Странная это вещь — играть с кем-нибудь некое действо. Поневоле устанавливаются некие незримые связи с партнером. Потом съемки заканчиваются. Возможно, вы уже никогда больше не встретитесь с этим человеком. Но люди, особенно те, кто пишут статьи и книги, спрашивают: «Каким (или какой) он (она) был (была)?» А я не знаю. Я действительно не знаю их или чего-либо о них. Интересно, так ли и у других актеров? Мой отец всегда советовал во взаимоотношениях с коллегами по работе ограничиваться формальными связями. Должна сказать, что я следовала его совету. Но, оглядываясь в прошлое, я спрашиваю себя, действительно ли я похожа на него. Не очень-то склонного к скоропалительной дружбе.
Если вы член большой семьи, всегда найдется, с кем поиграть в гольф, теннис, с кем сходить на прогулку или в кино. Никогда нет нужды «искать компании», так сказать.
В начале съемок я подарила Хэнку старую шляпу Спенса. Он был большим поклонником Спенсера, и я полагала, что это доставит ему удовольствие. Позже, в конце съемок, он подарил мне рисунок, на котором были изображены три шляпы — шляпа Спенсера посередине. Это было так трогательно. Мне было очень приятно, что он сподобился проявить такое усердие. Потом я обнаружила, что рисунок наводит на меня грусть — ведь Спенсера уже нет и Хэнка тоже нет. Поэтому я подарила рисунок Эрнесту Томпсону, написавшему сценарий «У Золотого озера». Это был его первый большой успех.
В сценарии глубоко исследовались взаимоотношения между мужем и женой, действительно любящими друг друга. Хэнк и я были в нужном — зрелом — возрасте, поэтому нам не нужно было «играть» старость. Она наваливается на человека неожиданно. Внезапно вы чувствуете, что ваша весна ушла. Ваша весна в смысле подвижности. Теперь — старушкой — вы не вскакиваете со стула. Вы «поднимаетесь». То есть совершаете абсолютно иное действие. Генри утратил весну чуточку больше, чем я в то время, когда мы делали картину, и мы очень легко пришли к взаимопониманию. Чудесный партнер — очень истинный — очень органичный. Он глубоко трогал меня в сцене гибели. По большому счету это вообще не было «игрой». Я несказанно рада, что его удостоили премии. Думаю, ему было очень приятно. За свою профессиональную карьеру он сделал несколько поистине чудесных работ.
Его дочь Джейн тоже была отменно хороша. Нам с ней нравилось играть вместе. Однажды на съемке Джейн нужно было прыгнуть с вышки в воду, исполнив заднее сальто. Я давила ей на психику, говоря: «Если не можешь, я сделаю это за тебя. Это один из моих коронных номеров». Можете быть уверены — она сделала это сама.
Картина имела успех.
Я люблю вставать рано и работать с утра и днем. Спать я люблю вечером. Но чтобы пробиться в своей профессии, приходилось играть спектакли по вечерам. Потом, ради поддержания собственного тонуса, я отправлялась на гастроли, когда цифра кассового сбора опускалась ниже определенной черты.
Потом Шекспир поднял свою страшную главу.
В ту пору, в конце сороковых, я сдружилась с Констанс Колье. Констанс воспитывалась в Лондоне на Шекспире. Шекспира я познавала с ее помощью. Было ужасно интересно, и я решила сыграть в «Как вам это понравится». Театр «Гилд» проявил интерес, а мой друг Майкл Бентхолл, в ту пору возглавлявший в Англии «Олд Вик», взялся поставить спектакль. Это была красивая постановка, декорации к которой создал Джеймс Бейли, друг семьи Бентхолла. Спектакль игрался в нью-йоркском театре «Корт» и 148 представлений шли при аншлаге. Орландо играл Уильям Принс, а Жака — блестящий актер Эрнест Тезигер. Мне говорили, что я в порядке. То есть как бы намекали, что наполовину провально, наполовину похвально. Просматривая рецензии той поры, которых я тогда не читала, понимаю, что я раздражала критиков. Я понравилась им в «Филадельфийской истории», но в Шекспире… Ну… как бы это… Словом, думали примерно так: «Набралась нахальства сыграть это». Я действительно работала над собой как пчелка, изучала материал, и Констанс здорово мне в этом помогла, и это было здорово. Во всяком случае, я получала истинное наслаждение от работы над этим спектаклем.
После Нью-Йорка мы совершили продолжительные гастроли по Соединенным Штатам. Мы хорошо заработали и вроде бы понравились — публике, критикам. Я многому научилась.
В 1952 году я сыграла в «Миллионерше», поставленной опять-таки Майклом Бентхоллом. Мы отыграли десять недель в Лондоне, сделали летний перерыв, а потом еще десять недель отыграли в Нью-Йорке.
Позже, в 1955 году, я сыграла на сцене «Олд Вик» в «Венецианском купце», «Укрощении строптивой» и в «Мере за меру» с Робертом Хелманном, постановка Майкла Бентхолла. В течение шести месяцев мы гастролировали в Австралии: Сидней, Мельбурн, Аделаида, Перт и Брисбейн. Гастроли были очень интересными и прошли с огромным успехом.
Австралия — восхитительная страна. Чудесный климат, прогулки, купания, дикие цветы, много-много цветов, совсем не похожих на те, к которым привыкли мы. Я видела все, что можно было увидеть, и с удовольствием побывала бы там еще раз. Удивительные птицы, удивительный животный мир.
Все эти роли я делала с помощью Констанс Колье. Филлис Уилбурн в ту пору работала у нее, а когда Констанс умерла, я находилась в Австралии на гастролях с «Олд Вик». После моего возвращения Филлис решила прийти ко мне. После того как Эмили Перкинс переехала в Мэн, у меня не было секретарши, которая была бы мне еще и верной подругой. Эмили была еще и замечательной кулинаркой и всегда мечтала открыть в Мэне свой ресторан. Так она и сделала. Она очень успешно вела свои дела в течение приблизительно трех лет.
Потом я проработала два лета в Страффорде, штат Коннектикут, — с Джоном Хаусмэном и Джеком Ландау. В 1957 году мы поставили «Венецианского купца» (с Моррисом Карновски) и «Много шума из ничего» (с Альфредом Дрейком). В следующий приезд (1960 год) я сыграла в «Двенадцатой ночи» и «Антонии и Клеопатре».
Мне жаль, что я так и не сыграла в «Укрощении строптивой» в Нью-Йорке. Это была хорошая постановка, и мне кажется, что в этом спектакле я исходила в своей игре из важной и интересной мысли: что Катарина привязана к своему отцу и ей необыкновенно тяжело направить свою любовь в новое русло, на новый объект — на Петруччо.
Думаю, что я не ударила в грязь лицом и в «Антонии и Клеопатре». Антония играл Роберт Райан и, разумеется, великолепно смотрелся. Какая игра!
Как бы там ни было, все эти постановки таили в себе огромный заряд веселья, и публика, слава Богу, была того же мнения и валила толпами — а это всегда воодушевляет. Я была довольна собой. Мысленно я хвалила себя за то, что не испугалась и не пожадничала душой.
Спенсер Трейси — настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство — всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос — получите ответ. Без паузы, без прихотливого раздумывания — простой ответ. Разговаривает ли он, слушает ли — всегда естественен. Никакой чрезмерной эмоциональности. Прост и абсолютно честен. И заставляет вас поверить в то, что говорит.
К примеру, в «Отважных капитанах» он — португальский рыбак. Эта работа представляется мне одной из наиболее впечатляющих в его карьере. Он никак не мог решить, что надо сделать, чтобы характер выглядел убедительно: произношение — какое оно?
Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече — расспросить его о том о сем. Явился этот эксперт-португалец. Сел. Выглядел весьма обычно. Улыбался.
— Видите ли, — начал Спенс, — по роли я должен петь песенку о маленькой рыбке: сижу вечером и, глядя на море, пою. Мне важно знать, как этот парень произносит слова. Возьмем, например, слово «рыба». Как бы вы его произнесли?
— Рыба? Ры-ба — ну, это РЫБА, так ведь, мистер Трейси? То есть…
— Хорошо, — сказал Спенс, — вы могли бы произнести: «риба»?
— Да нет. Рыба она есть рыба… «ы» это не «и», мистер Трейси.
Спенсер ухватился за эту «рибу». Произнесенное таким образом, это слово соответствовало его представлениям о персонаже. Курчаво-темные волосы и — риба. Увлекшись ролью, он слился с рыбаком, который был сыном рыбака, внуком рыбака; который начал ходить в море; который нашел свою смерть под обрушившейся на него мачтой; который был такой же неотъемлемой частицей моря, что и ловимая им рыба, — и наконец в самом прямом смысле ушедший в море. Это была его естественная могила: ушел не в землю — ушел в морские глубины.
Потом я видела «Ярость» — как добрый человек превращается в монстра. Дьявол вселился в тело самого обыкновенного человека. Тело, которое стало вдруг слишком маленьким, чтобы он мог в нем поместиться. И он использовал его как своего рода контейнер, своего рода ящик с целым клубком человеческих страстей. Игра Спенса была настолько же замечательна, насколько абсолютны рождение и смерть, — она не нуждалась во внешних атрибутах: в произношении, в гриме. То есть внешняя сторона роли напрочь отсутствовала. Она — автоматически, — как зеркало, отражала страсти, бурлившие в нем. Поэтому любой грим, любой внешний страх могли бы обезобразить лицо. Лицо Спенсера было его чистым полотном, и он рисовал по нему изнутри — магией.
Одним из наиболее поразительных примеров этого уникального качества Спенсера стал «Доктор Джекилл и мистер Хайд», его самая крупная, единственно явная неудача. «Метро-Голдвин-Майер» решила сделать эту картину. Спенсер загорелся идеей. Его убедили, что у Хайда должен быть радикальный грим: парик, вставные зубы — вся традиционная экипировка. Джек Бэрримор, исполняя эту роль, даже придал своей голове яйцевидную форму. Джек любил такого рода штучки. Равно как и Фредрик Марч. Им обоим казалось, что это забавляет. Это смешно. Но действительно ли это так?
Нет. Не для Спенсера Трейси. Это было не в его стиле. Он в таких случаях чувствовал себя идиотом. Он так стеснялся показывать эти превращения из разыгрываемой жизни, что приезжал на съемочную площадку в лимузине с задернутыми шторами. Ингрид Бергман играла проститутку; она, кажется, получила премию. Эта картина оказалась одной из тех немногих, за которую Спенс получил отрицательные отзывы.
Естественно, это ужасно неприятное чувство, когда, снявшись в крупной картине, терпишь фиаско в знаменитой роли. Когда я впервые встретилась со Спенсером, его мысли были заняты этим. Поскольку мы не были знакомы до того, я старалась посмотреть его во всех картинах, какие только были мне доступны, в том числе «Доктора Джекилла и мистера Хайда».
— Очень интересно, — сказала я.
— О, нет-нет. Пустое, гадко, — поправил он. — Я просто не могу делать такого рода вещи. Это похоже на то, как если бы ты сделал марионетку, а потом пытался бы вдохнуть в нее жизнь. Мне нравится быть марионеткой самому, а потом — заставить людей поверить, что это то самое, во что я хочу, чтобы они поверили. От внутреннего к внешнему, а не наоборот. Никакого грима.
— Но теперь-то ничего не исправить, — продолжал он. — Хотите верьте, хотите нет, но, когда они только заикнулись о «Джекилле и Хайде», я испытал настоящий трепет. Мне всегда нравился этот сюжет, и я всегда воспринимал его как рассказ о двух сторонах человеческой природы. С одной стороны, Джекилл — очень респектабельный врач, достойный член общества. Он делает предложение красивой девушке и готовится к свадьбе. Но есть в этом человеке и другая сторона. Совершенно внезапно он уезжает. Исчезает. И то ли благодаря какому-то лекарству, то ли наркотику, или бог знает чему еще, становится или, лучше сказать, превращается в мистера Хайда. Потом в городе или в ближайшей округе, где его абсолютно не знают, он совершает неслыханные по своей жестокости и вульгарности преступления. С эмоциональной стороны Джекилла, очевидно, что-то тяготило. Девушка, в ипостаси его невесты, — настоящая леди. Но в ипостаси воображаемой им проститутки она выбирает — себе в пару — мистера Хайда. Она способна на самый гнусный поступок. Обеих девушек играет одна и та же актриса; обоих мужчин — я.
Как ни странно, но в ту пору, когда он думал об этом, то имел в виду именно меня. Тогда мы не встретились. И по сей день эта идея представляется мне поистине восхитительной. Как жалко, что он не смог уговорить студию сделать эту вещь по-своему. Это было бы и безумно интересно, и своевременно.
Интересно, зачем он упомянул при мне об этих размышлениях по поводу «Джекилла и Хайда»? Я никак не могла перестать думать об этом. Не было ли здесь чего-то очень личного?
Наши натуры бесконечно сложны. Смешать толику этого, толику того — и оказывается, что в большинстве своем все мы крепко-накрепко во власти самих себя.
Актер в этом смысле имеет одно преимущество: он может бежать в «творчество». С.Т. — великолепный, на мой взгляд, актер; он мог, что называется, с ходу изменяться у вас на глазах. Без помощи каких бы то ни было вспомогательных средств — только магией и энергией своих мыслей он превращался в иного человека. Заставлял вас смеяться — устрашал вас — заставлял плакать. Убеждал вас, что он человек, выходящий из себя наружу. Но при этом ведь оставался самим собой, не так ли? Кем он был?
Я и вправду не знала этого. Он был заперт изнутри на ключ. И не знаю, был ли у него самого этот ключ. У меня было такое ощущение, что внутри той запертой от всех комнаты стоит машина, работающая на всю мощь двадцать четыре часа в сутки. Это она создавала замечательных людей — да, всех тех разных людей.
Однако более подробно о Спенсере несколько позже. Имейте терпение. У меня оно было.
Вот еще один случай.
Раз в году я припадала к своим тылам. Я имею в виду уик-энд Дня Памяти. Не тридцатое мая, о нет, — уже нет: настоящего Дня Памяти, увы, нет. Все это ушло. Главное — дело. Все праздники мы отмечаем теперь в уик-энды. Так вот, тридцатое мая того года пришлось на пятницу, — вроде бы как нельзя удачно, но ИМ хотелось, чтобы праздничным днем был понедельник. Так 24, 25, 26 мая стали праздничным уик-эндом Дня Памяти. Именно тогда со мной произошла одна история.
В полдень 23 мая 1986 года мы — Дэвид Лин, его первая жена Сэнди, моя секретарша Филлис и я — выехали из Нью-Йорка. Предполагалось, что этот уик-энд будет целиком посвящен отдыху. Они любили посидеть вечерами подольше. Я надеялась, что мне удастся лечь спать пораньше. Они отличные люди — простые и прямые, а еще — сильные и беспощадные. Кроме того, Дэвид — лучший кинорежиссер в мире. Он знал, как приготовить суфле. Поджарить мясо. И ничего — слышите? — ничего-ничего у него не получалось так, как ему хотелось. Он стоял, смотрел, уставившись в одну точку, ничего не предпринимая. Не двигался с места, пока не чуял запах совершенства. Такова его цель — в работе ли, в игре ли: делать нечто с максимально возможным качеством. Или не делать вообще.
Так вот, я снималась у него в 1954 году — в «Летнем сезоне», в Венеции. Однажды у него не получалась сцена с Изой Мирандой. Он повернулся ко мне и сказал:
— Кейт, попробуй-ка ты. — Отошел в сторону, повернулся спиной к съемочной площадке и уставился вдаль.
— Иза! — воскликнула я. — Смотри, Иза, что ему надо…
Мы сняли эту сцену.
В общем… да… И у меня и у него есть это качество — мы не сдаемся. Раз вы говорите, что взберетесь на гору, — взбирайтесь!
А теперь давайте достанем из багажника машины эти саженцы.
О Боже, совсем забыла рассказать. Мы были в лесном питомнике, что в Клинтоне. Джон — он там главный, — так вот, он сразу смекнул, что у нас главный — Дэвид.