31
Про Маркуса нужно сказать, что если бы кому-нибудь вздумалось изобразить современное воплощение бога войны Марса, то в качестве модели непременно следовало бы взять этого человека. Он крупный сильный мужчина, родом с острова Сааремаа, у него густые черные вьющиеся волосы, строгие брови и большая курчавая борода, а руки как хлебные лопаты. Когда он шагает, невольно смотришь, какие глубокие следы оставляют его сапоги. На нем штаны солдатского сукна и рубашка, какую носят под френчем, без галстука, с незастегнутым воротом, как у старшего лейтенанта Рандалу, на бедре топырится фельдшерская сумка, на поясе пистолет и стальная каска на голове. Именно каска, немецкая каска времен предыдущей войны, в нашем полку у всех были такие. И именно были, потому что мы уже успели их выбросить. А Маркус свою каску хранит, как талисман. Когда мы однажды дождливой ночью вброд перетаскивали через ручей одноколку, Маркусова каска упала в воду. Он долго плескался в ручье, по самую шею мокрый, и все-таки свой горшок выудил.
Если он предстанет перед кем-нибудь незнакомым - большой, могучий, заросший, из-под каски густые брови, то вполне может напугать. Халлоп сказал ведь когда-то, что против немецких танков нужно послать Маркуса, если он при этом еще закричит громовым голосом и пальнет из пистолета, то танкисты наверняка выбросят из люков белые флаги.
Однако у этого человека с внешностью Марса доброе, как у ребенка, сердце, он хороший товарищ, в беде готовый поделиться последним.
Никогда я еще не слышал от него ни одного ругательства или грязного слова. Его тихий с хрипотцой смех помогал выхаживать людей. Может, и это средство лежало в его фельдшерской сумке, а то с чего бы она так топырилась?
32
Всем, наверно, известно, что если ящерице палкой прижать хвост, то, спасая жизнь, она его оставит и улизнет. А через какое-то время отрастит себе новый и живет дальше.
Сравнение, разумеется, неподходящее, но, очевидно, могучая способность живого организма к самозащите и приспособляемости относится и к армии. Только здесь эту способность направляет решение командира, которое в самой тяжелой ситуации всегда устремлено на то, чтобы воевать как можно более целесообразно. Потому что просто, как ящерица, улизнуть и потихоньку отрастить себе новый хвост - этого мы делать не можем.
Был у нас полк, состоявший из трех огневых дивизионов, штабного дивизиона и служб обеспечения.
Он располагался на позициях строго по уставу: впереди наблюдательные пункты, в глубине обороны за ними - батареи, в нескольких километрах от них штаб полка, еще глубже в тыл - склады, кухни, медсанпункт, ветеринарный взвод. Были подготовлены даже точки для ведения заградительного и истребительного огня.
Потом пошли первые бои. Одна батарея отделалась легко, от другой ничего не осталось, от третьей-четвертой - только один или два ствола, кабель связи остался несмотанным, большая часть оптики уничтожена на наблюдательных пунктах. Половина лошадей убита или ранена, у очень многих потертости от упряжи.
И люди, незаменимые каждый на своем месте, мягко выражаясь, уже не на каждом месте.
Первой пришла мысль: ну, теперь-то уж война кончилась! Что это за полк, даже половины от него не осталось! Все смешалось, поставлено с ног на голову: есть лейтенант, но нет больше взвода; есть орудие, но нет упряжки; есть машина, но нет водителя; есть штаб, но нет даже листа писчей бумаги.
И тем не менее все как бы само собой стало на свои места и пришло в действие.
Прежде всего ликвидировали склады.
Вместо убитых лошадей впрягли новых, взятых из обоза. Людей взять было неоткуда, произошло внутреннее переформирование, которое наверняка не отвечало никаким предписаниями, но оказалось целесообразным. Разумеется, первым делом сделали боеспособными батареи, укомплектовав их личным составом подразделений, лишившихся орудий.
В штабе полка появилось несколько офицеров, которым теперь некем было командовать, при нем же возник особый взвод из уцелевших солдат. Он был передан в непосредственное подчинение начальника химической службы полка и выполнял срочные задания полкового командира: занимался связью, ходил в разведку, нес караульную службу. Имелся даже взвод противовоздушной обороны, только без зенитных пулеметов, но зато с сиреной, которой можно было предупреждать о воздушном налете.
И, гляди, через некоторое время полк снова существовал, хоть и поредевший, но опять такой, каким положено быть военному организму: он функционировал. Правда, многое было уже не так, как до первых боев: провода осталось так мало, что его сматывали через локоть, как деревенские женщины мотают пряжу. Командный пункт командира полка находился непосредственно за огневыми позициями, там же работал весь штаб. И тыл переместили на десять километров ближе, до дымивших кухонь рукой подать.
Приспособились и ребята: все лишнее уже давно было брошено в кусты, взамен обзавелись нужными вещами: тесаками, плащ-палатками и инструментом, ценимым на вес золота, - лопатами. На привалах, не дожидаясь команды, копали небольшие укрытия. Ночью в них хорошо спать, когда крышей служит плащ-палатка, а под боком лежит охапка сена.
Словом, жизнь - какая сейчас жизнь! - война продолжалась, и наш полк оставался боевой частью.
33
Вчера Рууди показал немецким летчикам голую задницу, и на эту редкостную эстонскую цель они извели несколько высококачественных немецких бомб.
И на этот раз мы стояли в каком-то ольшанике (здесь их невероятно много), и Рууди удалился за куст справить нужду. А так как дома он получил хорошее воспитание, то отошел подальше от места нашего привала, на маленькую полянку, и там, на совсем открытом месте, неосмотрительно присел. Немецкий пикирующий бомбардировщик, который уже давно упрямо кружил над кустарником, заметил клочок белой рубашки. Началась неравная дуэль.
Бомбардировщик спикировал. Рууди подхватил штаны и стал хладнокровно ждать. Когда самолет с ревом достиг точки выхода, из пике, он, что было сил, бросился бежать наперерез движению самолета. Когда уже было слышно, как свистят бомбы, Рууди кинулся на землю и покрепче вцепился в траву, чтобы его не подбросило воздушной волной и не накрыло осколками. Рууди рассчитал очень правильно: в пике самолет уже не может изменить направления, и он успеет пробежать метров пятьдесят, прежде чем лопнет яичко небесной птички. Так и было.
Сперва застрочило бортовое оружие, через несколько секунд последовали два оглушительных удара. Когда прекратился свист осколков, Рууди встал и невозмутимо привел в порядок брюки.
Самолет сделал круг и вернулся. У Рууди было достаточно времени, чтобы укрыться в зарослях, но ему было интересно поиграть. Спокойно переставляя ноги, он вышел на середину поляны и пригрозил бомбардировщику кулаком. Новое пике. Рууди снова побежал наперерез направлению полета. Застрочил бортовой пулемет, грохнули разрывы двух бомб. И опять Рууди как ни в чем не бывало встал. Он проделал этот номер в третий раз. Наконец им обоим это надоело. Рууди исчез в кустах, и проведенный за нос кондор тоже не вернулся: то ли бомбы у него кончились, то ли удовольствовался поражением.
34
Есть у меня верная душа. Это Ветер - мой давний и любимый верховой конь.
Я не стыжусь, что не раз бывал им до слез растроган. Мне кажется, что он меня понимает и всей душой стремится быть мне опорой. Своими бархатными губами он ощупывает мне лицо и руки, в знак дружеского приветствия подает мне правую переднюю ногу: он поднимает ее, согнутую в колене, и подталкивает меня. Ах ты, старый лягушонок! Я ведь знаю, мне следовало бы дать тебе хлеба или сахара, но сейчас у меня у самого нет ни того, ни другого. Хлеба нет уже второй день, мы отрезаны от тыла дивизии, сахара у меня один осколок в носовом платке. Но это - на самый крайний случай, говорят, сахар просто чудодейственное средство, когда совсем обессилеешь от голода.
Ветер, когда ты вот так ко мне ластишься, мне вспоминается теплая конюшня учебной батареи, удивительная смесь запахов навоза, древесных опилок, сена, лошадиного пота и шорного дегтя. Твое стойло было четвертое справа. Когда я по утрам приходил тебя чистить, то останавливался перед стойлом и, как предписано уставом, называл тебя по имени, ты послушно отступал на шаг вправо, освобождая мне место, и тут же поднимал согнутую ногу для приветствия. За что получал кусок сахара. Его, правда, нелегко было достать, в солдатской лавке редко случался кусковой сахар. Да, тогда была холодная зима, зима финской войны. При морозе ниже двадцати градусов разрешалось лошадей чистить в конюшне. Думаю, что нам обоим так было удобнее. Глаз дежурного унтер-офицера не проникал сразу во все сумеречные стойла, можно было немножко поволынить, в полутемной конюшне не проверишь, не осталась ли на коже пылинка. Нет, нет, я не пользовался этим, чтобы скверно тебя чистить, но ты же сам понимаешь, я ведь только человек...
На учениях ты бывал всегда послушный и милый, не устраивал фокусов, когда при вольтижировке на тебя садились задом наперед. Даже на барьеры ты шел охотно.
И вообще, ты молодчага. Ветер, и добрый конь. Верный мой друг. Смотри, я сегодня специально для тебя нарвал охапку сочного дикого клевера. Но-но, все-таки поосторожней, не волнуйся, старина, будешь сыт!
Ты только погляди! Не пожалел я тебе травы, отвалил по-барски. Лопай, Куста, нынче все клецки, как в старину эстонцы говорили.
А я улягусь здесь же, подле тебя. Отстегну от седла потник, подстелю, подложу седло под голову. Распущу ремень, сниму сапоги и портянки. Так. А теперь стяну галифе пониже, чтобы прикрыть ступни, концы штанин завяжу. Брюки стали, можно сказать, утеплительным футляром. Готово, сверху шинель, он может прийти.
Да-а-а, он уже тут.
Хрумкай, Ветер, хрумкай, старина. Эх, ведь не так уж много и осталось нас, старых батарейных кули. Пропахших конюшней, тавотом и дегтем. Нас мало, поэтому будем держаться вместе.
Совсем засыпаю, сторожи меня, Ветер.
Знаю, что и тебе тяжело. Очень тяжело. Служба в мирное время для нас обоих, по сравнению с теперешней, просто детская игра.
Только тебе, если уж совсем честно рассудить, все-таки немножко полегче. Смею предположить, что о войне ты так много, как я, не думаешь и на душе... на душе... у тебя... наверно... по... легче...
35
Сегодня продирались с орудиями по грудь в болоте и топи, потому что опять отрезаны от больших дорог.
Когда самое трудное осталось позади и мы приблизились к высокому лесу, послышались звонкие женские голоса. Выяснилось, что кто-то приказал деревенским женщинам выстилать дорогу через болото хворостом и деревянными чурками. Эту работу они выполнили хорошо, поэтому последние километры дело у нас пошло намного веселее.
Женщины с мокрыми и грязными ногами стояли на повороте дороги и смотрели на нас с явным сочувствием. В самом деле, картина, которую мы собой являли, в восторг привести не могла: потные, с головы до пят заляпанные грязью, с лошадей течет, на груди и на удилах висит пена, в обозе вместо развалившихся колес волокуши.
- Ох, молоденькие-то какие! - запричитала какая-то женщина средних лет, когда мы с ней поравнялись. Ее оханье услышал Рууди.
В несколько шагов он оказался перед нею и остановился, не зная, как бы подостойнее ответить на это сочувствие. Он смутился, очевидно, оттого, что слабо владел языком, и в еще большей мере оттого, что рядом с женщиной стояла молоденькая девушка, как спелая ягодка. Правда, на ней было это странное одеяние, которое мы впервые здесь увидели, - его называют фуфайкой или ватевкой тоже, и она вся в грязи, но девушка в самом деле была очень хороша. Растерянность Рууди длилась недолго: сперва он обнял женщину, потом схватил на руки девушку, поднял ее в воздух, так что из-под юбки мелькнули белые коленки, и так звонко чмокнул ее прямо в губы, что даже артиллерийские лошади испугались.
- Ну и богатырь! - всплеснули руками тетки.
Сквозь строй смеющихся женщин мы вышли на сухую лесную дорогу.
36
Сегодня утром на нашем участке был прорван фронт. На рассвете яростно залаяли наши уцелевшие орудия, над передовой урчали легкие бомбардировщики. Едва нам выдали утренний брандахлыст, который становился день ото дня все водянистее, как наступила зловещая тишина и вслед за ней - приказ отступать.