- Подвиньтесь, ребята! - глуховато басит Ковтун. - Парторг прибыл!
Зачем нас вызвали - никто ничего не знает. Все смотрят на меня - я пожимаю плечами. Наконец появляется наш комэск Рычагов, и машина трогается. Молча слушаем, как работает мотор автофургона. Темная ночь скрывает его за пределами авиагородка...
...Волго-Бугульминская ветка железной дороги лежит среди лесов. Крупные города редко попадаются на этой колее. Оттого, вероятно, и по сей день эти места кажутся глухими и малонаселенными.
Между тем в лесах в живописном беспорядке разбросано великое множество старых больших сел и деревень, жители которых на протяжении столетий укрепляли патриархальный сельский уклад и городской жизни не знали. Здесь издревле занимались хлебопашеством, охотой, ремеслами, из которых главными были плотницкое, столярное и, как особая здешняя разновидность, тележное. Целые села из поколения в поколение занимались изготовлением телег и саней, тележных колес, санных полозьев, хомутов, оглобель. И вся эта продукция крестьянского ремесла была известна всему Поволжью.
Жизнь мастеров нелегкого дела протекала неспешно, столетиями не испытывая никаких потрясений и перемен. Может быть, поэтому здешние села, населенные русскими, чувашами, татарами и мордвой, выстояли в самые лихие годы, не обезлюдели, не опустели, а только крепче вцепились в неяркую, но богатую и хлебную поволжскую землю.
Село Старое Семенкино лежит в нескольких километрах от железнодорожного разъезда Маклауш. В дни моего детства в селе насчитывалось около четырехсот дворов. Село никогда не имело единого хозяина в лице помещика, и, вероятно, поэтому психология моих земляков существенно отличалась от психологии крестьян, чьи предки были крепостными и в чьем сознании укрепились черты подневольного, вечно зависимого от барской прихоти существования. Народ в Старом Семенкине жил гордый, небоязливый. Сельчане - русские и чуваши относились друг к другу с уважением, в трудные годы помогали нуждающимся семьям выстоять.
Наша семья относилась к наименее зажиточным. Отец мой не был крестьянином, а работал на железной дороге и как рабочий получал жалованье. Тем не менее острой нужды в раннем детстве я не ощущал. Это объяснялось отчасти наличием подсобного участка, трудолюбием членов семьи: у меня были два брата, две сестры, из которых старшие брат и сестра работали наравне со взрослыми. Была у нас в хозяйстве лошадь, и, помню, лет с пяти-шести меня уже тоже начали приучать к разным полевым работам: летом я целыми днями помогал старшим. Большую роль в укладах сельской жизни играли укоренившиеся в селах многосемейные родственные связи. В нашем селе, например, было не меньше двух десятков дворов Захаровых. Существование таких кланов нередко обеспечивало прочность положения каждой отдельной семьи.
Среди всех Захаровых мой отец пользовался особым авторитетом, был уважаемым в селе человеком. Мы любили отца, но держал он нас в строгости. Как это часто бывает в крепких деревенских семьях, отец был гордостью нашей семьи, а мать - ее добрым гением.
Жить стало труднее, когда началась первая мировая война. Мужиков забрали на фронт, вся тяжесть полевых работ легла на баб да подростков. Отца как железнодорожника от призыва освободили, и через отрывочные фразы новых разговоров его товарищей-рабочих до нашего детского сознания доносились фантастические картины горящего в огне мира. Этот мир был очень далеко от нас, с ним затерянное на карте село связывала только одна нить - железная дорога. Еще почти ничего не изменилось по этой дороге. Однако сам воздух стал тревожным. Село затаилось в ожидании невиданных событий...
Весной семнадцатого года отца арестовали. Помню, приехал на подводе урядник с помощником да двое верховых. Отец принялся было неторопливо говорить матери, что и как делать но хозяйству без него, но урядник был нетерпелив. Он ударил отца плетью. Никак я тогда не мог себе представить, что в жизни может найтись человек, который поднимет на моего отца руку. Отец был гордым, сильным человеком. В селе с ним считались даже буйные головы, которые во хмелю не прочь бывали покуражиться, показать свою удаль. Урядник, очевидно, не ведал, что творил.
Отец взял тяжелую суковатую палку, с которой обычно ходил через лес на разъезд и в лютые зимы отбивался от волков, и ударил ею урядника. Ударил молча и с такой силой, что урядник согнулся и стал оседать, его подхватил помощник. Потом верховые и помощник урядника бросились на отца, связали ему руки, посадили на подводу, на которой лежал бледный урядник, и увезли.
Причиной ареста, как я стал догадываться позже, были неизвестные мне не сельские люди, которые иногда приходили к отцу на разъезд, а однажды были у нас дома. По указанию отца, мать приготовила для гостей обед, но сама за столом не сидела. Лежа на полатях, я невольно слушал разговор взрослых, но понятными были только отдельные фразы и слова. Кое-что я запомнил на всю жизнь. "Сейчас все уже подготовлено, - говорили отцу гости, - стоит поднести спичку - и вспыхнет". Что это были за люди, какие были с ними дела у отца, так я никогда и не узнал. Но то, что отца арестовали в связи с деятельностью тех людей, - это я понимал уже тогда.
Очевидно, из-за отсутствия каких-либо улик отца, однако, вскоре выпустили. Кроме того, начались беспорядки на разъезде. Едва пронесся слух, что свершилась революция, начальник станции куда-то сбежал. Отец, единственный квалифицированный железнодорожник на нашей станции, стал исполнять и обязанности ее начальника. В помощниках у него были подростки-подручные. А в ту пору через разъезд беспрерывно шли воинские эшелоны. С фронта возвращались уральцы и сибиряки, и волостное начальство заботилось о том, чтобы эшелоны через станции пропускали как можно скорее - дух брожения, охвативший солдат, не должен был распространяться в крестьянской среде. Потом эти части возвращались обратно; одни под красными знаменами, другие - под колчаковскими.
Врезалось в мое детское сознание и то, что отец после ареста вернулся уже другим человеком: духом он оставался стоек по-прежнему, но физически был сломлен и прежнего своего здоровья так и не восстановил до самой смерти. Очевидно, его много били. Он никогда не говорил об этом, только, помню, мать всегда плакала, когда он уходил из дому. Что-то происходило, что-то неуловимо изменилось вокруг. События развивались быстро - началась гражданская война. В огненный круговорот этой войны оказалось втянутым и неизвестное миру село Старое Семенкино...
Подобно опустошительной буре прошли через наше село части мятежного чехословацкого корпуса. Они забирали лошадей, продукты. Крестьяне пытались сопротивляться - начались расстрелы.
Бугульминское направление оказалось одним из важнейших в первый период гражданской войны, и в течение нескольких месяцев село наше несколько раз переходило из рук в руки. Ход событий привел к закономерному результату; некогда аполитичные землепашцы все больше и больше меняли образ своих мыслей. Ломались незыблемые каноны крестьянской жизни. Старое Семенкино стало симпатизировать большевикам.
Но с этими тревожными изменениями село пустело. Люди стали исчезать куда-то. Так, однажды ночью в неизвестном направлении ушел мой старший брат Андрей. Кто куда уходил - в селе не знали. Семьи молчали. Иногда бывшие неразлучные друзья уходили в разные стороны.
Наступил самый тяжелый на моей памяти двадцатый год. Некогда крепкое село уже было разорено до основания. Держались еще лишь наиболее зажиточные семьи. Начался голод, и в лютую зиму в течение нескольких дней от голода умерли отец и мать. Потом умерла бабушка. Взрослых в доме не осталось. Несколько дней мы жили тем, что я срезал полоски с лошадиной шкуры, которой была обита дверь, а старшая сестра Василиса из этих обрезков делала нам отвар. Шкуры хватило ненадолго, и вот Василиса устроилась нянькой в одну зажиточную семью. Младшего брата на время взяли к себе дальние родственники. Меня и сестру Сашеньку они прокормить уже не могли. Тогда намотал я на себя и сестренку все, что могло служить одеждой, забил двери дома досками, и ранним морозным утром мы дошли прочь от родного дома, в котором нас ожидала неминуемая голодная смерть.
Еще много лет после той поры мне все казалось, что зиму двадцатого я увидел во сне или придумал, начитавшись книг. Память детства - самая цепкая память: с годами она не опускает ничего. Я помню, как однажды за куском хлеба мы исходили верст пятнадцать впустую. На окраине большого села - это было село Маклауш - оставалось всего три-четыpe избы, на которые мы еще могли как-то рассчитывать. Дело шло к сумеркам, и те избы были последней нашей надеждой. Обычно-то нам удавалось упросить кого-нибудь пустить, нас переночевать-с утра мы отправлялись дальше.
И вот подошли к одной из этих изб. Сестренка моя уже не могла плакать в голос. Окоченевшие губы ее не разжимались - слезы текли безмолвно. Мне было двенадцать лет, я плакать не умел и обычно молча стоял рядом, надеясь только на то, что сам наш вид вызовет в людях участие. Иногда, правда, угрюмо просил подать хлеба. Но тогда так, в молчании, мы могли простоять под окнами избы сколько угодно - народу в селе не было, никто бы не обратил на нас внимания. И - всю жизнь помню! - чтобы сестренка заплакала громче, я больно ткнул ее под ребро кулаком...
Вряд ли мы прожили б ту зиму, если бы однажды не повстречали двух таких же оборванцев - брата и сестру. Они были нам ровесниками. Мы вместе ходили весь день, собирая подаяния, а на ночь они привели нас к себе в дом. Это был покосившийся и запущенный вдовий дом. Навстречу нам поднялась изможденная женщина. Мы с Сашенькой стояли на пороге, готовые по первому ее знаку уйти или остаться.
Женщина заплакала, и мы остались.
В этом доме мы прожили до весны. Потом я батрачил, был в приюте, снова батрачил. Так прошло много месяцев - мы выжили, но в родное село вернулись не сразу.
...Однажды в Старое Семенкино на лихом боевом коне въехал красный кавалерийский командир. Он был молод, в лице его была сдержанная жесткость, и прищуренные глаза внимательно и цепко всматривались в избы. Так же внимательно следили за конником сощуренные глаза ко всему привыкших сельчан. Командир был хорошо обмундирован, весь перетянут новыми скрипучими ремнями. У левого бедра покоился эфес сабли, справа в кобуре ощущалась тяжесть нагана. Мало кто узнавал красного кавалериста: сверстников почти не осталось, старики видели плохо. А конник подъехал к дому, в котором уже давно никто не жил, остановился там, где некогда были ворота, и долго сидел молча в седле, и конь послушно ждал седока. Наконец он соскочил на землю, привязал коня и одним рывком оторвал доски, которыми была забита дверь. Это был брат Андрей.
Андрей собрал нас всех под родной крышей, и мы снова зажили одной семьей, и как раньше мужики с уважением говорили об отце, так теперь они говорили об Андрее. Огрубевший, ожесточившийся от отчаянных боев, прошедший с 1-й Конной армией тысячи километров, Андрей работал как черт. Он устроил работать в лесничестве и меня, потом комсомолом я был направлен в техникум.
Прошло три года. Мы уже прочно стояли на ногах. Андрей взял тогда с собой младшего брата и уехал в Невинномысск на Кубань, где воевал в гражданскую. Хотя переписывались редко, но я знал, что оба брата служат - младший поступил в военное училище.
В 1944 году на фронте я получил извещение о том, что оба моих брата пали смертью храбрых во время Керченской операции. Выяснить обстоятельства их гибели мне не удалось. Известно только, что был сильный бой и они погибли в одном бою...
Так в конце лета тридцать шестого года в автофургоне среди притихших товарищей я припоминал свое прошлое и внезапно почему-то пожалел о том, что за шестнадцать лет так и не выбрался навестить вдову и ее детей, у которых с сестрой Сашенькой прожил тяжелую зиму двадцатого года...
Но вот машина остановилась, и мы слышим:
- Можно выходить.
Мы в Киеве, во дворе какого-то большого здания. Днем бы наверняка узнал и этот район, и дом, но ночью довольно трудно сообразить, где ты находишься. Прошли в помещение полутемным коридором. Снова дверь. Из-под двери выбивается полоска света. Когда первый из нашей группы открыл дверь и, ошеломленный, остановился, я невольно вытянул шею. Вот это да! Мы - в банкетном зале. Накрыты столы, молча снуют официантки... Мы жмемся к стене. Нас человек десять - двенадцать - все летчики 109-й эскадрильи. Входят еще несколько пилотов, среди которых я узнаю Мирошниченко - вместе с ним были в школе командиров звеньев. Похоже, что и эти ребята находятся в полном неведении о происходящем.
Снова открывается дверь - и мы мгновенно вытягиваемся, замирая по стойке "смирно". Перед нами командующий Киевским военным округом И. Э. Якир, секретарь ЦК КП(б) Украины П. П. Постышев и несколько человек высшего политсостава округа. Командующий, улыбаясь, приветствует нас и приглашает всех к столу.
У командующего хорошее настроение. Он шутит, расспрашивает о самочувствии, наконец, предлагает тост. Мы, признаться, оторопели и смотрим на водку нерешительно. Командующий, посмеиваясь, сообщает:
- По моим сведениям, у вас завтра нелетный день.
Постепенно скованность пропадает. Начинается беседа. Разговор интересный, но не ради же застолья нас сюда привели, думаю я, и все мы ждем ответа на главный вопрос. Однако к концу ужина командующий только объявил, что нас группу летчиков - вызывают в Москву.
- Вероятно, речь пойдет о новых назначениях, - как бы между делом заметил он. - Впрочем, без вашего желания вас вряд ли переместят. А время подумать будет.
С этими словами И. Э. Якир заканчивает беседу. Нам желают успехов в дальнейшей службе, а мы кое о чем, кажется, уже догадываемся...
Москва. Машина неслышно несет нас с Рычаговым по асфальтированным улицам. Павел задумался: он москвич, родной город не отвлекает его от размышлений. А я все время смотрю в окно. Мне все интересно! Я впервые чувствую такой упругий ритм городской жизни. Этот ритм вызывает беспокойное желание двигаться, лететь куда-то вместе с толпой самому.
Только что мы побывали на беседе в ЦК партии. А сейчас возвращаемся к казарме, в которую поселили всю нашу летную группу.
- Вы - командир и будете командиром группы... - эти слова были сказаны Павлу.
- Вы - парторг и будете парторгом, как бы ни называлась ваша группа...это было сказано мне, но тут же предложили сдать партбилет: - Не волнуйтесь, здесь он будет в полной сохранности.
Рычагов - беспартийный. Он оставляет орден Ленина, которым как один из первых строевых командиров недавно был награжден за успехи в боевой и политической подготовке.
В казарме нас уже ждут. Нам необходимо выбрать гражданские костюмы. Выбирать есть из чего, но подчеркнутая элегантность новой одежды, неумение ходить в штатском, схожесть наших непритязательных командирских вкусов все равно выдают в нас людей военных.
- Привыкнете, - усмехается распорядитель нашего нового гардероба, - еще во вкус войдете. Потом снова придется привыкать к форме.
Привыкать к форме? Что-то не верится - она уже давно так привычна.
На следующий день утром мы отбываем на юг. Над Москвой чистое небо. Солнечно и светло в Севастополе. Солнечно в Одессе и Киеве.
Ясно над Парижем, Белградом, Афинами. Безоблачно над Мадридом.
Над всей Испанией безоблачное небо...
У нас документы курсантов мореходного училища. С этими документами мы поднимаемся на борт огромного грузового парохода. Корабль без гудка отходит от севастопольского причала.