- О, какие у меня о Киеве хорошие воспоминания. Какой замечательный оперный спектакль я там слушал в Киевском оперном театре.
- А когда это было? - спросил я его.
- В конце сентября 41 года, - ответил он. Немец этот, оказывается, был фронтовым фотографом.
- Слава Богу, что я встретился с вами только теперь, - сказал я.
Немец-фотограф наслаждался музыкой в Киевском оперном театре как раз тогда, когда в киевском Бабьем Яру происходили расстрелы. Слышал ли он о Бабьем Яре? Может, был он там по долгу службы и фотографировал, как теперь по долгу службы фотографировал меня? Я его хотел о том спросить, однако не спросил.
То, что произошло в Бабьем Яру не соответствует как символ любопытствующей холодной психологии фаустовского научного человека. Смысл Бабьего Яра как символа скорее передается античным, греческим словом "космос". Космос ужаса, космос зла и комос неземного Божьего возмездия, пути которого неисповедимы со своими предзнаменованиями. Иной раз, это чернобыльская беда, иной раз - Куреневская катастрофа, а иной раз... Кто знает, что может случиться иной раз...
Этот материал не только и не столько о жертвах - о них уже немало написано, в частности в книге профессора Эрхарда Вина, которую он мне прислал. Материал должен быть об убийцах и их наследниках, который мог бы хорошо и своевременно прозвучать в документальном фильме. Из восьми фильмов, автором сценариев которых я был, не было ни одного документального, только игровые. Однако значения это не имеет. Главное - искусство, которое едино и в документальном, и в игровом фильме. Конечно, документальный сценарий требует своей специфики, своеобразного подбора материала, своеобразного сценарного, режиссерского, операторского решения. Очень важна музыка. Не мелкая, а героическая, близкая по духу Бетховену. Сейчас, по прошествии 60 лет, мне стало ясно, что фильм должен быть лирическим, со светлой печалью. Это должны быть не стоны и плач, а реквием по жертвам. Лучшим венком на общую могилу жертв Бабьего Яра должно было бы стать обличение и наказание убийц и их наследников, моральное уничтожение убийц, хотя бы средствами киноискусства.
19. Вокруг "Веревочной книги"
В конце 1996 года Горенштейн задумал роман-детектив о браконьерской добыче и контрабанде черной осетровой икры в устье Волги. Он полагал, что там действуют мощные мафиозные структуры и не сомневался, что район Астрахани - клондайк не только для криминального элемента, но и для "криминального" писателя, автора детективов. (Писателей-детективистов, которых появилось огромное множество, Фридрих тоже считал мафиозной структурой). "Вот увидите, - говорил он, - скоро там появится Маринина!"
Гореншейн говорил: "Вы знаете, как добывается эта икра? Браконьеры вылавливают перед нерестом этих осетров, вспарывают им живот, достают икру, а рыбу выкидывают".
Надо сказать, что даже просто произнести эти слова о вспарывании живота у осетра ему было мучительно трудно. Фририх не читал книг и не смотрел фильмов, в которых убивают животных. Животных он любил всех без исключения, даже лягушек. "Давно я не видел лягушек", - говорил он нам с грустью во время поездок за город на нашем стареньком фольксвагене. Мы даже как-то искали их, но не нашли. Горенштейн не стал читать "Моби Дика" Мелвилла только потому, что там "травят" кита. И как я ни уверяла его, что в книге кит вовсе и не кит, а нечто совсем другое, кит-оборотень, белый призрак и, возможно, само воплощение зла или карающая рука в оболочке кита, он не согласился с моей трактовкой романа, упрямо повторяя: "Там травят кита, а если Мелвилл подразумевал не кита, а некую другую силу, то нужно было придумать другую "оболочку", другой символ". "Но ведь в таком случае вы пропустите великий роман, он пройдет мимо вас", - настаивала я. Он ответил: "Иногда полезно чего-нибудь не прочитать и не знать! Невежество в сочинительстве может быть даже полезным, если оно озарено яркой игрой выдумки". После того, как умер любимый кот Крис, Горенштейн некорое время вообще ничего не писал.
Когда же боль немного притупилась, он опять принялся за новый роман. Роман, говорил он, с одной стороны, о современной России, а с другой стороны, в нем много ответвлений, как в романах Достоевского - о скифах, сарматах, славянах. Ведь без этого никак нельзя: глубины истории тяжким грузом лежат на современности (также как тяжелым камнем лежит на биографии самого Фридриха его бездомное детство). Горенштейн говорил, что постоянно ощущает живой след прошлого в своем настоящем бытии. К тому же, когда он пишет, ему необходимо видеть время в пространстве, а также ощущать, что время и пространство - категории единой вечности.
На информацию о жестоком обращении с осетрами Борис отреагировал устаревшими сведениями. Наверное, он хотел утешить писателя:
- Фридрих, это довольно известный факт, и там работает рыбнадзор, который вылавливает этих браконьеров, штрафует и сажает в тюрьму.
- Да, что этот рыбнадзор, рыбнадзор! Половину их перестреляли половину купили. Это же мафия! Да если они и вылавливают браконьеров, то самых незначительных, а настояшие акулы - на свободе.
И еще он говорил: "Никогда не писал детективов и хочу попробовать себя в этом жанре. Есть у меня, правда, рукопись детективной повести, я назвал ее "Астрахань". Написал я ее давно, еще до того, как засел за Ивана Грозного. Но сейчас, я думаю, надо писать по-другому. Пишущая мафиозная братия уже, наверное, заслала в Астрахань своих агентов, и, мне, стало быть, там сейчас делать нечего. А вот - попробую написать письмо в городскую библиотеку Астрахани, попрошу библиотекарей помочь с информацией. Вряд ли они ответят, но попробовать надо". И Фридрих написал письмо (19 января 1997 г.) в городскую библиотеку города Астрахани:
Уважаемые господа!
Хочу надеяться, что Вы знаете мои книги и публикации в периодике. В 1991 - 93 годах в московском издательстве "Слово" опубликован мой трёхтомник. В настоящее время, в Петербурге, готовится к изданию мой двухтомник в издательстве "Лимбус-пресс". В 1991 году в издательстве "Звезда", в Петербурге, опубликована моя небольшая книга "Чок-чок". Возможно, эти книги есть в Вашей библиотеке, так же, как и журналы "Октябрь", "Знамя", "Дружба народов" и "Юность" с моими публикациями. Надеюсь, Вам знакомы и фильмы по моим сценариям: "Солярис" Андрея Тарковского, "Раба любви" Никиты Михалкова, "Седьмая пуля" Али Хамраева всего восемь фильмов.
В настоящее время я готовлюсь к книге, действие которой будет происходить в Астрахани, в Вашем городе. Я бывал в Вашем городе в 1975 и 1991 годах. Материал у меня есть, но его не хватает. И особенно не хватает материалов за последние несколько лет.
В Москве, в 1995 году, я был членом жюри Московского международного кинофестиваля, однако, хотя жюри и гости фестиваля побывали в Нижнем Новгороде по приглашению губернатора В. Немцова, в Астрахань нам попасть не удалось из-за занятости, хоть я того хотел.
Поэтому, не будете ли Вы столь любезны посильно помочь мне присылкой некоторых материалов, необходимых мне для работы. Прежде всего - это газеты или ксерокопии астраханских газет (за 1994 - 96 годы), дающие представление о бытовой жизни города. (15 - 20 или более газет или их копий - чем больше, тем лучше). Нет ли у вас ещё и мелких газеток рыбацких колхозов, совхозов и рыбзаводов по производству икры, сельских газет низовья Волги? Это особенно ценно.
В 1975 году я был в заповеднике при впадении Волги в Каспий. Надеюсь, он сохранился. Приватизированы ли икорнобалычные заводы или остались госмонополией? Нет ли у Вас материалов о процессах по незаконной торговле икрой и рыбой мафии, если таковая существует (думаю, к сожалению, существует). Были ли на этой почве уголовные преступления, убийства?
Разумеется, я не намерен писать очерк и никаких подлинных имён называть не буду. Я всегда очень сильно перерабатываю материал, ибо это - основа художественности. Возможно, у Вас найдутся ещё и другие материалы, например, мемуары, не слишком литературные, однако содержащие интересные факты и сцены или что-нибудь ещё. Тайного я не хочу - только то, что доступно.
Надеюсь, Вы окажете мне помощь в моей работе. Если в связи с присылкой материалов возникнут какие-либо проблемы или условия, прошу сообщить.
С уважением
Фридрих Горенштейн.
P. S. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы нашли возможность выслать мне также карту Астрахани и низовья Волги.
Ответа, как можно было предпожить, писатель не получил. Правда, Игорь нашел, все же, какие-то материалы в интернете, и Горенштейн засел за роман. И работал над ним полтора года. Вдруг он объявил, что у него получается преогромная книга, и что даже его самого, с его тяготением к "объемным" произведениям, это настораживает. После "Ивана Грозного", на которого у него ушло целых восемь с половиной лет, он не хочет писать больших романов.
Оптимальным жанром Фридрих считал небольшой роман. Рассказы, как он говорил, тоже нерентабельны - немецкая публика не хочет их читать. Эту мысль внушали ему немецкие издатели, которые, в конце концов, вообще перестали его издавать. Судя по всему, "план по Горенштейну" был выполнен, кроме того, как всегда, срабатывал "личный" фактор - сменился один из хозяев издательства "Ауфбау" (главного для Фридриха), и на его место заступила дама из бывшей ГДР, которая не воспринимала творчества Горенштейна.
Каждый раз он сообщал, что размеры романа угрожающе растут. Наконец, с видимой тревогой объявил, что уже перевалило за 700 страниц и получится, наверное целых 800! Причем, 800 страниц нечитаемым почерком.
Глядя на растущую рукопись, Фридрих жаловался, что стал плохо разбирать свой собственный почерк. Как Лев Толстой, который на следующий день не мог прочитать им же написанное. Он и раньше говорил, что почерк - проклятие его жизни. Что у него нет как у Толстого Софьи Андреевны, которая семь раз переписывала "Войну и мир", а средств на содержание секретаря тоже нет.
Статьи, которые предназначались для нашего журнала, мы полностью "обрабатывали" (Фридрих читал рукопись вслух, мы записывали текст на магнитофонную ленту, а потом перепечатывали) сами, в том числе и памфлет "Товарищу Маца". 800 страниц "Ивана Грозного" мы, как я уже говорила, в течение года, лишив Бориса выходных дней, записывали на пленку. Некоторые статьи Горенштейн продиктовал Оле Лозовитской, некоторые - Ольге Юргенс, некоторые Игорю или мне. Однако, у нас не всегда была возможность помочь в этом деле Фридриху. Получалось иногда так, что для написания злободневной, необходимой статьи, он попадал в зависимость от случайных людей.
***
Итак, у Льва Толстого была Софья Андреевна, которая помогала ему, переписывала его рукописи. Горенштейн, с пристрастием изучивший биографию Толстого, относился к Софье Андреевне настороженно и предубежденно. Он утверждал, что она "заставляла" Толстого писать романы, тогда как у писателя на это совсем уже не было сил. "Война и мир" отняла у него все силы, выпотрошила всего, подорвала здоровье. Разве понять Софье Андреевне, что такое тяжелая работа каменщика? Вот Сниткина понимала."
Горенштейн называл жену Достоевского Анну Григорьевну Сниткиной, и она, в отличие от Софьи Андреевны, пользовалась его расположением. Достоевскому с женой повезло. Настоящий друг! Она любила писать под диктовку Федора Михайловича! Более того, Сниткина такие часы - записывания под диктовку считала лучшими часами своей жизни. В письме к своей приятельнице Наталье Дамм ("любезнейшей Наталье Леонидовне", как он ее называет) Фридрих пишет:
"Не скрою, Анна Сниткина мне весьма была бы нужна. Близкий человек и помощница. Без Сниткиной Достоевский не написал бы "Братьев Карамазовых".... Мне звонят отовсюду, из Нью-Йорка даже. Ах какой вы... Ах какой вы талант... Меня эта болтовня раздражает. Сниткина не появляется. А псевдосниткина - это еще хуже, чем быть одиноким.
Фридрих".*
______________ * 22 февраля 2001.
С Натальей Дамм, которой адресовано это письмо, Горенштейн позакомился в 1996 году в Кемнице, в Пушкинском обществе*, где читал рассказ "На вокзале". По образованию она германист, закончила Лейпцигский университет, вышла в Германии замуж и, таким образом, осталась там жить. Она была хорошо знакома с творчеством Горенштейна, профессионально представила его тогда в Кемнице публике и понравилась Горенштейну. Наташа, кроме того, еще до встречи с писателем подготовила аудиторию: собрала людей за день до его приезда и прочитала им повесть, которую единодушно любят все известные мне друзья Горенштейна, "Улицу Красных Зорь". С этого времени началась их дружба, в основном телефонная.**
______________ * Наталья Дамм возглавляет это общество. ** Наталья Дамм часто приезжала в Берлин на литературные вечера Гореншейна. Останавливалась, как правило у меня. И оказалось у нас с ней в прошлом много общего: безотцовщина, трудное детство. Так же, как и я, предоставленная самой себе, бродила она по своему маленькому городу Мичуринску, и забредала неведомо куда. Когда я прочла Наташе главу из этой книги "Постоянное место жительства", она сказала мне: "Странно, но я также где-то бродила, и никто меня не искал. Мама была учительницей и сидела за тетрадками. Сейчас я с изумлением думаю, как же я не боялась забредать одна даже на кладбище. Однако, при всем том, мы с тобой обе умудрились в детстве и отрочестве прочитать огромное количество хороших книг!" Я благодарна Горенштейну, что он познакомил меня с Наташей.
Наташа - участник эпопеи "Возвращение архива Горенштейна". Архив находился у редактора журнала "Вопросы литературы" Лазаря Лазарева в Москве. По просьбе Горенштейна Наташа поручила "взятие архива" своему московскому двоюродному брату. Виктор Александрович Тягунов, влюбленный в творчество Горенштейна и особенно в повесть "Улица Красных зорь", увез с загородной дачи Лазарева несколько папок с рукописями - всего одиннадцать килограммов. Эти папки он доставил в гостиницу приятельнице Горенштейна актрисе Ольге Конской, которая потом на машине, привезла их в Берлин, где Борис - это уже был последний этап возвращения архива - забрал их у нее дома и отвез Фридриху на Зэксишештрассе.
***
Однако, вернемся к роману. "Не лучше ли поделить его на две части?" спрашивает писатель. Помню, мы были тогда за городом у озера Ванзее живописнейшее место, располагающее к решению судьбоносных вопросов. При этом он настоятельно просит меня и Бориса держать в секрете название "Кримбрюле", которое он позаимствовал в одной астраханской комсомольской газете. В газете этой, говорит он, так гениально назван был раздел криминальной хроники. Сейчас, вероятно, я могу раскрыть секрет названия. "Брюле" в переводе с французского - нечто горелое, жженое, а под словом "крим" подразумевался криминал. Стало быть, расшифровка названия приблизительно такова: "Криминальный пожар" - название, по мнению Горенштейна, наиболее подходящее для русской, и тем более постсоветской, истории. (Дроблению романа, способствовало, помимо композиционных соображений, также одно событие, которое произошло с писателем 14 марта 1999 года. Об этом я расскажу в отдельной главе этой книги - "Петушиный крик").
Одна из "половинок" романа стала называться "Кримбрюле или Веревочная книга". Был еще и подзаголовок: "Уголовно-антропологический мефистофильский роман-комикс с мемуарными этюдами". Так в моей записной книжке китайского стиля, с пагодой и джонкой на матерчатой вышитой обложке, которую писатель однажды подарил мне с дарственной надписью. Там записан еще и эпиграф, а возможно один из эпиграфов (Фридрих любил множество эпиграфов - в этом пункте мы с ним схожи): "Слова улетают. То, что написано, остается. Латинское изречение." Итак, к названию "Кримбрюле" прибавилось еще одно: "Веревочная книга". Что касается второй "половинки" романа, то Фридрих не сразу решил, что с ней делать. "Может, пойдет на запчасти", - сказал он, "а может потом дополню и сделаю еще один роман".
В письме-некрологе, которое я послала накануне похорон Горенштейна литературному критику Александру Агееву, я писала, что "Веревочная книга" по словам автора - это попытка понять историю через художественную литературу, созданную предшественниками. Говорила и о том, как было объяснено самим писателем название. В названии "Веревочная книга" зашифровано, оказывается, что это книга высокого качества, причем рассчитанная на самого широкого читателя, то есть бестселлер. А что считать бестселлером, определяли в старой Севилье рыночные торговцы. Заметим: не ученые, не профессора. Это они, торговцы, хорошо знающие вкусы потребителя, "качественные" книги вешали на веревках рядом с окороками, колбасами, сельдью, копчеными сырами, балыком и прочей снедью. На авторитеты торговцы внимания не обращали. У Мигеля де Сервантеса, например, только "Дон Кихот" удостоен был чести попасть на ярморочную веревку, да и то - не в Севилье, а в Гренаде, что было менее почетно. Остальные же книги Сервантеса никогда не удостоились чести висеть на веревке рядом с мясом, фруктами, овощами и прочим достойным товаром.
Эти сведения я даю со слов Горенштейна. Нигде я об этом не читала. Не исключено, что все это и правда. Однако предупреждаю: как и многие подлинные художники, Горенштейн был еще и большим мистификатором. Впрочем, Сервантес сам подталкивает к фантазиям. В шестой главе "Дон Кихота" характеристику его "Галатеи", которая находится в библиотеке Дон Кихота, дает цирюльник, который книгу Сервантеса не одобряет.
Я отнюдь не утверждаю, что писатель придумал историю с веревочной книгой, тем более, что не являюсь специалистом в области испанской истории, но если Фридрих эту историю сочинил, то хорошо сочинил. Впрочем, письмо к Ольге Юргенс от 18 мая 2000 года, кажется, подтверждает, что испанские мотивы играли существенную роль в новом романе:
"Я работаю, и у меня начинает складываться впечатление, что это какая-то эпопея в истории и судьбе России за весь век. В романе - внутренний роман. А во внутреннем романе о Сталине пролог разросся в целую книгу, которую, которую я на испанский манер назвал "Веревочная книга". У меня даже появилась идея, правда, пока не окончательная, что "Веревочная книга" может существовать с небольшой правкой автономно".
Горенштейн еще рассказывал, что в одной части его "Веревочной книги" местом действия будет средневековая Севилья. И намекал на какой-то сюжет о Великом Инквизиторе. Мне же, написавшей повесть о Великом Инквизиторе "Провинившийся апостол", посвященную Горенштейну, этот факт не дает покоя. Очень хочется посмотреть, что же он в своем романе написал. (Рукопись находится в архиве Горенштейна, она написана нераборчивым, едва читаемым почерком.) Тем более, что прочитавшая мою повесть в рукописи Татьяна Чернова, о которой я еще скажу ниже, заявила мне, что я написала повесть о Горенштейне.