляодунского полуострова.
К тому времени в моей роте осталось всего четыре танка из десяти — один отстал еще в пустыне (полетел насос), пять машин пришлось бросить на железнодорожной насыпи из-за разрыва гусениц. В других ротах потери были не ниже — редко где в строю оставалось больше пяти машин. Что и понятно — всего за две недели мы совершили беспримерный бросок на расстояние более 2000 километров — от границ Монголии до Желтого моря, — одолев и монгольскую полупустыню, и горы Большого Хингана, и маньчжурскую распутицу и заставив капитулировать одну из сильнейших армий мира.