— Я хотела бы работать в театре.
— Позвольте дать вам рекомендацию в театр «Гилд»?
— Благодарю вас.
Это было в 1929-м. Мужчина этот был Морис Вертгейм — один из попечителей театра «Гилд». А еще знаете, кем он был? Я выяснила — он был отцом Барбары Тачмэн, автором таких книг, как «Августовские пушки» и «Гордый замок».
Я представила «свои верительные грамоты» в театр «Гилд». Письмо от Мориса Вертгейма оказало магическое действие. Я встретилась с Терри Хелберн (также выпускницей Брин Мор), Лоуренс Лангнер, Филипом Меллером. Они готовили пьесу Сэма Бермана «Метеор». В главных ролях выступали супруги Лант. Не почитаю ли я за «инженю»? Да, конечно. Они дали мне рукопись.
Спустя годы я напомнила Терри Хелберн (она вместе с Лоуренс Лангнер возглавляла «Гилд») этот случай. Терри сказала: «О да! Был список девочек или мальчиков — у Лоуренс, у Вертгейма, у меня. Их нужно было использовать».
Я, вероятно, еще не могла тогда удержать за собой роль. Но получить уже могла любую. У меня был своего рода конек. От мимолетной фразы я могла завестись… независимо от того, читала я текст или нет. Я могла захватить их внимание. Могла смеяться… Могла плакать… Была стремительной. Скорость очаровывала меня. Иной раз я по нескольку дней думала только о какой-нибудь читке. Или встрече с кем-то. Я что-то ела… упражнялась… сколько-то спала. Потом я выезжала из дому на машине Ладди и напрягалась, как стальная пружина. Перед выездом раз по сорок бегала в ванную комнату. Я всегда являлась заранее. Потом сосредоточивалась. И читала. Я как бы пребывала в перманентном возбуждении. Мне никогда не давалось легко общение с людьми. Наверное, меня сковывал страх. Вероятно, меня слишком занимала мысль, какое я произвожу впечатление. Но сосредоточенность была полнейшей. Этому способствовало не содержание роли. А самое обычное желание: вдохнуть жизнь в роль… сделать живым персонаж… зажечь публику. Ошеломить ее. Ослепить. Когда вся внутренняя эмоциональная энергия находилась словно в тисках и не могла выплеснуться наружу, тогда я была просто обречена на неудачу. И всегда очень точно знала, зажата я или раскрепощена. Принять ванну… холодную… горячую… расслабиться. Как работает мотор? Смысловая сторона роли представляла собой своего рода каркас. Но пламя жизни… тогда и теперь… — это пламя жизни.
Замечательная история Лоретты Тейлор. Она играла в «Стеклянном зверинце». Лоретта всегда казалась мне — и Спенсер Трейси тоже, оба ирландцы, оба сдержанные, — казалась мне каким-то воплощением скетча. Она всегда как бы находилась внутри роли и вне роли: просто показывала, как набирается номер телефона, показывала все, что зритель пережил когда-то как свой непосредственный опыт; предлагала им это… позволяла им взять то… потом пользовалась этим… Без напряжения, легко… потом наполняла, расцвечивала характер. Никто никогда не видел, как крутятся внутри колесики. И всегда происходило чудо. Был виден остов, но все, как целое, было магией. Спенсер, играющий на флейте, как Джадж Тимберлен, прикуривающий сигарету одной рукой в «Черном дне у Черной скалы», ненавязчиво разработанный характер… Только легкие штрихи. Они были моими идеалами.
Впервые я увидела Лоретту в Чикаго в «Стеклянном зверинце». Я ездила по штату с Терри Хелберн. Театр «Гилд». Полет из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, пересадка, Чикаго.
Терри сказала мне:
— Кейт, не хочешь задержаться и посмотреть «Стеклянный зверинец» Теннесси Уильямса с Лореттой?
— Да, пожалуй.
Мы остались в Чикаго. Я уже слышала восторженные отзывы о Лоретте от Джорджа Кьюкора и не хотела упустить возможность увидеть ее воочию. Мы остановились в отеле «Блэкстоун», потом отправились в театр. Зашли через служебный вход. Задолго до начала спектакля.
Лоретта была уже там: сидела за своим столиком, еще не одетая, — мягкие чудесные белокуро-рыжеватые волосы в мелких кудряшках, — и как раз гримировалась. Возьмет чуть того, возьмет чуть этого. Светлые ресницы, брови; глаза такие широко расставленные, такие широко распахнутые — свидетельство множества безумных, трогательных и забавных мыслей. Сочный большой рот. Нос — вроде тех, что у клоунов. Характерная для ирландки жесткая, песочного цвета кожа, румянец на щеках.
Джордж Кьюкор заметил однажды, рассказывая о своих визитах к старым звездам, что, гримируясь, они сидят, обставившись склянками, в которые опускают свои пальцы. Потрут щеки — розовые; губы — красные; верхние веки — голубые, фиолетовые. Линия здесь, линия там, чуть пудры, и веки становятся черными. Все — память и магия.
Она не укладывала волосы. Она как бы расчесывала их, делала пушистыми. Была похожа на Спенса. И оба были похожи на печеный картофель: основательные, безо всяких выкрутасов, жесткие в известном смысле. И все время без устали говорят и шутят, точно клоуны — высший класс. В этом была ее жизнь. А как она умела делать это — подсказывала сама ее природа. Ей понадобилась минута, чтобы дойти до маленькой комнатки, до вестибюля. Никакого напряжения. Никакой спешки — такова Метода, — никакого зажима. Оба были от природы способны показать вам, рассказать вам, расчувствовать, пленить вас, заставить вас смотреть. Такова была настоящая жизнь. С утра до вечера — понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, — за ними было не угнаться. Именно эта гонка сжигала их.
О чем она рассказывала нам? Не помню. Ах да — о Джулии Хейдон, исполнявшей роль дочери в спектакле. Когда актеры вышли на поклоны, Джулия повернулась к зрителям спиной и поклонилась Лоретте (я нисколько не виню Джулию). Иному это польстило бы. Но Лоретта воспринимала это как пижонство:
— Не делай этого, моя дорогая, — я дам тебе пинка. Собью тебя с ног.
Вернемся, однако, к теме рассказа. Джулии Хейдон мучительно трудно давалась ее роль. Несколько месяцев спустя я опять увидела этот спектакль в Нью-Йорке. Джулия смотрелась уже значительно лучше. Я сказала об этом Лоретте. «Да, — согласилась она. — Кроме того, она играет себе в удовольствие. Это очень важно».
И добавила: «Помню, как я во второй раз играла в пьесе «О, душа моя, Пег!» После пятилетнего перерыва. Премьера была в Филадельфии, и критики писали, как великолепно я сыграла, как здорово вжилась в роль. Писали и писали. Возвращаясь в Нью-Йорк на премьеру в тамошнем театре, я сказала своему мужу, Хартли Мэннерсу: «Разве это не здорово, что они думают: я такая хорошая?» Он улыбнулся и сказал: «Конечно. Но мне больше нравится, как ты это делала. Ты играла себе в удовольствие».
Лоретта заметила, что ужасно разозлилась на него. Перестала с ним разговаривать. Потом поразмыслила и поняла, насколько изящной, насколько глубокой была его мысль. И возвела ее в свой принцип. Если публике известно, сколько труда и усилий стоит вам игра, ей становится скучно. Это, как ни странно, справедливо, независимо от характера пьесы — будь она смешная или серьезная.
Как бы там ни было, я прочла «Метеор» в состоянии необыкновенного волнения. На следующий день я снова пришла на читку. Режиссер Фил Меллер. Супруги Лант. Терри и Лоуренс. И Черил Кроуфорд. И разумеется, Сэм Берман.
Я выполнила свою программу-минимум — получила работу.
Потом произошло как раз то, что характерно для театра. Мне позвонили. Шуберты. Не приду ли я почитать за главную героиню пьесы «Смерть, берущая отпуск»? В роли главного героя — Филип Меривейл.
В общем, да… Я бы пришла… Когда начинается читка? Сейчас. «О Боже, — подумала я. — А как же «Метеор»? Что ж, попробуй… Выберешь лучшее».
Они прислали мне рукопись.
Я прочла ее и была сражена. Роль показалась мне поистине чудесной. Очень романтичная… Молодая девушка, уходящая в смерть. И главная роль… И Филип Меривейл и Джеймс Дейл. Лоуренс Мартсон постановщик. Я прочла за главную героиню и получила эту роль.
После этого я решила, что обязана сообщить администрации «Гилда», что у меня есть более выгодное предложение. Я сделала это. Мне было немного неловко перед четой Лант, перед «Гилд». Но Грация в «Смерти, берущей отпуск» казалась мне просто великолепным предложением, и я не в силах была устоять перед таким соблазном.
Начались репетиции. Вначале были — скажем так — проблемы. Пришлось даже плакать. Я убегала в туалет театра, закрывалась там и ревела вволю… Но слезы еще никогда не помогали в деле. Супруги Меривейл — Вива и Филип — всячески ободряли меня, Джеймс Дейл тоже. Они уверяли, что роль мне вполне удается. Мы отправились в Вашингтон, в Национальный театр. Премьера. После нее один положительный отзыв: «Новая Мод Адамс» и один укол: «Еще одна девушка, мятущаяся по свету, подобно голове смерти, с металлическим голосом».
Потом была премьера в Филадельфии. И опять — раз похвалили, раз укололи. Я даже не подозревала, насколько мое положение было шатким.
В среду вечером, за полчаса до начала спектакля, ко мне зашел постановщик и сообщил:
— Мы выводим вас из состава.
— Что? — спросила я, еще не понимая смысла того, что он произнес.
— Мистер Шуберт выводит вас из состава.
— О да, понимаю… — промямлила я, стараясь сдержаться. — В таком случае передайте мистеру Шуберту, что у меня нет намерения выходить из состава. Так что если он хочет уволить меня, пусть берет и увольняет. Но сейчас будьте добры закрыть дверь с другой стороны. Мне пора готовиться к вечернему спектаклю.
— Кэтрин, я обязан был сообщить вам об этом сейчас, до начала спектакля. В противном случае нам пришлось бы выплатить вам дополнительное недельное жалованье.
— Бедняжка, — посочувствовала я. — Уходите же.
Итак… уволили. Самое время показать мистеру Меривейлу, мисс Дейл и мистеру Дейлу, что я еще жива. Я пошла к ним. Они все пустили слезу. Это меня взбодрило. Начался спектакль. У них ручьями текли по щекам слезы, стоило им только взглянуть на меня. После спектакля Меривейл сказал: «Обязательно приходите к нам на ужин, посидим втроем — вы, я и Вива». Я пришла, и он вместо разговора прочел пьесу о Наполеоне, которую сочинял. Пьеса оказалась скучной и длинной, так что я до смерти устала, слушая ее. Вконец утомленная от его чтения, я совсем забыла про увольнение и спала как убитая.
Позвонила домой — рассказала Папе и Маме о случившемся. Мама уже видела меня в Вашингтоне. Поэтому в Филадельфию приехал Папа. Наш спектакль он назвал чистейшей воды дребеденью. Комментарий блестящий.
— Если девушка настолько глупа, что готова совершить самоубийство, то она, несомненно, психически больная. Ты превосходно ее подала. Безусловно, она — сумасшедшая. Ты играла явную психопатку.
Наконец-то понятно, почему меня уволили. Но, к счастью, я не знала, что последние десять дней наши спектакли смотрела Роуз Хобарт, которой теперь предстояло меня заменить. Это обстоятельство наверняка немного покоробило бы меня. По меньшей мере.
Обратно в Нью-Йорк. Премьера «Метеора» уже прошла. Хорошо бы получить чего-нибудь… Хоть что-нибудь. Побыстрей. Чтобы не болтаться без дела и не жалеть саму себя. Я пошла в «Гилд». Увиделась с Черил Кроуфорд. У них не было подмены для Эунис Стоддард, которая играла инженю с Назимовой в «Месяце в деревне». Если меня устроит… Жалованье минимальное. «Отлично, — сказала я. — Согласна». Каждое представление, на котором я по долгу службы присутствовала, наблюдая за игрой Назимовой, Генри Траверса и Дадли Диггса, доставляло мне истинное наслаждение. Двадцать пять долларов в неделю. Потом более выигрышную роль получила Хортенс Олден, игравшая служанку.
— Чудесно, я возьму эту роль. А как насчет надбавки?
— Нет… Надбавки не будет. Нам не составит особого труда найти людей, которые согласятся выполнить эту работу за минимальную оплату. Либо ты будешь это делать, либо нет — решай.
— Я буду делать это в любом случае, — сказала я и стремительно вышла из кабинета. Пять долларов… Почему бы им не положить мне пять долларов? Ладно, когда-нибудь… они пожалеют. Так и случилось.
Наступила весна 1930 года. У меня вроде бы не намечалось никаких изменений. Летом вместе с Эунис Стоддард я ездила на две недели в Европу. Потом в Стокбридже, Новая Англия, обратилась в театральное объединение «Александер и Кирклэнд энд Стриклэнд компани», готовая на любое предложение. Вместе со мной поехала моя подруга Лора Хардинг. Мы обе были ученицами Фрэнсис Робинсон-Даф. Она была очень привязана ко мне. Лора уже была в Стокбридже год назад. У нее была своя машина. Ладди трудился как пчелка в Нью-Йорке, но наезжал очень часто. В Новой Англии мы столовались в старинном доме священника и его жены. В одно время с нами здесь находился Ричард Хейл. В эту труппу входили Джеффри Керр и Джун Уокер. И Филис Коннар. Первой пьесой должна была стать «Этот восхитительный Крайтон». Ричард Хейл играл Крайтона. Джун Уокер играла Твини. Джеффри Керр — сына. А Филис Коннар — леди Мэри. Ее двух сестер, леди Агату и леди Кэтрин, — соответственно я и Лора.
С самого начала мне было обидно, что не я играю леди Мэри. Я считала, что по всем своим качествам более подхожу для роли, чем Филис Коннар. Другие главные роли казались мне чересчур скучными, «нафталинными». Видеть себя во всех ведущих ролях я могла только в воображении. Это, конечно, общий недостаток актрис. Но Лора сказала, что пришла в ужас, когда услышала от меня подобное. Принятая в труппу, она считала, что ей просто повезло. Мне же казалось бесспорным, что это им очень повезло, что я играю в их труппе. Мысль о том, что я, по сути дела, пока почти ничего не могу, никогда меня не посещала.
У Лоры было много красивых драгоценностей. Мы любили покрасоваться.
Это было очень веселое время. Мы обе сходили с ума по Ричарду Хейлу. А он сходил с ума по своей собственной жене. Джордж Кулурис тоже был в труппе. И мы с азартом сражались с ним в настольный теннис.