Фелпи был вроде бы женат. Кроме того, он был гол как сокол. Я тоже не была богачкой. А он привык жить на широкую ногу, любил вкусно поесть, сладко попить, любил удобства. Во мне было достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что пока, и только в том случае, если содержать его буду я, наши отношения останутся дружественными. Так оно и было.
Я не знала тогда, что мой отец сказал Фелпсу: «Послушай… Надеюсь, тебе ясно, что моя дочь Кэт положила на тебя глаз. Ты хороший парень. Значит, я не могу винить ее. Но ты женат и значительно старше ее. Так вот… Она постарается обольстить тебя, она — как молодой бычок, которого еще не обратали. Советую тебе быть настороже. Потому что, если ты дотронешься до нее, я тебя пристрелю».
Фелпса, думаю, это напугало. Ему, конечно, нравилось быть в женской компании. Но еще больше он любил выпить. И конечно, не хотел иметь неприятности. Поэтому он оставил меня жить в той квартире и уехал в гости к своему другу — председателю Верховного суда Тафту в Новую Шотландию.
И я осталась одна-одинешенька в своем романтическом гнездышке, гуляла сама по себе, в трех метрах над землей.
Потом вернулся Давенпорт, и я съехала. Перебралась в просторную семейную квартиру своей подруги по колледжу, Мегс Меррил. На Парк-авеню, № 925. Ее семья на лето уехала в Хантингтон, Лонг-Айленд. Каждый день я занималась у Фрэнсис Робинсон-Даф. И получила свою первую работу в Нью-Йорке.
Еще в 1927 году я познакомилась с Ладди — Ладлоу Огденом Смитом. Я уже писала, что он был лучшим другом Джека Кларка, который жил в доме рядом с колледжем Брин Мор. Лужайка Джека примыкала непосредственно к лужайке Брин Мор. Он жил со своим отцом и двумя сестрами. Его мать находилась в психиатрической больнице. После смерти отца на его плечи легла забота о сестрах. Обе сестры и Джек решили никогда не обзаводиться собственной семьей и не иметь детей. Они выполнили свое намерение. Джек был высокий, худой, красивый. Удивительное лицо. Он был похож на иностранца. Темные волосы, темные, широко поставленные глаза. Розовые щеки. Неординарный нос, длинный, с горбинкой. Длинный рот, полные губы. Что ж, я пытаюсь описать его, но это описание получается смешным. Уверяю вас, он не выглядел смешным.
Ладди и Джек были действительно хорошими друзьями. У обоих водились деньги. Богачами они не были, но денег у них вполне хватало, чтобы жить без особых хлопот. За городом у них имелась, как бы это сказать, — если скажу «хибара», прозвучит уничижительно. Это был крошечный дом — белая штукатурка, темная крыша, темный интерьер. Большой камин. Маленькое крылечко. У подножия холма — просторный луг. В их владении находилось примерно двадцать акров, поэтому никаких других домов поблизости не было видно. От колледжа до дома можно было добраться всего за сорок минут. Было весело. И мы выезжали туда на пикники. Под словом «мы» я подразумеваю девичью компанию, именовавшую себя «общежитием». Девушки жили в зданиях Брин Мора, примыкавших к дому Джека, и подружились с Джеком и Ладди: моя подруга Алиса Палаш, чей отец возглавлял кафедру минералогии в Гарварде; Либ Ретт — у нее была машина! Помните? Очень удобно. Эдель Меррил. Эпизодически — Элита Дэвис. Она была из Сент-Луиса, из богатой семьи и доводилась родной племянницей тем Дэвисам, которые учредили Кубок Дэвиса в большом теннисе. Нам всем было примерно по восемнадцать-девятнадцать, самое большое — по двадцать, и мы были невинны и жизнерадостны.
Джек и Ладди искали приключений. Но максимум, чего они добились, это фотографирование обнаженной натуры. На фотографиях я была запечатлена лежащей на большой софе, которая была у них в гостиной. Я позировала свободно и уверенно, поскольку была о себе весьма высокого мнения. Не помню, кто еще позировал. Знаю, что Палаш не позировала. Они отдали мне фотографии. Помню, я положила их в плетеную корзину с такой же плетеной крышкой. Помню еще, она была обвязана лентой. Я хранила эту корзину много лет. Потом, не знаю когда, она потерялась. В самом начале моей жизни в Нью-Йорке она, совершенно точно, еще была у меня. И безусловно, была еще цела, когда я переезжала летом в квартиру Меге Меррил на Парк-авеню, № 925. Меге вышла замуж за Армитейджа Уоткинса по прозванию Крошка Уилли Уоткинс. Кажется, Уилли пришел однажды, чтобы переночевать. И случайно открыл плетеную корзину.
— Тут куча твоих фотографий. Обнаженная натура.
— Да, — подтвердила я. Мне показалось, что ему очень хотелось продолжения разговора.
Я не стала этого делать.
А теперь уже и не помню подробностей, кроме этого маленького эпизода. Не помню и того, куда делись фотографии. Может, я уничтожила их? Куда делась плетеная корзинка? Видимо, я рассуждала примерно так: если не буду на них глядеть, их, следовательно, как бы вовсе и нет. Странно. Я и сейчас так же считаю: если на что-то не обращать внимания, значит, этого просто вообще не существует.
Я никогда не читаю рецензий. Поэтому их не существует. Не гляжу на картины, которые когда-то нарисовала. Их не существует. Мои прошлые грешки, так сказать.
Но я начала рассказывать о Ладди. В сущности, именно благодаря его благородству я вышла на свою дорогу. Он был воплощением чуткости. Ладди был родом из Страффорда, штат Пенсильвания, — это всего несколько станций за Брин Мор по Мейн-Лайн. Окончил колледж в Гренобле, во Франции, чудесно музицировал и без особого труда мог за несколько дней научиться говорить на любом языке. Он был способен ужиться со всеми. Ладди работал в Филадельфии, потом переехал в Нью-Йорк и работал там.
После того как Фелпс Патнэм, воспользовавшись советом Папы, перебрался жить к Верховному судье Тафту в Новую Шотландию, я осталась одна в квартире Давенпорта на Ист-Ривер. Потом, как я уже говорила, Давенпорт вернулся, я съехала с его квартиры и поселилась у Меррил.
Джек Кларк и его сестры жили тогда в Нью-Йорке, а Ладди жил неподалеку от них. Я стала захаживать к ним на обед, вместе с ними ходила в кино. У Ладди была машина, и мы ездили на ней в Фенвик на выходные. И скоро стали видеться все чаще, чаще и чаще.
Что? Где это случилось? О да, конечно… Это случилось на квартире Кларка. Их не было дома, и, мне кажется, я знала, что Ладди влюблен в меня. Понимаете, моя слабость состояла в том, что я любила самое себя. Вы, конечно, понимаете. Я хотела стать большой звездой и… Что? Я уже рассказывала все это раньше? О да, рассказывала. Короче говоря, Ладди и я остались одни в квартире, и в комнате была кровать, и не было никакой причины не сделать этого. Что ж, это все-таки произошло. Думаю, что Ладди понимал, что делает, и я не возражала… Итак, это произошло — я перестала быть невинной. С этого дня он стал моим женихом. С вашего позволения, скажу так: да, он был моим женихом, но… И это самое весомое «но», когда-либо вами слышанное.
Он был моим другом!
Итак, моя первая работа. «Кнопф Сток компани» вдруг приняла решение попытаться поставить на нью-йоркских подмостках, с участием Маккенны, «Большое озеро» — пьесу, которую с большим успехом уже обкатали в Балтиморе. Они пригласили меня и предложили стать дублершей главной исполнительницы. Естественно, я была в восторге. Выучила роль, сделала свои пометки и ждала, будучи абсолютно уверенной, что я на голову выше Люсиль Николас, исполнявшей главную роль. Она была очень опытной актрисой. У нее не было сомнительного преимущества молодости. Она не мнила себя великим талантом и не была преисполнена чрезмерной самоуверенностью, основанной лишь на энергии и эгоизме. Конечно, мне тогда казалось, что я ужасно боюсь, но сегодня, оглядываясь в прошлое, можно без преувеличения сказать: все-таки у меня тогда было недостаточно страха. Я готова была войти в любую открытую дверь. Даже если бы внутри полыхал огонь. Репетиции шли уже неделю, и вот как-то утром, во время ленча, меня попросили задержаться и сыграть одну сцену. Движимая каким-то вдохновением, я, вероятно, очень хорошо ее провела. Они сняли с главной роли Николас и назначили меня. Конечно, я не полностью осознавала, что делаю, но делала это с каким-то шиком. Изменение положения было для меня естественным поворотом в судьбе — я исполняю главную роль… Со дня моего зачисления в труппу прошло четыре недели. Происшедшее казалось каким-то сном, как если бы… Я была близка к цели.
Вихрь воспоминаний. Бергдорф Гудмен, отвечавшая за костюмы, обувь… Бездна бижутерии… Поездка в Грейт Нек на вечерний пятничный спектакль. Это было очень популярное место, в котором шли одноразовые вечерние спектакли. Я поехала на своей машине. Генеральная репетиция в Нью-Йорке в Национальном театре, ныне — Недерландер, на Сорок первой улице. Там были сделаны фотографии. Мои, как мне мнилось, были великолепны.
На премьеру в театр Грейт Нек я приехала примерно в шесть часов. Подумала: ой, не буду заходить… Очень страшно. Останусь на улице до последнего. Грим успею наложить в пять минут. С прической у меня вообще никогда не было проблем. Притворюсь, будто ничего особенного мне не предстоит. Зайду примерно в восемь десять.
И я послонялась, съела захваченный с собою обед. Наконец объявилась в театре за двадцать минут до начала — к ужасу всех без исключения. Но я действительно успела управиться с гримом. Оделась. Быстренько пробежала глазами свой текст.
Вскоре после выхода на сцену мне нужно было спародировать гида-француза, которого играл Кеннет Маккенна. По пьесе я вместе со своими матерью и отцом совершала турне по Европе. У меня было хорошее французское произношение.
Эта мизансцена вызвала оживление в зале. Раздались аплодисменты. Естественно, я подумала: вот оно — я звезда. Сразу же во мне родилась самоуверенность. Голос пошел вверх. Темп ускорился. И естественно — для всех, кроме меня самой, — я перестала понимать смысл произносимого мной текста. Слишком высоко… Слишком быстро. Я не чувствовала себя основной партнершей Маккенны — уже мнила себя звездой. Он был Моим партнером.
После окончания спектакля я обратила внимание, что почему-то никто не торопится заглянуть ко мне в уборную, чтобы сказать, как здорово я отыграла. Но поскольку мне еще не доводилось быть основной звездой премьерного спектакля, я, естественно, не знала, как, собственно, все должно происходить. Поэтому подумала: у них там, наверно, какие-то проблемы. Мне и в голову не могло прийти, что проблема — это я.
Некто Харлан Бриггс в этой пьесе играл моего отца, и я предложила подвести его в город. «Чудесно», — сказал он. Мы поехали. Поскольку ни от кого я не услышала чего-либо настораживающего, мне, разумеется, и в голову не приходило спросить его, не сделала ли я чего-нибудь не так. Он же, вероятно, к тому времени уже понимал, что меня решили заменить. Но промолчал. Высадив его, я приехала к себе на квартиру на Парк-авеню. Легла спать…
На следующее утро собралась уж было отправиться на репетицию, как вдруг позвонила Фрэнсис Робинсон-Даф и попросила заехать к ней сейчас же. «Я опоздаю». Она сказала: «Не волнуйся, нареканий не будет».
По дороге я подумала: «Что это, однако, значит — „нареканий не будет“?»
Подъехала к ее дому, поднялась наверх в студию, вошла… И сердце мое сжалось, едва я увидела ее продолговатое и очень серьезное лицо. «Я уволена?»
— Да, — подтвердила она.
— Ну… — У меня перехватило дыхание. — Плакать не стану… Разве вы не гордитесь мной?
— Нет, — возразила Робинсон-Даф. — Меня больше бы устроило, если бы вы плакали. Вчера вечером вы завалили спектакль. Слишком выпячивали себя.
— Ну что ж… Уволена… О Боже, какой стыд. Им, наверно, жутко неприятно. Кто будет играть вместо меня?
— Та, кто играла раньше… Люсиль Николас.
— Да, да, конечно. Она, наверное, очень рада. Хорошо. Теперь все же я поеду в театр. — Просто чтобы они видели, что я не слишком огорчена. — О Боже… такая неприятность для них.
— Кэтрин… Мне кажется, было бы лучше, если бы ты не ходила туда.
— О нет… Это вообще никуда бы не годилось. Это ненадолго. Я просто…
И я ушла — направилась в театр. Поздравила главную исполнительницу. Мне предложили остаться во втором составе. Я отказалась, считая, что поступаю разумно. Поблагодарила всех за все доброе и ушла. Что они подумали обо мне?
Потом села в поезд на Хартфорд и дома рассказала все без утайки.
Все решили, что впредь не пропустят ни одной премьеры с моим участием. Но очень может статься, что эта пресловутая премьера была единственной. Мы от души смеялись. Ха-ха… Я отправилась обратно в Нью-Йорк. На следующий день мне позвонили — Артур Хопкинс… и Дж. Дж. Шуберт.
Пошла сначала к Шуберту. Он видел мою игру в «Большом озере».
— Вы были очаровательны, моя дорогая. Среди публики, в пятницу вечером, были женщины… мужчины… джентльмены… сутенеры… шлюхи… дамы и дети. Вы им понравились — всем.
— Да, — сказала я, — всем, кроме администрации.
— Ну и дураки они, что отпустили вас. Я предлагаю вам контракт сроком на пять лет. Вначале двести пятьдесят долларов, в конце — тысяча пятьсот. Ежегодные премиальные.
Сориентировалась я быстро… Не покупай кота в мешке.
— Это, конечно, очень заманчиво, мистер Шуберт. Но не думаю, что приятно быть зависимой от кого бы то ни было, из-за чего не сможешь поступать так, как пожелаешь. Мне бы хотелось быть вольной птицей. Вам, возможно, захочется, чтобы я делала нечто такое, что мне неинтересно. И каково же тогда будет мое положение? Однако я очень благодарна вам за столь любезное предложение.
— Подумайте хорошенько. Не делайте глупости, Кэтрин.
— Да, я подумаю, сэр. То есть спасибо вам. — Судя по его виду, он был весьма изумлен, что его предложение не принято. Я повернулась и вышла из кабинета.
Прошла пешком по Аллее Шуберта и дальше по Сорок пятой улице до офиса Артура Хопкинса. Нашла лестницу, которая с тыльной стороны оркестровой ямы вела внутрь Плимутского театра. Поднялась наверх, подошла к его двери. Офис был маленький… Его секретарша, мисс Хесс, — слева, его собственный кабинет — справа. Мисс Хесс пригласила меня войти, позвонив ему предварительно по телефону. Я подошла к двери и остановилась. Хопкинс сидел за письменным столом лицом ко мне и читал какую-то рукопись. Прошла минута, другая — как мне показалось. Наконец он поднял голову.