Наше счастье, что серьезных боев в этот период уже не было. Вообще, японцы оказали упорное сопротивление только на границе — там у них имелась сильная оборона (укрепрайоны, опорные пункты, огневые точки), которую пришлось прорывать; ходили даже слухи, что в соседней дивизии самураи вырезали ночью целый батальон. Но чем дальше мы углублялись на вражескую территорию, тем слабее было сопротивление. Да и не могли они остановить эту лавину — когда мы поднялись на Хинган, сверху было хорошо видно, какая силища прет: вся степь до самого горизонта покрылась войсками и техникой. Плюс полное господство в воздухе — за все время этой войны я не видел в небе ни одного японского самолета, только наши.
Впереди главных сил наступали подвижные отряды, основной задачей которых было захватить перевалы до подхода японских резервов и расчистить путь на Центральную Маньчжурскую равнину. Я шел с таким передовым отрядом нашей дивизии — было нас человек 700: батальон мотострелков на «Студерах» и «Шевроле», артдивизион, дивизион самоходок СУ-76, саперный взвод, связисты. Кстати, на особо крутые склоны автомобили зачастую поднимались задним ходом — опытные водители знали, что задняя передача, особенно у американских машин, сильнее передней. Самоходки — те тягали друг друга. Преодолев Большой Хинган, мы взяли город Ванемяо и, не встречая сопротивления, двинулись дальше по маршруту Чанчунь — Мукден — Харбин — Гирин — Инкоу (это неподалеку от легендарного Порт-Артура). По пути разоружили 4 японских дивизии — в общей сложности до 60 тысяч солдат и офицеров. Самураи просили, даже умоляли, об одном: обязательно оставлять во главе охраны советского представителя — иначе китайцы могли их просто перебить в отместку за то, что они натворили здесь за годы оккупации. То есть японские военнопленные нуждались не столько в охране, сколько в защите от местного населения. Поначалу мы оставляли офицеров, потом — сержантов, а под конец уже просто солдат — так много было пленных.
Не знаю, как у других, а у меня никакого сочувствия к японцам тогда не было — ничего, кроме ненависти. А что вы хотите? Мы враждовали с ними с начала века, у меня брат воевал на Халхин-Голе, командиром танкового батальона, за что нам было их жалеть? Потом ненависть, конечно, ушла…
Что еще запомнилось в Китае? Крайняя нищета. Хотя сам я родился на Нижегородчине в первой половине 20-х и что такое бедность знал не понаслышке — но настолько беспросветной нищеты, как в послевоенном Китае, видеть больше не доводилось. Стоило нашему военнослужащему вывесить проветриться любую тряпку, как она немедленно исчезала: должно быть, с мануфактурой в китайской глубинке было из рук вон плохо. Любой промасленный конец ветоши, казалось бы, ни на что уже не годный, тут же шел у китайцев в дело: заплатка на заплатку, так что внешний вид у них был весьма… «живописным», скажем так.
После войны я долго не мог демобилизоваться — все мечтали о возвращении домой, но из Ванемяо нашу дивизию передислоцировали в Читу и передали из Министерства-обороны в НКВД. Так мы стали конвойной дивизией и потом еще долго охраняли лагеря японских военнопленных.
В ноябре 1943 года со школьной скамьи (из 10-го класса) я был призван по повестке военкомата в Красную Армию и направлен на Дальний Восток. Начал службу в стрелковой дивизии, которая располагалась на самой границе с Маньчжурией в районе города Гродеково.
Время было тяжелое: особенно давал себя чувствовать голод. Не совсем, конечно, голод; скорее — хроническое недоедание. Все мы были молодыми, здоровыми парнями, организм растущий, развивающийся, требует и белков, и жиров, да и углеводов с витаминами. Кормили же — не очень.
Пищевое довольствие военнослужащих осуществлялось по трем нормам: первая — фронтовая, вторая — для действующей армии, и третья — для тыловых частей. Нас кормили по третьей: хлеб, селедка, суп соевый. Питание было настолько недостаточным, что наш командир полка распорядился: учеба только до обеда; потом — отдых.
И тем не менее молодость — великое дело: мы не унывали и даже подшучивали над этими временными трудностями.
В феврале 1944 года меня перевели в 55-й отдельный батальон связи (ОБС) для обучения на радиста. Батальон был старый, еще кадровый; но с нашим приездом его личный состав отбыл на запад, а на месте расквартирования остались так называемые «сверхсрочники» — инструктора и командиры отделений. В батальоне было крепко поставлено хозяйство: была корова, огород, даже рыболовецкая артель (для рыбного приварка).
В течение года я освоил работу на радиостанции и получил военную специальность «радиотелеграфист 3-го класса». Мы изучали радиостанцию 6-ПК: телефонно-телеграфную, приемо-передающую, симплексную. Она умещалась в одной фанерной упаковке, весила около десяти килограммов и обеспечивала связь в радиусе до 15 километров (в телефонном режиме) и до 100 — в телеграфном (на специальную выносную антенну). В мае 1945 года мы получили новую радиостанцию РБМ с большим радиусом действия (соответственно 30 и 300 км).
В этот период я участвовал в учениях, маневрах с форсированием водных рубежей и наступлением за огневым валом артиллерии. Нас, радистов, стали учить и наведению авиации (чаще всего — штурмовой) на наземные цели.
Войска готовились не столько к обороне, сколько к наступательным операциям. Политработа была направлена на войну с Японией. Вспомнили 1905 год, Цусиму, Лазо, Хасан, Халхин-Гол и тому подобные их бесчинства на Дальнем Востоке.
После 9 мая нам выдали новое обмундирование, перевели на первую норму питания (мясо, хлеб — в потребных количествах, хороший приварок; о недоедании мы позабыли).
5 августа нас подняли по тревоге и, выдав полный комплект боепитания, направили к границе на подготовленный рубеж в районе деревни Полтавка. Граница — рядом, по реке Ушагоу, а за ней город Санчугоу — уже на территории Маньчжурии.
Тревога была не совсем обычная: по тревоге все делается быстро, в предельном режиме, а тут — никакой спешки: все старое и ненужное успели сдать, получили все новое, и только после обеда выступили. Выдвигались к границе пешим порядком. Ночью шли туда, днем — обратно: возвращались в глубь своей территории. Дело в том, что наше приграничье хорошо просматривалось с японской стороны, и таким образом противник вводился в заблуждение относительно перемещений наших войск.
8 августа прошли партийные и комсомольские собрания, на которых нам объявили, что в ночь на 9-е мы должны перейти границу.
Планировалась предварительная артиллерийская подготовка, но получилось все иначе. Ночью разразилась небывалая гроза. С вечера все небо заволокло черными тучами. Ярко полыхали молнии. Пошел сильный дождь — как из ведра.[23] И артподготовка была отменена. Наши пограничники под шум грозы и дождя сняли передовые заставы японцев, которые отвели основные свои силы вглубь страны, в горы, подальше от ударов нашей артиллерии. У них разведка тоже работала.
Рано утром мы форсировали речушку Ушагоу, вернее, перешли ее вброд, и вошли в Санчугоу, который выглядел мертвым городом. На улицах росла трава по пояс. Оказывается, еще два года тому назад все жители из города были выселены, так как он располагался непосредственно на границе.
Окрестные горы были в черном дыму. Так как там находились железобетонные укрепления с подвалами и мощной артиллерией, которая была нацелена для стрельбы по Владивостоку, наша авиация буквально висела над этими горами и бомбила укрепрайон.
Мы прошли Санчугоу и вышли на дорогу войны. Я раньше и представить себе не мог, как это выглядит. А тут увидел. Все брошено: повозки, убитые лошади и люди, машины разбитые, вещи всякие, очень много разбросано разной бумаги, фотографий; и все, все разбито, втоптано в грязь, а воздух наполнен каким-то смрадом, который не покидал нас нигде ни на минуту.
Такой предстала перед нами Маньчжурия в первый день войны. Наша дивизия была во втором эшелоне, а в первом шли войска, переброшенные с запада: обстрелянные, имевшие богатый боевой опыт. Судя по темпу движения, они не встретили серьезного сопротивления.
Однако когда мы вместе с танкистами остановились на ночлег, нас обстреляли из пулемета с вершины сопки. Убили командира танка.
На второй день меня выделили в 276-й стрелковый полк для связи со штабом дивизии. Мы с напарником и радиостанцией РБМ (которая состояла из двух металлических упаковок: одна приемопередающая, а вторая — блок питания) шли в пешем строю при штабе полка. Двигались в направлении города Муданьцзян. Временами полк вступал в бой по освобождению дороги, которую перехватывали японцы. Так как войска шли по долинам, японцы использовали местность для нанесения ударов с флангов, с вершин гор. Приходилось их выбивать с перевалов. Как после выяснилось, они ждали, когда прекратится движение войск, когда покажется наш тыл, чтобы нанести удар в спину. Но тыла у нас фактически было. Войска входили и входили из СССР вплоть до окончания войны. Так японцы и не дождались момента, чтобы оказаться у нас в тылу.
На третий день продвижения в глубь Маньчжурии на нашем пути встретился перевал. Дорога проходила в теснине, между двух хребтов. Тут японцы оказали яростное сопротивление. Они пропустили передовой отряд нашей дивизии и захватили этот перевал. Нашему полку пришлось их оттуда выбивать. Этот бой начался неожиданно, с обстрела нашей колонны с вершин ближайших гор. Укрыться от пуль было очень сложно: слева пропасть, справа — отвесная скала, и никакого маневра. Я с напарником сумел втиснуться в углубление скалы. Пули выбивали искры из камня и секли ветки на кустарниках. Офицер штаба полка дал мне координаты перевала и гор, с которых велся обстрел, и приказал срочно передать их в штаб дивизии открытым текстом. Я вызвал ключом радиостанцию дивизии и условным кодом сообщил о переходе на запасную волну и с ключа на микрофон. Получив подтверждение, по микрофону передал радиограмму с указанными координатами.
Через некоторое время начался обстрел этих вершин и перевала нашей артиллерией. Разрывы были так близко, что нас буквально осыпало камнями со скалы. Потом наступила тишина. Поднятые из укрытий солдаты двинулись к перевалу. Мы за ними. Когда проходили перевал, видели результаты обстрела — трупы японских солдат; но особенно почему-то запомнилась японская походная кухня, которая еще дымилась, а в ней рисовая каша.
Вспоминается и необычный случай, когда наш полк был вынужден остановиться из-за пчел. Кто-то разворотил ульи на пасеке, расположенной недалеко от дороги. Пчелы разбушевались, и, не разбираясь, жалили всех, пока их не «успокоили» дымовыми шашками.
Когда проходили через деревни, местные жители-китайцы нас приветствовали, выходили навстречу с ведрами, наполненными ключевой водой. Так как было очень жарко и хотелось пить — это было самое лучшее угощение.
Вот так наша дивизия двигалась во втором эшелоне по направлению на Харбин, а дошла только до Муданьцзяна, где получили новую задачу и направление на город Ванцин, так как Харбин уже взяли наши десантники, а под Ванцином в горах еще находились японские войска.
Помню, второго сентября — это был день окончательной капитуляции Японии и мой день рождения — в наш штаб неожиданно явился японский генерал с группой офицеров (человек двенадцать) — все в форме, «при полном параде», с мечами. Самураи заявили, что их дивизия, укрывшаяся в горах километрах в восьмидесяти от Ванцина, готова сложить оружие и попросили принять их капитуляцию. Решено было выделить для этой цели взвод автоматчиков во главе с офицером штаба (майором), две машины «Шевроле» и радиостанцию. Радистом назначили меня. Часа в три пополудни мы выехали из Ванцина в расположение японской дивизии — впереди японская машина, за ней две наших. По пути встретили танк Т-34. Танкист говорит: куда вы едете на ночь глядя, их там много, как тараканов. Но майор все-таки решил следовать дальше. Еще километров через 10 японцы останавливаются, и их генерал через переводчика предлагает: мол, поскольку он не может гарантировать, что все его подчиненные сложили оружие, то лучше нам подождать здесь до утра, а он пока без нас съездит в свой штаб и отдаст последние распоряжения. Ладно. Самураи уехали, майор организовал круговую оборону, я по рации доложил в Ванцин обстановку. Легли отдыхать.
Часа в два ночи часовые поднимают тревогу — в горах началось интенсивное движение японских войск, повсюду горят костры, шум моторов, галдеж, еще усиленный горным эхом. Оттуда в нашу сторону движутся автомашины с зажженными фарами. Когда они подъехали, выяснилось, что самураи не стали дожидаться утра и готовы капитулировать прямо сейчас. Ну, наши автоматчики приняли головную колонну и повели по маршруту. Были среди японцев и их семьи; каждый что-то нес: кто одеяла, кто дрова, кто провиант или воду. Помню, удивила их дисциплина — до самого конца они продолжали беспрекословно подчиняться своим офицерам. К нам они тоже относились уважительно, но никак не хотели признавать, что сдаются в плен, — заявляли и показывали жестами, что Сталин и микадо пожали друг другу руки.
Особенно врезалась в память такая картинка: по дороге, прихрамывая, бредет одинокий японский пехотинец с винтовкой в положении «на плечо». Со стоящего на обочине Т-34 спрыгивает наш танкист и жестами требует отдать ему винтовку. Японец упирается и качает головой. Танкист все-таки вырывает у него оружие. Японец съеживается, видимо, ожидая, что его сейчас как-то накажут. Но танкист жестом показывает: иди-иди! И тот бредет дальше.
Добавлю, что и позже меня всегда поражала дисциплинированность японских военнопленных (их часто использовали на различных строительных работах). Отношение к ним было хорошее, гуманное…
Шел 1944 год. Каждое утро мы собирались в конторе колхоза и слушали Советское информбюро, голос Левитана, который сообщал о сокрушительных победах наших вооруженных сил на всех фронтах, об освобождении городов и населенных пунктов.
В конце августа председатель сельсовета собрал ребят 1927 года рождения и объявил, что нас будут призывать в армию. Когда проходили медкомиссию, я все переживал, что меня могут не взять — слишком мал ростом и слаб после болезни, — поэтому пошел последним. Когда рост оказался ниже 150 см, я встал на цыпочки. Старшина-фронтовике раненной рукой посмотрел на меня и шепотом спросил: «Ты, что, на фронт хочешь, что ли?». Я ответил тоже шепотом: «Да, хочу, у меня на фронте старший брат погиб». Тогда он, ни слова не говоря, отметил: «Годен». Затем на весах я не дотянул до 50 кг. Он опять записал, что я годен. Потом я пошел к врачам, они прослушали, осмотрели, спросили, на что жалуюсь, — я ответил, что ни на что. Врачи тоже признали меня годным.
Через три дня призывников — было нас 12 человек — повезли на подводах в Черемхово. Там нас встретил представитель военкомата, построил и бегом погнал на железнодорожный вокзал. Утром мы были уже в Иркутске, на пересыльном пункте, откуда нас отправили на станцию Мальта, в 21-й запасной артиллерийский полк.
С утра мы занимались в классах, изучали стрелковое оружие и 76-мм орудие по чертежам на плакатах, а после обеда шли в артиллерийский парк, где учились наводить орудие по заданным целям. В апреле поехали на стрельбище — стреляли из пушек с закрытых позиций, по три снаряда, отстрелялись на «хорошо».
На западе наши войска уже штурмовали Берлин. А на востоке против СССР была нацелена самая сильная группировка японских войск — Квантунская армия, хорошо оснащенная технически и насчитывавшая более миллиона солдат и офицеров.
Мы все знали, что война с Японией не за горами — об этом открыто говорили командиры, — и готовились к ней очень серьезно. И вот, 9 мая нас построили и объявили, что гитлеровская Германия капитулировала. Все закричали: «Ура! Победа!» — и началось ликование. Начальник штаба и остальные офицеры, все бывшие фронтовики, качали командира полка. После обеда многим дали увольнения до вечера. Мы пошли на станцию Мальта. Там на перроне надрывались гармони и баяны, все обнимались, целовались, плясали, бренчали ордена и медали у солдат-фронтовиков, смеялись и плакали женщины, все друг друга поздравляли. Потом кто-то из наших говорит: «Пойдем на озеро, здесь недалеко». А на озере по берегу кое-где еще лед не сошел. Но мы все равно купались, смеялись и кричали, ведь день был праздничный, теплый, солнечный. Когда вылезли из воды, всех трясло от холода, но никто не простудился — мы были уже не те, что в первые дни службы: кормили нас хорошо, гоняли на турнике, и за полгода все подросли и окрепли. Я тоже прибавил 10 сантиметров и 10 килограмм. На следующий день мы с утра немного позанимались; думали, после обеда пойдем к пушкам в артпарк, но нам велели отдыхать и дали желающим увольнительные до ужина. А после ужина мы уже знали, что завтра нас отправляют на восток.
В Читу эшелон прибыл ночью. Сразу же разгрузились, построились и в пешем порядке пошли на станцию Антипиха, в расположение 817-го артиллерийского полка. На следующий день распределились по батареям — нас с Михаилом Васильевым зачислили в батарею управления топоразведчиками, а Дугара Иванова, Евгения Папуева и Батора Степанова направили на огневые батареи. Начались занятия по боевой подготовке в полевых условиях. Мы изучали топографические приборы, карты, решали топографические задачи. Ходили на полигоны, определяли ориентиры, учились по обнаруженным целям готовить данные для огневых батарей. Занимались целый день до отбоя. В общем, гоняли нас как надо. Командир постоянно твердил слова Суворова: «Тяжело в учении, легко в бою».
С утра 16 июня мы находились на полевых занятиях, а когда к обеду вернулись в полк, комвзвода распорядился сдать постельные принадлежности и готовиться к дальнему походу. К вечеру весь полк построили в колонну, кроме огневых батарей, которые должны были выступить через три дня. А штаб полка, батарея управления, тыловые подразделения, санчасть и другие службы во главе с командиром полка майором Грудининым двинулись в сторону границы, до которой было 500 километров — мы прошли их за 9 суток. Шли в основном ночью — с 7 часов вечера до 7 утра, — потому что надо было соблюдать скрытность, а кроме того, днем было слишком жарко: до 35 градусов. Вечером 25 июня нас догнали огневые батареи с орудиями на автомашинах. А к утру, еще до восхода солнца, мы прибыли на границу и остановились у подножья больших сопок Таван Тологой. За 2,5 часа окопались и замаскировались так, что не каждый поймет, что здесь находится артиллерийский полк, а впереди нас еще полк пехоты. На отдых дали одни сутки.
На следующий день начальник разведки полка зачитал приказ о переводе нас с Михаилом Васильевым из взвода топоразведки во взвод разведки. Командиром взвода был старший лейтенант Никитченко — участник войны с Германией, награжденный орденами. Веселый, но строгий. Старшие бывалые разведчики учили нас, «молодых», как маскироваться, обнаруживать цели, передавать боевые данные, вести рукопашный бой, меткости в стрельбе.
С 1 августа нас выводили непосредственно к границе, которая вся была огорожена четырьмя рядами колючей проволоки, между ними — следовые полосы и через каждые 200 метров пограничные вышки. Обычно мы подходили к границе в 23 часа, свободно наблюдали за японской территорией, а к утру зарывались в заранее подготовленные окопчики-ячейки — ложились, укрывались шинелью и заваливали сами себя песком, маскируясь травой и мелким кустарником. На весь день имели литровую фляжку воды и в кармане сухари. В жару, в дождь целый день до ночи лежали и наблюдали за японской заставой, что там происходит, старались замечать все, запоминали, а время определяли по солнцу. На следующую ночь в 23 часа приходила смена. Вернувшись в расположение батареи, мы докладывали свои наблюдения, которые сверялись с наблюдениями и записями пограничников.
Вечером 8 августа во всех батареях и дивизионах прошли митинги, затем всем выдали по боекомплекту, на батареи подвезли боеприпасы. С наступлением темноты приказали отдыхать, но никто не спал. Все ждали команды. В три часа ночи полк был поднят по боевой тревоге и двинулся вслед за пехотой к границе. Когда подошли к японской заставе, то увидели, что все японцы уже уничтожены нашей штурмовой группой. Где-то впереди шел бой — были слышны выстрелы, взрывы, которые все удалялись вглубь территории Маньчжурии.
Японцы были так ошеломлены неожиданностью, мощью и стремительностью нашего наступления, что, почти не оказывая сопротивления, в панике отступали. За первые два дня мы продвинулись на 120 километров и к вечеру 11 августа вышли к Хайларскому укрепрайону, самому мощному и крупному на этом направлении.
Здесь японцы наконец попытались нас остановить. Столкнувшись с ожесточенным сопротивлением, пехота запросила артиллерийскую поддержку. Пока наш полк разворачивался, мы, разведчики, разделились на группы по 5–7 человек и пошли на передовую. Несмотря на то, что уже стемнело, корректировали огонь батарей, который был очень интенсивным и точным. Когда огневые точки противника были подавлены, пехота поднялась в атаку, прорвав первую линию вражеской обороны. Японцы отступили в глубь укрепрайона, к горе Хайлар. Укрепления здесь были очень серьезные — за противотанковым рвом несколько рядов проволочных заграждений, дальше траншеи, за ними двухэтажные артиллерийские ДОТы, каждый из которых защищал усиленный батальон. Толщина стен достигала трех метров железобетона, сверху была двухметровая подушка земли. Все подходы простреливались перекрестным огнем.
Целый день мы находились на передовой, ведя наблюдение за японскими позициями. Вечером получили приказ проникнуть как можно глубже в расположение врага и корректировать оттуда огонь артиллерии. Нужно было незаметно просочиться через боевые порядки противника. Пехотные разведчики показали нам место, где не было сплошной линии обороны — по этому участку весь день работала наша артиллерия, и здесь мы впервые увидели очень много погибших японцев: должно быть, из-за высоких потерь они и оставили эту позицию. Миновав передовую, мы проползли еще около двух километров вглубь японской обороны и замаскировались, распределив сектора наблюдения. С утра и до вечера командир по рации корректировал огонь батарей, а мы внимательно следили за действиями японцев, засекали их огневые точки, выявляли командные пункты и скопления пехоты для контратак, сообщая координаты обнаруженных целей в штаб полка.
Ночью, когда немного поутихло, подремали часа полтора-два, по очереди. Ближе к утру получили приказ продвинуться еще на пару километров. Незамеченными поднялись на какой-то бугор, нашли заросшую мелким кустарником траншею, вновь тщательно замаскировались и с рассветом уже передавали свежие данные.
Однако на следующую ночь, 15 августа, когда мы возвращались обратно и уже миновали передовую, японцы нас обнаружили. Пулеметный и минометный обстрел был настолько силен, что головы не поднять. Пришлось вызывать огонь прикрытия и отходить ползком, но избежать потерь все же не удалось — погиб ефрейтор Анатолий Середкин, тело которого мы вынесли с собой. Доползли до противотанкового рва, остановились. Здесь уже была наш пехота. Прямо в стене рва выкопали укрытия, оборудовали НП. Отсюда было рукой подать до японских ДОТов, продолжавших вести огонь. Тогда батареи нашего полка выдвинулись вперед и ударили прямой наводкой по амбразурам. Саперы зарядами взрывчатки ломали стены ДОТов. Но японцы никак не желали признать поражения и даже пытались контратаковать. Часов в пять вечера батальон самураев-смертников — с мечами наголо, в расстегнутых кителях с закатанными рукавами — с криками «Банзай!» бросился в психическую атаку. Но наши артиллеристы не растерялись — развернув батареи, открыли огонь шрапнелью. После нескольких залпов от батальона осталось меньше половины. Наша пехота поднялась в контратаку и перебила их всех. Ни один не отступил и не сложил оружия. Раненые самураи делали харакири, но в плен не сдавались. Все поле было усеяно их трупами. В это время кто-то из нас неосторожно приподнялся, японцы обнаружили наше укрытие и накрыли минометным и артиллерийским огнем. Один снаряд разорвался прямо на бруствере окопа, меня контузило и завалило землей. Когда откопали, я ничего не слышал, только глазами моргал, из левого уха сочилась кровь, а голова трещала так, будто по ней колотили молотком. Меня отправили в медсанбат.