Одной из таких наших безрассудных авантюр было проникновение в дом Ньютона Брейнарда. Дом был очень большой и высокий. Я вскарабкалась на крышу третьего этажа. Али не могла подняться так высоко. Внутрь пришлось спускаться через застекленный верх мансарды, лаз в которую по беспечности оставили незапертым. Потом, очутившись на втором этаже, я открыла окно и впустила Али. И вот — я сняла крышку лаза. Внизу была кромешная тьма. Чернота. Спрыгнула вниз. К счастью, я приземлилась на пол холла третьего этажа, чуть-чуть не угодив в пролет винтообразной лестницы, которая вела на первый этаж. Это был весьма волнующий момент. Жуткий.
Забавно, что о наших похождениях никто даже не подозревал до тех пор, пока Али не завела дружбу с парнем по имени Боб Пост. Он составил нам компанию в очередной нашей вылазке — последней, как оказалось. Нам не удалось найти никакой лазейки. «Давайте выбьем дверь — заднюю», — предложил Боб. Мы взяли двухметровый чурбан и шарахнули им по двери. Естественно, не обошлось без шума, и повар из соседнего дома увидел все происходящее.
Проникнув внутрь, мы наткнулись на коробки с пудрой и пуховками. Разодрали эти коробки и обсыпали пудрой панели на стенах. Словом, учинили настоящий погром. Нас, разумеется, застукали. Бедному Папе пришлось заплатить за причиненный нами ущерб, а мы же были опозорены. Я никогда больше не пользовалась услугами Боба Поста.
Кроме того, вместе с Али Барбур мы осуществили постановку настоящей сказки — «Красавица и Чудовище». Я изображала Чудовище, Али — Красавицу. Пьеса разыгрывалась у нее на веранде — публика сидела на лужайке между их домом и домом их соседей. Пришли все, и мы собрали семьдесят пять долларов, на которые купили потом проигрыватель для индейцев навахо. Об их проблемах мы узнали на одной из воскресных проповедей епископа Нью-Мексико. Мы были преисполнены самых благородных побуждений.
В Фенвике у нас проводились замечательные гонки на треке, а также соревнования по прыжкам в воду, эстафеты и скачки в три ноги. Это были захватывающие состязания. Да-да, именно так. Мы все были так молоды.
Наш дом стоял на восточном краю жилой застройки. С трех сторон перед нами была водная гладь, а с востока — широкое безлюдное пространство.
Спустя годы Папа устроил небольшие мостики, одним концом уходившие в воду. По ним мы сбегали на очень красивый песчаный пляж.
Во время урагана 1938 года, снесшего наш дом, дом семьи Брейнардов был разрушен — рухнула вся тыльная сторона. Морган Брейнард купил после этого дом Прентис-Пост, который стоял на относительно возвышенном месте — не очень уютный, зато там спокойнее.
Сейчас он — предмет моей головной боли. Видите ли, в настоящее время этим домом владею я. То есть вообще-то я им не владею. Надо сказать… В общем, владельцев у этого дома — куча, и каждый в принципе считает, что он хозяин этого дома. Мы въезжаем в подъездную аллею, паркуем наши машины, входим в дом, садимся, где нам нравится. То есть, не то чтобы, где нам нравится… Но… Позвольте объяснить. У нас есть большая кухня. Раньше вместо нее было две комнаты — кухня и кладовая, но моему брату Дику это было не по вкусу, и он убрал стену, и теперь… Ну, можете себе представить. Впервые увидев это нововведение в доме, я очень удивилась.
Как бы там ни было, теперь это одна большая кухня. В ней две раковины — двойные. Одна большая плита — две духовки, шесть конфорок. Это была плита, на которой готовил Ладди. Ладди — мой бывший муж.
Теперь Ладди нет — он умер, а я всегда любила его плиту. И мы рассказывали его сыну и дочери или обоим вместе, что мы любим плиту, потому что она шестиконфорочная и очень удобная по своим размерам для той площади, которой мы располагали. Однажды приехал мой брат Дик и не застал никого дома. Он демонтировал плиту, погрузил ее в свой трайлер и укатил с нею. Они, вероятно, были весьма удивлены, вернувшись домой.
Как вы понимаете, вся еда готовится на большой кухне. Дик, можно сказать, живет в кухне, и кухня, можно также сказать, соответственным образом и выглядит. Помимо двух раковин, есть еще два окна над ними, а между раковинами — плита, о которой я уже рассказывала. Над плитой ряд полок для всякой всячины. Это — с одной стороны. На стене напротив висят большие французские часы примерно около полуметра в диаметре — красивые, старинные. С кукушкой. Разные симпатичные плошки и сувениры. Красиво смотрятся на фоне белого кирпича.
Еще есть большой холодильник, установленный на массивной подставке, — это холодильник Дика. Чуть сбоку и ближе к стене стоит мой холодильник — поменьше, на такой же платформе (на случай ураганов). Холодильники эти стоят теперь по линии, где раньше была стена, разделявшая кухню и кладовую.
В моем углу кухни висят полки, на которых хранится вся фарфоровая посуда. В центре той части кухни, которая принадлежит Дику, конечно же значительно большей по размерам, стоит круглый стол, а над ним висит лампа от Тиффани. Стол этот, вокруг которого стоят четыре стула, — центр империи Дика. Уютное местечко. У него есть вкус. Здесь собираются его гости, которых медом не корми — дай поговорить. Он готовит им еду и угощает их. Его сын Тор и жена Тора, Тесс, тоже готовят и угощают. В меньшей степени функцию поваров и официантов исполняем Филлис и я. Зачастую мы вообще не общаемся с людьми, которые приходят в дом, сидят, разговаривают, выворачивают свои души наизнанку. Дик, наверно, рассказывает сюжет последней пьесы, которую он посмотрел в Уотерфорде в Центре О’Нила. Или Тор читает лекцию о ценных бумагах. Бывает, что гости задерживаются. Безусловно, территория Дика — центр дома. Конечно, мы не всегда выходим к ним, но мы их слышим. В кухне нет двери, в буфетной — тоже.
Двери как таковой нет, но есть дверной проем, через который из кухни можно попасть сразу в столовую большой дружной семьи. В былое время дверь все-таки была — со створками, на пружинах. Но она почему-то раздражала Дика, и он ее снял.
Филлис и я угощаем наших гостей либо в столовой, либо снаружи, на веранде, куда есть выход из столовой. Разумеется, мы все равно слышим нескончаемые кухонные разговоры. Атмосфера, сравнимая с ресторанной.
Потом мы спим в наших старых комнатах: я в восточном крыле, на втором этаже.
Дик и Тор — на верхнем этаже, соответственно в восточном и западном крыле.
Мы все здесь, как бы ни складывалась жизнь — к лучшему или к худшему.
Именно здесь я провожу свое свободное время.
Понимаете — это мой фамильный дом.
Чуточку странно, но это вроде бы помогает.
Дик здесь живет.
Я наезжаю — на долгие выходные.
Я училась в колледже Брин Мор. В классе выпуска 1928 года. Сначала я жила в комнате общежития, совмещенной со спальней, — первый этаж, первая дверь справа. Пембрук — Уэст. Существовал также Пембрук-Ист, между ними — проход, а над ними — огромнейшая столовая. Мои подруги из школы Этель Уокер жили в другом помещении — Мэрион. В течение нескольких лет не посещая школу, я с трудом общалась с множеством малознакомых девочек. Спать ложилась очень рано. Вставала в четыре или в половине пятого, шла в конец здания, в ванную комнату, и принимала контрастный душ. Завтрак мой обычно состоял из фруктов, хлеба и молока, поэтому я могла завтракать одна в своей комнате, тем самым избегая необходимости находиться в обществе слишком большого количества девочек. Потом я вообще перестала ходить в столовую. Как-то в самом начале семестра я зашла туда и направилась к столу для живущих в Пембрук-Уэст. На мне была французская голубого цвета юбка-клеш, застегивавшаяся спереди на большущие белые пуговицы, и исландский сине-белый свитер, модный в то время. Я, конечно, не считала себя красивой. К своему ужасу, я услышала, как кто-то, сидевший за столиком, где мне надлежало сидеть, произнес — с характерным нью-йоркским акцентом: «Самоуверенная красавица!»
Я чуть не упала замертво. Бог видит — я не считала себя красавицей. О Боже! Вовсе нет. Не замедляя шага, я приближалась к своему столику. Села. Стала завтракать. В тот год я больше ни разу не появлялась в столовой.
Обычно я ела со своими подругами в Мэрион либо у себя в комнате, покупая себе обед в буфете колледжа. Папа выдавал мне семьдесят пять долларов на месяц, а еда тогда не была такой дорогой.
Впервые я отправилась в Европу вместе со своей подругой Алисой Палаш после окончания первого курса колледжа — в 1925 году. У меня было 500 долларов, у нее — 750. Путешествовать по Англии мы намеревались на велосипедах, но когда, сойдя с парохода, ехали поездом в Лондон, то пришли в ужас от обилия холмов и маленьких горок, а потому решили купить машину и ночевать либо в салоне, либо прямо на земле, либо на сене, чтобы тем самым свести к минимуму расходы. Для Палаш это было мучение, поскольку по утрам она любила пить кофе. Я тогда еще не пила кофе — довольствовалась фруктами, хлебом и холодным молоком. В сущности, мне не хватало только одного: контрастного душа.
Иногда мы решали как следует поесть и тогда шли «мыть руки», а если поблизости оказывалась колонка, я сбрасывала с себя платье, садилась на корточки и освежалась холодными брызгами из-под крана. Со мной во время путешествия всегда было полотенце. Было весело. Мы объездили всю Англию, побывали в Уэльсе и Шотландии. Вернувшись в Лондон, мы продали машину дороже, чем купили, что, конечно, было большой удачей.
Мы тогда побывали в Париже — жили в гостинице «Каир» на бульваре Распай. Напротив был маленький ресторан, и мы питались преимущественно в нем. Садились за столиком возле длинного настенного зеркала, и Палаш начинала раздражаться, поскольку ей казалось, будто я занята исключительно тем, что смотрю на себя в это зеркало, без устали изучая выражение своего лица.
Мы исходили весь город, что, конечно, было весьма интересно. Домой уезжали без гроша в кармане.
Во второй год своей учебы я жила вдвоем с девушкой, с которой уже успела познакомиться, и это меня вполне устраивало. Постепенно я все-таки привыкла ко всем девочкам, надо полагать, и они привыкли ко мне. У нас была своя небольшая компания. Куда как легче жить, когда можешь рассчитывать на чью-нибудь поддержку. Члены той компании — каждый в меру нашей раскиданности — остались моими друзьями, особенно те, кто живет в штате Коннектикут или Нью-Йорке. Последние три года, проведенные мной в Брин Мор, уже не были для меня тягостными. Не будучи занятой ни в каком кружке, я тем не менее участвовала в нескольких театральных постановках, очень веселых. Я дурачилась со своими приятелями и много смеялась. У одной из подруг (Либ Ретт) была машина. О, какое наслаждение! Куда мы только не ездили!
Я сыграла главную роль в одной пьесе — «Правда о Блейдах» А. А. Милна. Роль мальчика-подростка. Мне пришлось надеть на себя парик, чтобы прикрыть мои длинные волосы. Помню один случай, когда мы играли спектакль в нью-йоркском «Колони Клаб». С горем пополам мне удалось-таки засунуть руку в карман брюк и сесть. Спустя короткое время я попыталась вынуть руку из кармана. Тщетно. Еще раз. Еще и еще раз. Я немного стушевалась и все дергала и дергала из кармана руку. Публика покатывалась со смеху.
Я играла также Терезу в «Колыбельной песне» Мартинеса Сьерры.
В год окончания колледжа я сыграла Пандору в «Женщине в лунном свете» Джона Лили. Этот спектакль был частью большой программы по случаю Майского Дня. Он ставился на подмостках крытой аркады библиотеки, нас освещало солнце. Пьеса к тому времени еще ни разу не ставилась в нашей стране, поэтому вызвала неподдельный интерес.
На эту роль, кажется, меня выбрал Сэмюэл Артур Кинг. Доктор Кинг вел у нас курс ораторского искусства, посещение которого было обязательным. Занятия мне очень нравились. Доктора Кинга пригласил в колледж М. Кэри Томас, бывший директор Брин Мора, большой знаток американской речи и ее неудачного воспроизведения. Мама и Папа также следили за правильной речью и часто напоминали нам, что четкое, хорошее произношение характеризует человека с самой выгодной стороны.
Играть Пандору было необыкновенно интересно. Под влиянием планет она постоянно меняла характер своего поведения. То была воинственной, попадая под чары Марса; то нежной, находясь под воздействием Венеры; смешной, плачущей и так далее. Папа сказал, что на этом спектакле он видел только грязные подошвы моих ног, которые с каждой минутой становились все черней и черней. Да еще — мое веснушчатое лицо, которое с каждой сценой становилось все пунцовей и пунцовей.
Когда я училась в Брин Мор, там не разрешалось курить нигде, кроме курительной комнаты, которая находилась на первом этаже. В ту пору я жила на втором этаже в Пембрук-Уэст, сразу за столовой, которая была своеобразным соединительным мостиком между Пембрук-Ист и Пембрук-Уэст. Это был мой выпускной год — 1927/28. Помню, как я взяла свою корреспонденцию и начала просматривать ее. Дверь моей комнаты была открыта в залу.
«Господи, что это?» — Маленький пакет. Я разорвала конверт — пачка ментоловых сигарет.
«О, какой приятный запах — попробовать, что ли?» — Я вынула одну сигарету, прикурила и пустила дым.
«О, немного странно. Что ж, начало положено». — Я вынула изо рта сигарету и выбросила ее.
В тот же день, спустя некоторое время, ко мне подошел член студенческого совета самоуправления и сказал:
— Нас известили о том, что вы курили у себя в комнате. Вы нарушили устав.
Я глядела на него — у меня словно язык отнялся.
— И кто же вам сказал об этом?
— Я не вправе это разглашать.
— О, понимаю. Да… Ну что ж…
Правда же состояла в том, что я вообще не курила и потому ничего не знала о правилах курения. Очевидно кто-то, случайно проходя мимо моей комнаты, увидел в открытую дверь, как я курила ту ментоловую сигарету. Вероятно, этот кто-то был из числа моих недругов — иначе не наябедничал бы, а просто взял бы и окликнул: «Эй, чем это ты занимаешься?»
Я не могла отрицать самого факта курения. Подобная ситуация кого угодно поставила бы в затруднительное положение.