В этом угрожающем кризисе человеческой силы, принудительный труд миллионов заключенных являлся жизненно важным и быть может даже самым важным фактором в спасении советского военного хозяйства.
Находясь в Совнаркоме, я много слышал о специальных проблемах, создаваемых концентрационными лагерями и тюрьмами в районах, находившихся под угрозой германской оккупации. Это рабское население было даже более необходимо вывозить, чем гражданское население. Их рабочая сила представляла значительную ценность, но, что еще более важно, эти заключенные едва ли могли любить советскую власть и могли оказать значительную помощь немцам. Еще одно соображение, без сомнения, было в том, что через этих заключенных внешний мир мог узнать кое какие чудовищные тайны о характере и особенностях советской рабской системы.
Некоторые из нас, в Совнаркоме, знали о случаях массового уничтожения заключенных, когда выяснилось, что их невозможно эвакуировать, это происходило в Киеве, Минске, Смоленске, Харькове, в моем родном Днепропетровске, в Запорожье. Один такой эпизод остался у меня в памяти в подробностях. В маленькой Кабардино-Балкарской советской «автономной республике», вблизи Нальчика, находился молибденовый комбинат НКВД, работавший на принудительном труде. Когда Красная Армия отступала из этого района, несколько сотен заключенных, по техническим причинам, не могли быть своевременно вывезены. Директор комбината, по приказу комиссара кабардино-балкарского НКВД товарища Анохова, расстрелял из пулеметов этих несчастных мужчин и женщин до одного. После того как этот район был освобожден от немцев, Анохов получил свою награду и был назначен председателем совнаркома этой республики.
Требуя от комиссариатов увеличения продукции, я часто сталкивался с острым недостатком рабочей силы. Народные комиссары знали положение лучше, чем я; они часто просили Памфилова о дополнительной рабочей силе из резервов НКВД и он, в свою очередь, делал заявки НКВД на рабочую силу для того или иного важнейшего предприятия. Иногда он ставил эти вопросы прямо перед Вознесенским, Молотовым, Берией. Главное Управление лагерей принудительного труда, известное как ГУЛАГ, возглавлялось генералом НКВД Недосекиным, одним из помощников Берии. Недосекин получал приказы на контингенты рабов от Государственного Комитета Обороны, за подписями Молотова, Сталина, Берии и других членов его, и соответственно действовал.
Я живо вспоминаю свою беседу с одним из руководителей ГУЛАГ. Он должен был срочно поставить одному комиссариату несколько сотен заключенных. Мы находились под страшным давлением со стороны Памфилова, на которого, конечно, также нажимали сверху и я устроил сцену этому представителю ГУЛАГ из-за рабочей силы.
«Но, товарищ Кравченко, будьте благоразумны», прервал он мою речь. «В конце концов не только ваш Совнарком поднимает вой из-за рабочих. Государственный Комитет Обороны требует их, товарищ Микоян делает нам несчастную жизнь, Маленкову и Вознесенскому нужны рабочие, Ворошилов требует рабочих для строительства дорог. Каждый, естественно, думает, что его работа наиболее важна. Но что же мы должны делать. Мы ведь еще не выполнили нашего плана арестов. Требование превышает наличность».
Планы арестов! Фантастический, хладнокровный цинизм этой фразы еще и сейчас заставляет меня содрогаться. Но что делало ее особенно невероятной, это тот факт, что чиновник совершенно не представлял себе ужаса своего замечания — аресты и заключение в тюрьму стали обычным делом в его жизни. Он, конечно, не хотел сказать, что «аресты производились действительно с целью покрыть наш недостаток в рабочей силе. Он просто жаловался, на советском жаргоне, на тот факт, что многомиллионная армия принудительного труда была недостаточна для удовлетворения всех запросов.
Я получил свидетельство нашей трагической неподготовленности к войне почти из первоисточника, эти факты раскрыло мне заседание в Кремле, созванное одним из самых влиятельных помощников Сталина, Алексеем Косыгиным. Так как повестка дня включала много вопросов, сосредоточенных в моем отделе, Уткин пожелал иметь меня при себе, при условии не выступать на этом высоком собрании, если ко мне не обратятся.
Косыгин контролировал от Политбюро пять комиссириатов, а также заведывал вопросами военно-инженерного вооружения. Задолго до часа дня, когда было созвано совещание, в его приемной собрались пять наркомов. Мы несколько размякли, сняв на минуту официальные маски. Эти люди знают друг друга близко, даже слишком близко. Власть, в конце концов, ведь представляет очень ограниченный круг. Видны улыбки, разминание ног, обмен сплетнями.
Товарищ Гинзбург, нарком строительной промышленности, толстый маленький человечек, с лысой головой и толстыми стеклами очков, сидит в углу, спокойно пьет чай и жует пирожные. Высокий мужчина, в косоворотке под пиджаком, жует яблоко; это Акимов, нарком текстильной промышленности. Я следую его примеру и погружаю зубы в большой, сочный плод. Комиссар Лукин, глава легкой промышленности, подмигивает мне. Он известен как шутник и забавник.
«Сколько времени вы будете здесь нас мучить?» обращается Лукин к одному из людей Косыгина. «Я хочу есть — например, яичницу с салом. И стакан водки, чтобы промыть это, также не повредил бы».
«Да, вам сегодня надо подкрепиться», отвечают другие, смеясь. «Вам будет чертовски жарко. Лучше подготовьтесь».
Все смеются, за исключением товарища Соснина, наркома строительных материалов, высокого человека с худым и мрачным лицом. Его угрюмость понятна: у него неблагодарная работа, его наркомат «получает жару» от хозяев на каждом заседании. Противоположность хроническому раздражению Соснина представляет веселый Окопов, нарком машиностроительной промышленности. Только недавно он был просто директором одного из заводов на Урале. Сейчас он нарком и, говорят, пользуется большим расположением Микояна. Его быстрый под'ем по правительственной лестнице приписывается всеми его успеху в производстве нового ракетного орудия, так называемой «Катюши», и все еще держится в большой тайне. Окопов — низкорослый армянин, с ухмыляющимся лицом и смешливыми глазами.
Затем прибывает маршал Воробьев, в сопровождении генерала Калягина. Воробьев — помощник Сталина по инженерным войскам и снабжению. Так как его вопросы также проходят через мой отдел Совнаркома, мы с ним уже знакомы и он тепло меня приветствует. Мы нуждаемся друг в друге и он, также как и Калягин, знает, насколько серьезно я работаю, чтобы удовлетворить нужды фронта. Посредине болтовни и чаепития наши взоры обращены на большую дубовую дверь, ведущую в кабинет Алексея Косыгина. Наконец, эта дверь отворяется.
«Алексей Николаевич приглашает вас на заседание», об'являет секретарь.
Голоса смолкают. Улыбки исчезают. Каждый принимает свою самую официальную маску. В присутствии Косыгина мы только на одну маленькую ступень отдалены от самого Любимого Вождя. Комната эта велика, с высоким потолком, совершенной овальной формы. Портреты всего Политбюро равномерно распределены вдоль кремовых стен. Мое внимание привлекает большой радиоприемник заграничной марки; обыкновенные смертные не имеют права во время войны иметь радиоприемники. Стол заседаний, покрытый зеленым сукном, достаточно велик, чтобы за ним могли разместиться тридцать человек.
Косыгин, сидящий во главе стола, одет в костюм заграничного покроя. Лицо его угрюмо и носит такой же отпечаток бессоницы, как и мое. Он отвечает на приветствия наркомов и генералов короткими кивками.
«Садитесь», приказывает он, — «докладывает начальник ГВИУК'а».
ГВИУК — это сокращенное название управления, возглавляемого маршалом Воробьевым. Маршал встает и начинает говорить. Тот факт, что к нему обратились не по имени и титулу, не проходит мимо нас, а меньше всего мимо самого маршала, это показывает, что Косыгин в плохом настроении. Мы можем ожидать бури.
Маршал Воробьев говорит минут пятнадцать, сверяясь с бумажкой. Он приводит множество цифр. Он рисует мрачную картину недостатка снабжения. Нет моторных лодок для форсирования рек, говорит он, и это стоит нам тысячи жизней. Нет готовых понтонных мостов, нет мин для задержания неприятельского наступления, нет моторизированных ремонтных мастерских, нет телефонных проводов и инструментов, нет проcтыx печей для траншей, нет даже лопат и топоров для пехоты.
Глаза Косыгина опущены и он нетерпеливо и раздраженно стучит пальцами по столу. Мускулы его лица нервно дергаются. Почему нет ничего для противодействия сатанински успешливому и механизированному врагу? повторяют мои мысли. Почему мы проворонили эти два года мира? По мере чтения этих статистических данных, чувства маршала прорываются через его военную выдержку. В его горле чувствуется сжатие, когда он восклицает:
«Люди тысячами умирают на фронте в эту самую минуту! Почему мы не можем их снабдить простыми лопатами и топорами, ножницами для резки проволоки! Наши бойцы делают мосты из своих кровоточащих тел, потому что мы не можем дать им инструментов для резки проволоки! Товарищи, это позор, позор! У нас нет фонарей, простых керосиновых фонарей. Восемь раз за последние несколько месяцев товарищ Сталин лично приказывал обеспечить производство этих фонарей, но фронт все еще их не получает. Мы не имеем камуфляжного оборудования. Я прошу вас товарищи, стоящие во главе промышленности, от имени простых солдат на фронте».
«Все ясно», говорит Косыгин, напряженным голосом, когда маршал кончил. «О каких фонарях вы говорите?»
Полковник, сидящий рядом с маршалом, поднимает примитивный, круглый фонарь, металическую раму со стеклянными оконцами.
«И мы не можем производить этой ерунды?» восклицает Косыгин.
Случайно я знаком со всем этим вопросом. С разрешения Уткина я говорю.
«Разрешите мне об'яснить, Алексей Николаевич. Производство фонарей задерживается, потому что мы не имеем листового металла, штамповальных машин и стекла соответствующего размера и качества. Большой завод листового металла, эвакуированный из Новомосковска, еще не приведен в рабочее состояние. Стекло мы можем получить только из Красноярска. Товарищ Соснин может нам сказать, почему оно не производится».
«Фонари будут сделаны», внезапно кричит Косыгин и стучит по столу. «Я говорю вам, что вся эта преступная инертность должна быть закончена. Если даже мне придется сорвать ленивую кожу со спины негодяев, военные поставки будут поступать, как требует этого товарищ Сталин. Соснин, докладывайте!»
Угрюмый Соснин кажется сломленным. Он говорит безнадежным, монотонным голосом. Машины в Красноярске в плохом состоянии, силовая станция не работает, нет квалифицированной рабочей силы…
Косыгин вызывает Акимова и других. Час за часом длится заседание. Каждый доклад углубляет картину отчаяния. «Узкие места» в отношении материалов, машин, транспортных средств кажутся все более многочисленными — непроходимый лес «узких мест». Косыгин более не говорит, не задает вопросов. Он кричит, приказывает, устанавливает квоты и даты, не спрашивая никого — и все наркомы и генералы виновато ежатся, как группа школьников перед грозным учителем. Мы стараемся не смотреть друг на друга. Мы все знаем, и Косыгин это знает, что недостатки реальны, что ни один из нас не может произвести чуда.
Из моих поездок по заводам Московской области мне особенно запомнилась одна. Только современный Данте в пессимистический момент мог бы отобразить словами картину секретного подземного завода наркомата вооружения, работавшего, главным образом, на рабском труде.
В лесистый район Подольска, глубоко в Московской области допускали только по специальным пропускам. Чины НКВД несколько раз проверяли наши полномочия.
Поезд двигался медленно и мы неоднократно видели из окон большие группы заключенных — при определении этих несчастных не могло быть ошибки — распиливающих и раскалывающих деревья и тащущих их к железной дороге. Наконец, мы остановились в тупике этой ветки и вышли.
На поляне стоял военный завод. В лесах вокруг него, невидимые, с узкими и тщательно замаскированными входами, находились громадные подземные цеха, где тысячи заключенных и вольнонаемных рабочих вырабатывали гранаты, бомбы, мины и другие виды боеприпасов. Вся территория этого подземного мира была окружена рядами колючей проволоки и охранялась вооруженными охранниками НКВД, некоторые из которых имели при себе свирепых собак, специально дрессированных для этой работы.
Я прибыл с одним сотрудником, чтобы уладить конфликт между этим секретным заводом и другим, поставлявшим нам некоторые материалы. После вечернего заседания с руководителями завода, мне дали комнату для ночлега в гостиннице завода. Я рано встал, желая взглянуть на заключенных, отправляющихся на работу. Падал холодный дождь. Вскоре после шести часов, я увидел группу примерно в четыреста мужчин и женщин, по десять в ряд, марширующих под сильной охраной к секретным цехам.
Я видел годами этих несчастных рабов, во всяких условиях. Я не предполагал, что мне выпадет судьба увидеть существа даже еще более трагические, чем те, которых я наблюдал на Урале и в Сибири. Здесь ужас поднялся до сатанинских размеров, эти лица — болезненного желтоватого цвета и окровавленные — были ужасающими смертными масками, это были ходячие трупы, безнадежно отравленные химикалиями, с которыми они работали на этом живом кладбище.
Среди них были мужчины и женщины, которым можно было дать около пятидесяти лет, но были и молодые, в возрасте не более двадцати лет. Они брели в полном молчании, как автоматы, не глядя ни направо ни налево. И они были фантастически одеты. Многие из них были в галошах, привязанных к ногам кусками веревки; другие обернули ноги в тряпье. Некоторые были в крестьянском платье; на некольких женщинах были рваные астраханские платки; здесь и там я заметил остатки хороших заграничных костюмов. Когда мрачное шествие проходило мимо здания, из которого я смотрел, одна женщина вдруг упала. Два охранника оттащили ее; ни один из заключенных не обратил на нее ни малейшего внимания. Они были уже неспособны к выражению симпатии или каких либо человеческих реакций.
Другие подобные контингенты маршировали к подземному аду с других направлений, из колоний НКВД разбросанных по этим лесам, вероятно с расстояния в несколько километров. Вечером я видел колонну, примерно в два раза длинее, тащившуюся по грязи и дождю на ночную смену. Мне не дали разрешения спуститься под землю и у меня не было ни малейшего желания наблюдать это зрелище. Но от чиновников, с которыми я имел дело за эти два дня, я получил достаточно отчетливую картину бедствия и презрения к человеческой жизни. Подземный завод плохо вентилировался, был построен в панической спешке и с полным пренебрежением к здоровью рабочих. Нескольких недель пребывания в этих парах и удушливой вони было достаточно для того, чтобы навсегда отравить человеческий организм. Смертность была высока; человеческие существа подбрасывались в это пекло почти также непрерывно, как и химическое сырье.
Директором предприятия был коммунист с грубым лицом, носивший на своей гимнастерке орден и несколько других отличий. Когда я начал задавать вопросы о здоровьи рабочих, он посмотрел на меня удивленно, как если бы я беспокоился о здоровьи и об удобствах стада мулов.
«К несчастью, среди этих тварей мало квалифицированных рабочих», сказал он, «и у меня с ними много неприятностей. Вы спрашиваете меня, какого рода эти заключенные, политические или уголовники, это меня не интересует; это дело НКВД, который поставляет мне рабочие руки. Все что я знаю, это то, что они враги народа».
В течение месяцев я не мог изгнать из своего сознания эти воспоминания. Они действовали на мои чувства, даже когда мой ум и руки были заняты другими делами. И в последующие годы, когда я находился в другой стране, эти воспоминания охватывали меня, внезапно и жестоко, когда я слышал, как американцы декламировали о советских чудесах. Я не мог удержаться, чтобы не думать: если бы я только мог посадить вас, дураков, на два дня в эту подземную фабрику, только на два дня, вы бы запели другие песни.
Отрасль национальной обороны, которой Кремль отдавал в течение десятилетий своих лучших людей, энергию, риторику, была авиация. И все же, наша отсталость в этой области стала достаточно очевидной для меня из документов, подписанных Сталиным и Молотовым, которые проходили через мой отдел.
Горы стали, меди и аллюминия были переданы Гитлеру по экономическому соглашению, сопровождавшему знаменитый пакт о «дружбе». Большая часть того, что осталось, была захвачена наступающими армиями врага. Авиационные заводы в Харькове, Киеве, Запорожьи, Таганроге и других городах были только частично эвакуированы; остальное досталось врагу. (Здесь Кравченко делает ошибку: все эти заводы были подорваны отступающими советскими частями. Прим. переводчика). В результате наши летчики в некоторых случаях летали на машинах, сделанных из фанеры. Нескольких зажигательных пуль было достаточно, чтобы их прикончить.
Осенью 1942 года Сталин издал срочный секретный приказ о немедленном изготовлении невоспламеняющейся смеси для покрытия самолетов. Это была резинистая смесь, предложенная институтом авиационных материалов. Сталин придавал величайшее значение этому начинанию.
«Предположим, нам удастся покрыть самолеты этим составом», спросил я однажды в своем кабинете одного генерала авиации, «действительно ли это поможет?»
Он нагнулся ко мне и прошептал: «Примерно также, как мороженное мертвецу… При простреле новейшими немецкими зажигательными пулями, самолет будет вспыхивать, как спичка. Все это дело чисто психологическое. Оно может поднять боевой дух у наших летчиков, во всяком случае на некоторое время. Все они герои, но они ведь только люди; применение переделанных самолетов гражданской авиации, с деревянными деталями, для военных целей, едва ли хорошо для их нервов».
Десятки видов инструментов, специальной аппаратуры и материалов должны были быть изготовленны форсированным темпом и при наиболее неблагоприятных условиях, для того, чтобы привести нашу авиацию в боевую готовность к предстоящей зимней кампании. От количества наших потерь у меня болело сердце.
«Вся наша авиация будет парализована этой зимой, если не будут произведены эти специальные аппараты и инструменты, и, при том, быстро и в надлежащих количествах», писал маршал Новиков Молотову в секретном докладе, который попал в мои руки.
Самое удивительное, что аппаратура, о которой просил маршал Новиков, была поставлена в количествах и того качества, которое предписывал соответствующий приказ Сталина.