Родители, как правило, смотрели все хорошие пьесы, которые шли в театре Парсона. Если мы изъявляли желание посмотреть спектакль, они покупали нам билеты на дневное представление. Наши посещения были нечастыми. Я подговаривала Дика и Боба ходить в аптеку и покупать там для меня киножурнал. Журналы эти казались мне замечательными. Одновременно они покупали себе и мне сливочное мороженое, покрытое фруктовой помадкой и шоколадным порошком. Такое мороженое называлось «шоколадным империалом». Деньги на эти деликатесы я зарабатывала уборкой снега с нашей аллеи зимой и обрезкой веток и стрижкой травы на лужайках в остальное время года.
Дом № 133 по улице Готорн, так давно занимаемый нами, подлежал сносу, и «Эрроу электрик» намеревалась расширяться именно за счет поглощения территории нашего участка.
Папа, с четырьмя детьми и с пятым на подходе, не мог ждать в такой ситуации. Он нашел дом № 352 на Лорел-стрит, даже в малой степени не идущий в сравнение по красоте с домом № 133, но лучший из того, что имелось в наличии на то время. Папа отремонтировал его, причем за вполне умеренную сумму. Мы собирались уже было переезжать, как вдруг «Форест стрит ассошиэйшн» приобрела дом № 133 как исторически ценное здание. Они тут же поставили в известность Маму. Она стала уговаривать Папу остаться в старом доме. Однако Папа проявил твердость и отказался. Сказал, что он арендовал дом на два года и что назад хода нет. И мы переехали.
Мама обожала дом на Готорн, и он и усадьба имели какой-то неуловимый шарм и индивидуальный облик. Она расстраивалась при мысли о доме на Лорел-стрит. Я считала, что Мама права: дом № 133 был и неповторим, и красив; дом же № 352 был в самом деле неказист. Бедная Мама. Она так никогда и не смогла забыть этого. Мне пришла на память такая мысль: если у вас есть выбор, следует быть очень предусмотрительным, чтобы не пойти по какой-то дороге лишь потому, что вы так предварительно запланировали. У вас есть выбор, будьте очень внимательны, чтобы не оказаться под сильным влиянием того, что имеет существенное значение только в беге на длинную дистанцию. Мы не были богаты, и Папа думал о потраченных деньгах.
Мы жили в доме № 352 и, кроме того, купили часть усадьбы по адресу Блумфилд-авеню, 201, что напротив Хартфордского университета. Там мы собирались построить замечательно красивый дом.
Том и я родились на Гудзон-стрит, в доме № 22.
Дик и Боб родились в доме № 133.
Мэрион и Пег родились в доме № 352.
Сейчас я в Хартфорде, куда частенько приезжаю. Еду по нему на своей машине — из Нью-Йорка. Только что миновала Капитолий и Лорел-стрит. Тут теперь большая автострада. Она строится уже несколько лет. На месте вон той развилки стоял аптекарский магазинчик — «Чайльдс». Одно из моих преступлений состояло в том, что я имела обыкновение увеличивать там наш кредитный счет. «Херши», шоколадки и лакричные палочки. Поскольку я не знала удержу, кредит в конце концов должен был прекратиться. Я с удовольствием могу съесть и сегодня полкилограмма шоколада — благодаря магазинчику «Чайльдс». Тренировка — великая вещь.
Кстати, если вы едете по Лорел мимо Капитолия и потом по железнодорожному мосту — к перекрестку Лорел и Готорн (которая справа от вас), — то оказываетесь в том месте, где раньше располагались «Гросери Мэрфи» и «Батчер шоп». Здание все еще стоит. Корзиночки с инжиром, воздушные бисквиты — «убийственный» букет из шоколада и зефира на ванильной булочке (они были настолько приятны на вкус и настолько быстро съедались, что их перестали выпекать). Да, мистер Мэрфи, кто бы вы ни были, я хорошо вас помню. Те квадратные жестяные коробочки со стеклянными окошечками, через которые можно было видеть, что находится внутри, — не чета нынешним стандартным упаковкам. И мистер Мэрфи позволял нам пробовать его сладости.
Что же, пора покинуть магазинчик Мэрфи и повернуть либо налево, либо на запад по Готорн, к дому под номером 133. Сначала завод — «Эрроу электрик компани», потом угол нашей лужайки с фасадной стороны. Аллея.
Наш дом в стиле викторианской готики — три островерхих фронтона, украшенных кружевной отделкой черного цвета, — исчез. Аллея — деревья, затейливые и простые, — ручей — бледно-желтые нарциссы. Ничего нет. Даже ручей замурован в трубу. Что ж, таков стиль сегодняшней жизни: «трубные» вещи — консервированные вещи — замороженные вещи — компьютеризованные вещи. Надо бояться этого. Втискиваясь в квартиру под номером ХУ-133-609-00, лишенную простора и воздуха, нельзя развить восприимчивый к красоте ум, богатое воображение или независимый дух. Да, конечно, нас так много, и нам необходимо экономить пространство.
А все же они оставили нетронутой северную часть Нук Фарм. Она включает прилегающий участок Форест-стрит. Дом Марка Твена и дом Гарриет Бичер Стоу. Моя сестра Мэрион участвовала в кампании по их спасению. Сколько труда пришлось приложить, чтобы отреставрировать их. И хотя эти здания относятся к эпохе, в которой жило предыдущее поколение, тем не менее это та самая атмосфера, в которой воспитывалась и я: покрытые циновками полы наверху, стиль камина — панели, сланцевые и мраморные, кухни с окнами, сделанными «запрудой», чтобы ловить солнце… Удобные для отдыха уголки. Все в доме задумано так, чтобы человеку жилось удобно и приятно. Пойдите и посмотрите на него. Обратите внимание на детали. Все строилось с такой тщательностью. Ковры и отсутствие оконных занавесок на южной стороне. Цветочные натюрморты Гарриет Бичер Стоу. Мебель, которую она раскрасила. Сад — она выращивала помидоры и герань. О, герань!
Как я уже упоминала, в детстве я ездила по Хартфорду на машине, когда мне нужно было попасть на уроки к учителям. Без прав, конечно. Так вот, я поворачивала с Эйсилим в южном направлении на Авеню. На углу Элизабет-парк меня останавливал строитель, копавший канаву. Мы приветствовали друг друга взмахом руки и улыбкой всякий раз, когда я проезжала утром. И вот однажды он остановил машину, подошел и протянул мне большую коробку конфет. Я сильно разволновалась. И уехала. Тем же вечером за ужином рассказала об этом событии Папе и Маме. Папа пришел в ярость.
— Обязательно верни ему эту коробку.
— Но я уже съела половину…
— Ты должна непременно вернуть ее. И не смей больше останавливаться.
Возвращать наполовину пустую коробку я, конечно, не собиралась — просто изменила свой маршрут.
В ту пору Эйсилим тянулась только до Стил-роуд, постепенно превращаясь в тропинку: кусты, деревья… Понимаете — фактически пыльная стежка. И когда мы были совсем девочками, нас предупреждали, как опасно ходить по ней: из кустов могут наброситься на нас неизвестные мужчины — представьте себе!
— И что же ты сделала? — поинтересовалась я у подруги, которая рассказывала мне о том, как это случилось с ней. — Что ты сделала? — спросила я.
— А ты как думаешь? Я глядела. А он этого и хотел, понимаешь?
— Ну да, конечно, — ответила я.
И теперь я всегда улыбаюсь, когда сворачиваю с Эйсилим мимо Стил-роуд. Ну да, вам смешно: действительно — «именно этого он и хотел».
Разве не забавно? Хартфорд для меня делится, собственно, на два города: на тот, каким он был, и на тот, какой он теперь. Я еще вернусь к этой теме более детально, а пока пропущу несколько лет и обращусь к настоящему.
Коннектикут. Разве мы не счастливы? У нас чудесные полевые цветы, парки, холмы, красивые старые дома. Мы живем в своем ритме: иногда медленном, иногда быстром. Реки, водоемы, Лонг-Айленд-Саунд. Чудесный климат, деревья, сады, снег, дождь. И все хорошо соразмерено: ни велико, ни мало.
Да, это — моя родина. Я застряла в снегу. В ураган потеряла здесь дом. И здесь играла в теннис. Играла в гольф. Было весело. Я жила тут и буду тут похоронена.
Тут же, 12 декабря 1928 года, я вышла замуж за Ладди. Дедушка Хепберн отслужил молебен. Там же состоялась свадьба Мэрион и Элсуорта. Пег и я были подружками невесты. Тут умерли Папа и Мама. Мама в 1951-м, Папа в 1962 году. Сайте (второй жене Папы — Мадлене Санта Кроче) было невмоготу одной жить в таком большом доме. Она переехала к своей сестре.
Папа фактически был последним обитателем хартфордского дома.
После смерти Мамы он женился на Санте. Она была одной из его медсестер. Я всегда чувствовала, что Папа женится на Санте, потому что ему не хотелось, чтобы кто-то из детей думал, что должен взять на себя заботы о нем. Это сработало. Санта всегда его любила, и это радовало. Благодаря Папе ее жизнь пополнилась новыми впечатлениями. Они побывали в Греции и Египте. Я ездила с ними дважды. Раз их сопровождала моя калифорнийская подруга Франсис Рич — было весело. Потом Папа заболел.
В 1960-м, 1961-м, 1962 годах Папа хворал. Санта очень о нем заботилась, и временами, когда ей приходилось совсем уж нелегко, ей помогала моя секретарша, Филлис, с которой вы познакомитесь позже.
Помню, как я долго-долго разговаривала по телефону о Папе с братом Бобом. Я тогда вместе со Спенсером находилась на Западном побережье, поэтому не вполне могла оценить состояние Папы. Он не любил жаловаться на свое здоровье. Он просто никогда не говорил, что страдает. Вообще же, по словам Боба, у Папы было тяжелое состояние. Обнаружилось, что у него лопнул мочевой пузырь, что в нем полно камней, в печени — тоже, да и желчи еще, разумеется. Его организм непрестанно подвергался отравлению. Боб сказал, что боль, вероятно, была поистине мучительной, — но ни слова жалобы. Папа считал, что стенать по поводу здоровья — отвратительное занятие. Его оперировал доктор Уэллис Стэндиш. Кровяное давление у него было настолько низким, что в конечном счете отрицательно повлияло на его способность думать и говорить. Позже ему пришлось делать операцию простаты. Эту операцию провел Боб. Было непривычно оперировать близкого родственника, но Боб решил, что сумеет сделать ее лучше всех. Это была его специальность. И он сделал операцию. Боб сказал, что Папа во время операции вел себя так, будто был спокойным наблюдателем своей собственной кончины — не произнес ни звука. Он просто терпел или перехватывал взгляд Боба и улыбался или подмигивал ему.
На короткое время я вернулась в Хартфорд. Папу поместили на первом этаже, в кабинете, где, к счастью, имелась совмещенная ванная комната. Он выглядел довольным, как всегда, но чувствовал себя намного слабее.
Однажды утром Боб и я завтракали в столовой напротив залы. Мы заглянули посмотреть, как чувствует себя Папа, а он, казалось, тихо покидал этот мир: улыбался и смотрел на нас, а потом вдруг перестал дышать, и у него отвисла челюсть. Он закрыл глаза — ушел — просто ушел. Боб и я сидели возле него. Какой замечательный человек был наш Папа. Такой сильный. Такой цельный. Такой стойкий и веселый. Его никогда не забудут. Он всегда будет жить в нашей памяти.
Вспоминая об этом, Боб каждый раз замолкал — чувства просто переполняли его. Его память была свежа — способность Папы терпеть боль казалась ему невероятной.
Так шел к своему концу этот очень энергичный человек. Ему было восемьдесят с небольшим. Он определил для себя жизненное кредо и следовал ему неуклонно: «Налегай на весла своей собственной лодки».
Какие чудесные образцы жизни дали нам наши родители! О, мы были такие счастливые!
Санта прожила в доме несколько лет, а потом все-таки решила переехать к своей сестре. Жить одной в таком просторном доме было и тоскливо, и неуютно. Она сообщила нам о своем решении.
Боб не хотел там жить. Пег не могла. Не могла и я. Дик жил в Фенвике. Жизнь в доме на Блумфилд-авеню под номером 201 закончилась. Осталось только все убрать, выехать и передать дом Хартфордскому университету.
Переезд был для всех нас нелегкой работой и очень-очень грустной — это был конец нашего начала.
Сейчас лето, и мы едем в Фенвик. Фенвик был и остается еще одним райским местом для меня. Он расположен в устье реки Коннектикут, километрах в шестидесяти от Хартфорда. Папа открыл его в 1913 году. Мне было пять с половиной.
В ту пору Фенвик был глухим местечком, в котором насчитывалось примерно сорок домов. Дома были большие, покрытые дранкой, обшитые досками. Трехэтажные. Немножко в викторианском стиле. Большие веранды. Очень каменистые тогда и с множеством казарок отмели; пирс — на фундаменте пирса большая, типа павильона, купальня, существующая и ныне.
Когда-то тут (на месте современной площадки для гольфа), а именно — между первой и девятой (последней) лункой, стояла огромная старая гостиница.
На северо-восточном выступе находился яхт-клуб.
Это полуостров, языком загибающийся от Сейбрука на юг. Тогда он походил на кончик носка. Фенвик фактически весь окружен водой. Он лежит напротив Лонг-Айленда, точнее — южной оконечности Лонг-Айленд-Саунда. Прямо на восток от него, через реку Коннектикут, находится Лайм. Западная его часть подходит к устью реки.
Первоначально это место именовалось Линд-Фарм. На самой южной оконечности — на кончике носка — стоит красивый старый маяк, построенный приблизительно в 1760 году. Позже, в 1860 году, построили внешний маяк, который соединялся с берегом волнорезом. Он позволял регулировать движение по реке Коннектикут.
Все знали друг друга. Большинство жителей приехало из Хартфорда с Вашингтон-стрит. Это — семьи: Брейнард и Брейнерд, Дэвис и Балкли, Бакли и Гудвин. Они были очень симпатичные люди — все республиканцы — все сторонники «Этна лайф иншурэнс компани».
В 1917 году, волею счастливого случая, старый отель и яхт-клуб дотла сгорели при жестоком западном ветре. (Случай счастливый, но случай ли?) Ветер снес два питейных заведения, которые давали незначительный доход общине. Поскольку Фенвик в большей своей части принадлежал «Этна лайф иншурэнс компани», пожар был весьма заметным событием. Все были застрахованы «Этной». Поэтому никто не хныкал. А после исчезновения баров исчезли и воскресные любители выпить.
Для детей это был поистине райский уголок. Я уже говорила, что там имелось девятилуночное поле для игры в гольф, принадлежавшее частному лицу. Детям позволялось играть на нем при одном условии: нужно было только хорошо себя вести. Было два теннисных корта. Теперь их четыре — один с цементным покрытием, остальные — с земляным. Поле для гольфа теперь уже не частное. На нем теперь новые, очень хорошие лужайки и трапы, и оно вполне рентабельно. Для меня это и в самом деле — часть моего «я». Одно слово — рай. Я всегда чувствовала себя здесь абсолютно свободной, раскрепощенной. Я здесь своя с шести лет. Вчера вечером мы посидели за рюмкой вина с человеком по имени Джек Дэвис, у которого я выиграла скачки в три ноги, когда нам было лет по десяти — тому уж семьдесят лет назад. Теперь Чарли Брейнард и я — самые пожилые из аборигенов. Картина жизни здесь такая же, как и везде.
Фенвик был для нас замечательным местом. Это была в полном смысле летняя колония, которая к началу сентября, когда начинались занятия в школе, пустела.