Работу писателя и, прежде всего, романиста Горенштейн сравнивал с тяжелой физической работой не просто труженника, а именно каменщика, воздвигающего здание и умело укладывающего кирпичи. Я спросила однажды писателя, почему он сравнивает работу романиста именно с этой профессией, а не какой-нибудь другой, связанной с физическим тяжелым трудом? "Потому что писать роман - это работа каменщика, который строит дом, укладывая кирпичи один за другим. Это же понятно!" - ответил он. Было не очень понятно, вернее, понятно было, что писателю нравится образ каменщика - он даже руками сделал такое движение, как будто берет камень откуда-то снизу и кладет его в стену воздвигаемого им храма - камень за камнем - один за другим. Разумеется, можно вспомнить и о вольных каменщиках, поклоняющихся храму Соломона (и особенно одному из его строителей Хираму, изображаемому всегда с молотком в руках). Многие художники, не только романисты, возлюбили образ каменщика, строящего Храм Истины. Акмеисты в своих "краеугольных", "каменных" текстах использовали архитектурную фразеологию. Мандельштам, как известно, назвал свой первый сборник стихов "Камень", отдавая дань, как он говорил, другому камню, тютчевскому, его стихотворению "Probleme".
Мандельштам писал, что "строить можно только во имя "трех измерений". Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. "...Мироощущение для художника, - писал он, - орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственное реальное - это само произведение".
Горенштейн подчеркивал, что работа писателя прозаична, хотя и открывает новые горизонты и сопряжена с чудотворством. Он старался всячески противопоставить такую работу романтическому мифу о поэте-маге, певце и боговдохновенном импровизаторе (хотя верил в Благую Весть, сошедшую к художнику). Можно предположить, что за противоречием между Горенштейном и писателями шестидесятничества стояли расхождения не только идеологические и личные. В какой-то степени, это было и противоречие между Гоенштейном-классицистом, рассматривающим искусство как ремесло со своим каноном и золотым сечением, и шестидесятниками-романтиками, этот канон разрушавшими.
Вопрос художественности книги непрост, так же, как и тема "художник ложный - художник истинный", говорил он. Слишком правдивая, "всамделишная" литература ущербна. И добавлял: "Достоевскому с его излишним натуральным психологизмом или же Толстому с его натуральным биологизмом требовались усилия, чтобы преодолеть власть фактов. Эти правдивые факты приземляли их творческую фантазию". Когда Ольга Юргенс прислала Горенштейну статуэтку, которую она вылепила ему для того, чтобы, как она сказала, его повеселить (кокетливая Муза с лирой в руке), то он, конечно, поблагодарил за подарок, но сказал ей потом, что Муза, конечно хороша, но в Музах он уже не нуждается, так как работает профессионально, не ожидая вдохновения, которое снизойдет с неба. Если приглядеться внимательно, то позиция Горенштейна близка позиции Гете, который искал своего особого пути, отличного как от направления романтиков, так и от ортодоксальных классицистов.
***
В процессе работы над вторым вариантом книги Горенштейн говорил, что это в то же время и политический детекив, в котором участвуют крупные партийные деятели и руководители страны. Там, по его словам, действовали и Хрущев, и Андропов, и Брежнев, и Сталин. Было очевидно по рассказам, что Сталину уделено много внимания. Его письма Ларисе Щиголь этого периода подтверждают это:
"Я работаю над романом, но с перерывами. Сначала прервался после смерти моего кота. Теперь написал 202 страницы и опять прервался ради изучения дополнительного материала. Работа трудная. И фигуры тоже. Сейчас по Сталину дополнительно копаюсь. Поэтому хотел бы Вас спросить: не можете ли Вы узнать насчёт стихов Сталина? Их, говорят, публиковали в Израиле. Он публиковал их под псевдонимом Сосело (Сопилка) 29-го октября 1895 года в газете Чавчавадзе "Иберия". И в антологии грузинской поэзии за 1899-й и 1907-й годы.
Будь он проклят!
Но я должен в этом копаться." *
______________ * Из письма Ларисе Щиголь 17 января 2000 года.
Интересно, что Лариса сумела, каким-то образом, найти Горенштейну стихи Сталина и прислала их ему.
"Опять я взял на себя тяжесть непомерную, как с Иваном Грозным. Книга о Грозном отняла у меня много нервов. Надо ли было их отдавать? Не лучше ли было 2-3 романа написать? Но уже влюбил себя в Ивана. Выйдет книга в американском издательстве "Слово", подарю Вам экземпляр. Это большой труд, много сил и пота. Такой же силы и пота требует роман. И времени - года полтора-два... Благодарю и за сталинские стихи. Они мне пригодятся. Я уже три месяца не пишу книгу, а всё копаюсь в материале. Но такова работа".
Спустя две недели он пишет Ольге Юргенс:
"А без понимания Сталина нельзя понять эту страну, где родился и о которой пишу. Понимания непредвзятого сталинского и непредвзятого антисталинского. Хоть мне быть объективным по отношению к Сталину нелегко. Слава Богу, о Грозном написал. Думал, не выдержу. Тяжело было работать с материалом. Не только, конечно, это о Грозном. О жизни в переломном 16 веке. Подобном нынешнему. Когда окончил, начались технические и финансовые трудности. Но теперь и это преодолено и рукопись в типографии в Нью-Йорке. Неужели я буду держать эту книгу 1500-600 стр. в руках?* Мои книги - это бальзаковская шагреневая кожа. Чем больше книга, тем меньше кожа".
______________ * Горенштейну не суждено было "держать эту книгу в руках". Она вышла всего за месяц до его смерти. Лариса Шенкер сказала ему по телефону, что из-за большого объема получился двухтомник, и он сокрушался по этому поводу. "Это очень плохо", - сказал он по телефону Юргенс. "Почему?" - удивилась она. "Читатели купят первый том, а второй - нет",- говорил он, - дорого, и получится так, что до конца не дочитают."
***
Еще мне известно, что Горенштейн в своем романе писал об ущербном детстве Сталина (и здесь, таким образом, история показана через личный, бытовой фактор). Поскольку отец Сталина был сапожником, Горенштейн вдруг заинтересовался сапожным делом. Однажды он пришел к нам в гости с Ольгой Юргенс (она приехала из Ганновера), и Борису, который давным-давно в России научился шить обувь, был устроен тщательный допрос на тему изготовления обуви. Горенштейна интересовало все: какие инструменты требуются в сапожном деле, как они выглядят, какой инструмент для какой работы используется.
Например, нужно было объяснить, чем отличается сапожный молоток от обычного. Ольга Юргенс, между тем, тщательно все записывала. Оказывается, у сапожного молотка особая форма, продиктованная его функцией. Функция же состоит в том, что им необходимо не только гвозди забивать, что выполняет и обычный молоток, но им еще нужно "околачивать" кожу. Например, затянутую на колодку заготовку сапога нужно околачивать молотком. Если околачивать ее обычным молотком, то появятся вмятины, разрывы, трещины и так далее. Поэтому ударная часть сапожного молотка имеет круглую, полированную поверхность.
Зачем все это нужно было писателю? Во время "допроса" я думала о повести "Притча о богатом юноше" ("Дружба народов", 1994, №7), где Горенштейн высказал свое принципиальное несогласие с бытующей православной трактовкой евангельского изречения: "скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый войдет в Царство небесное". По версии Горенштейна Христос предложил отказаться от богатства только "богатому юноше", который понравился ему, и потому разрешил пойти вместе с ним трудным избранническим путем апостола. Остальных мирян слова эти не касаются. Если же остальные примеряют эти слова к себе, то, стало быть, они претендуют на святость и апостольство. В повести есть такой диалог:
"Но отвечает Иван Иванович Лазарю Ивановичу:
- Дурно ты и тебе подобные понимают Писание и слова Учителя... Есть и для богатого путь войти в жизнь вечную, соблюдая заповеди.
- Нет, в Писании сказано - раздай имущество свое нищим, - язвит Лазарь Иванович.
Святым странником я стать не могу по семейным обязанностям, - отвечает Иван Иванович, - стать же гнусной пьяной голью не желаю... Ты мыслишь, что всякий голодранец за пьянство свое, разорение свое да за то, что рабски подставляет голову под молот судьбы, войдет в Царство Небесное? О том ли говорил Учитель?"
Иными словами под прикрытием Святого Писания отстаивалось обыкновенное безделие, жизнь бездумная, на авось*.
______________ * Точка зрения Гоголя была противоположной. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" он писал (речь, правда, идет о художниках-творцах, для которых "нищенство", по Гоголю, важное условие творческого вдохновения): "Есть люди, которые должны век остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ни за какие сокровища здешнего мира."
Горенштейн мне как-то прочитал один из своих бурлесков, иллюстрирующий в гротескной форме эту мысль:
Лирическое
Хочу я жизнью жить такой,
Которой нет названья.
Широкой русскою строкой,
Без знаков препинанья.
Сперва поспать, потом поесть,
Потом супруге крикнуть - есть!
Поймав клопа в постели.
И вот уж нет недели...
Однако для того, чтобы "выдвинуть" смысл с игольным ушком, автор повести применил яркий экспрессионистский прием. Игольное ушко становится сценическим центром, выходит, говоря языком кинематографа, на крупный план.
Решил в годы НЭПа Егор Лазаревич, герой повести, заняться изготовлением дефицитной швейной иглы. Горенштейн на трех страницах неторопливо, старательно, не опасаясь длиннот, рассказывает о том, как изготовляется игла. И особенно игольное ушко. С тщательным вниманием рассматривает автор нежное игольное ушко, словно примеряясь к нему: пройду - не пройду?
"Умелый был кузнец Егор Лазаревич, дело свое знал и любил, но игольно-булавочное производство в простой сельской кузнице наладить - тут одним умением не обойтись, и инструмент нужен соответствующий, и оборудование. В час сто тысяч таких кусков машина режет, и каждый кусок равен двум иглам... Но долго пришлось повозиться с игольными ушками. Шлифовка на шлифовальном круге должна быть нежной, чтоб отшлифовать середину проволочки, то место, где пробивается ушко на маленьком штампике."
Трудно изготовить игольное ушко, через которое, говорят, богатому не пройти в Царство небесное. Скорее, пройдет верблюд. И бедный человек.
Критика, к сожалению, не откликнулась на повесть "Притча о богатом юноше", вышедшую в 1994 году в "Дружбе народов" (№7), достаточно интересную и для полемики в том числе. Впрочем, она молчала и о многих других значительных вещах Горенштейна. Борис Хазанов в интервью "Би Би Си" сказал, что русской критике этот писатель пока что не по зубам. Так и сказал: не по зубам. Я же добавлю от себя: молчание критики хуже всякой критики. Впрочем, мы возвращаемся, таким образом, к теме, о которой о которой уже неоднократно шла речь. Но возвращаемся уже в новой преспективе, как бы подводя итоги.
Зачем писателю для романа "Веревочная книга" понадобился сапожный молоток и в особенности деликатная деталь - ударная часть сапожного молотка, имеющая круглую гладкую полированную поверхность? Вероятно, удары Виссариона Джугашвили этим молоточком по коже, повлияли на мальчика Иосифа, уязвили, потрясли младенческую душу, что в свою очередь, отразилось на истории страны и мира.
Так на моих глазах плелась "Веревочная книга", содержание которой я знаю только по рассказам писателя и нескольким отрывкам, которые он мне читал. Первоначальный вариант этой главы был завершен еще в конце 2002 года. С тех пор несколько раз подвергалась она изменениям и дополнениям, в чем немалую помощь оказали мне письма Горенштейна. Считаю эту главу очень важной, поскольку она - свидетельство о книге, которая, видимо, еще не скоро придет к читателю. Для того, чтобы прочитать огромную рукопись Горенштейна, необходимо вложить много труда, нужен специалист, который смог бы надолго в нее погрузиться.
Эскурс: Фридрих Горенштейн. Отрывок из второй главы романа "Веревочная книга"*
______________ * Этот фрагмент был продиктован Фридрихом на магнитофонную ленту. Необходимо подчеркнуть, что это черновик, отредактировать и переработать который Горенштейн так и не успел. Многоточия в круглых скобках означают: "неразборчиво".
Женевская скука, что ли тому способствовала, или дело тут гораздо глубже, чуть ли не в шестнадцатом веке, а именно в женевском центре пропаганды кальвинизма с его антикатолическими, антиреакционными догмами. Сомнение - дело сатаны. Лучше невежество верующего, чем дезость мудрствующего; грубость и леность нищего духом нуждающегося во внешней опоре. Вне церкви нет оставления и прощения грехов, нет спасения. Нет большего преступления, чем ересь, и ее, ересь, надо обязательно искоренить, а тех, кто создает ее - казнить, ибо еретики убивают души. И должны быть наказаны за это телесно. Из всех церковных учений нет более близкого к большевизму, чем кальвинизм. И, может быть, не случайно Ленин выбрал для своего проживания, в момент борьбы с меньшевитскими ересями и создания большевизма именно Женеву.
"Путешествуя в Женеву на дороге у креста встретил он Марию-деву матерь Господа-Христа" - это у Пушкина о бедном странствующем рыцаре, а Ленин как раз был таким бедным странствующим рыцарем, изгнанным меньшевиками из ЦК, из своего любимого детища газеты "Искра" и прочих мест. Поэтому большевизм-кальвинизм, поэтому - Женева.
Сдержанный, строгозамкнутый, целеустремленный нравственный юноша выделялся своим острым умом среди товарищей, но не снискал их любви. Он обличал их мелкие грешки, за что даже получил насмешливое прозвище винительного падежа - это о Кальвине - но подобное можно сказать и о Ленине. Сухой книжник умеет найти себе близких по духу товарищей. Холодный (...) способен на прочную дружескую привязанность, под кажущейся холодностью таится страстная воля, непоколебимая уверенность в правоту своего дела, добытая путем упорного труда убеждения.
Кальвин проездом попал в Женеву в 1536 году. Пожалуй, тогда же, когда и странствующий рыцарь, встретивший на дороге у креста матерь Божью. В Женеву, где только что одержала верх реформа. Он начинает усердно работать над организацией молодой церковной общины. Стремится ввести строгую дисциплину нравов. Но силы человека не беспредельны. И Кальвином овладевает вдруг тоска, отвращение к общественной деятельности, он жаждет покоя, стремится создать свой семейный очаг, он удаляется жить среди тихих полей (...) Тут чувства и деяния Кальвина и Ленина не во всем совпадают, но где-то в фундаменте, в глубине эти чувства общие - он боевой товарищ по партии Надежды Крупской, при всей ее болезненности, не похожей на тихую болезненную вдову Юбилету Стор Родер. Мещанский Страсбург не похож на экзотический остров Амиатами среди озера Татикака, куда Ленин мечтает сбежать. Впрочем, в конечном итоге, он сбежал не на остров Амиатами, а к Горькому на остров Капри, и не прямо из Женевы, а уже из Марселя - некое подобие кальвинистского Страсбурга, но о кальвинистской Женеве он не забывает, как и Кальвин.
Обращение гуманиста кардинала Садолетта с призывом вернуться в лоно католической церкви встречает его резкую отповедь также, как и в ленинской Женеве "Шаг вперед два шага назад" - горячая отповедь тем, кто призывает вернуться в тихую заводь.