Заварин:
"Пульт управления ГЭУ должен быть герметичен. Но когда в кормовых отсеках поднялось давление, герметичность пропала. Включались в аппараты. Ярчук начал задыхаться, сорвал маску.
Ярчук умирал на глазах своего командира. А командир был занят атомным реактором корабля. За герметичной дверью пульта были задымленные отсеки, умирающий Цыганков, электрики, оставшиеся в аварийном отсеке.
Только в романах командир на поле боя бросает пулемет и склоняется над раненым товарищем. Если бы Милованов бросил пульт и попытался вынести Ярчука (только куда?), трагедия бы приобрела апокалипсический ядерный исход".
Миняев:
"...о Милованове. Ведь не каждый смог бы так - двумя руками одновременно управлять двумя реакторами в аварийной ситуации. А потом ещё по пути привести все в исходное состояние. Я помню, как он с кровавой пеной, в полубессознании приполз в центральный пост".
Тогда ещё не знали этого страшного слова - "Чернобыль". Оно возникнет спустя семнадцать лет, когда специалисты злосчастной АЭС не смогут выполнить свой долг так, как выполнили его эти парни с К-19.
Центральный пост ...И все-таки они всплыли. Всплыли, как положено всплывать по инструкции: прослушав поверхность океана над головой, дабы не попасть под киль проходящего судна. На все про все ушло 24 минуты.
Потом командиру многие, в том числе и инженер-механик, будут пенять на это затяжное всплытие. "Надо было выскакивать по-аварийному, горячились коллеги Кулибабы. - Меньше было бы трупов в отсеках".
По-аварийному - значит продувать балластные цистерны на тех глубинах, когда давление воздуха в бортовых баллонах едва-едва позволяет начать продувание. При этом расходуется большая часть сжатого воздуха. На К-19 система ВВД и без того уже была повреждена пожаром. А сжатый воздух, как увидим дальше, сэкономленный на аварийном всплытии, спасет других.
Во всяком случае государственная комиссия не поставит в вину командиру то, что он не стал всплывать аварийно.
...Но всплыли. И сразу же лодку повалило на борт, потом всех швырнуло на другой - всплыли в шторм. В зимний, по-бискайски жестокий шторм.
3аварин:
"Мы вытаскивали людей из задымленных отсеков в центральный пост, под трап рубочного люка. Наверху наш офицер Виктор Воробьев с веревкой в руках один поднимал по колодцу вертикального трапа безжизненное тело. Наверное, кроме него, это так быстро и так осторожно сделать никто бы не смог.
Мы снова ушли в кормовые отсеки выносить моряков. Через пятый отсек людей протаскивали с трудом. Там и в обычной-то обстановке проходишь, как на аттракционе, а в тяжеленном аппарате с человеком без сознания на плечах одному пройти немыслимо. Полумертвые люди были неуклюжи и тяжелее своего веса. Было страшно жарко, я задыхался в резиновой маске. Потом Володя Бекетов - мичман, старшина четвертого отсека - менял мне аппарат. Он даже умудрился подключить манометр и проверить давление в баллонах.
В какой-то момент я не смог то ли сам перелезть через комингс переборочной двери, то ли кого-то перетащить... Я на что-то откинулся на одну минуту передохнуть, может, просто лег на палубу. Очнулся, когда меня тащили. Маска аппарата давила, и сквозь запотевшие стекла ничего не было видно. То, что я не терял сознания, я хорошо помню по тому отвращению, какое испытал, оказавшись в луже блевотины под рубочным люком. С меня стащили маску, аппарат, пропустили где-то за спиной и под мышками трос и стали поднимать наверх.
Из ада я попал на небеса. Я видел дневной свет и дышал морским воздухом! Я слышал, как Нечаев (капитан 1-го ранга Виктор Михайлович Нечаев был старшим на борту К-19 офицером. - Н.Ч.) велел то ли найти, то ли привести в чувство доктора Пискунова. Над кем-то он склонился, мимоходом кого-то обругал, искал спирт или велел принести спирт и просил найти доктора... Все плыло перед моими глазами".
Лейтенанта медслужбы Мишу Пискунова привели в чувство в центральном с помощью доброй порции нашатырного спирта и чистого кислорода. Потом подняли наверх...
Нечаев тряс его за плечи.
- Миша, надо людей спасать! Миша, ты меня слышишь?!
На доктора вылили ведро воды, после чего он начал приходить в себя и отдавать приказания.
На палубе в ограждении рубки лежало человек двадцать. Пискунов показал, как делать искусственное дыхание рот в рот, как надо переворачивать человека в бессознательном состоянии, чтобы он не задохнулся собственной рвотой...
Все было сделано с такой энергией, с такой быстротой и напором, какие ни один из нас не мог себе и представить.
Позже Пискунов рассказывал: "Порой я приходил в отчаяние. Но я знал: покажи хоть на секунду свою беспомощность - и тогда вы все станете трижды беспомощными..."
Недосчитались двадцати восьми человек. Из них двое скончались уже наверху. Так и не откачали... Не ясна была и судьба двенадцати моряков, что были отрезаны пожаром в самом последнем - кормовом - десятом отсеке. Сначала с ними поддерживали связь по телефону из первого. Заварину отвечал из десятого мичман Борщов. Он сообщил, что все лежат на койках, чтобы меньше двигаться и делать вдохов, что все дышат через мокрые полотенца и простыни. Он жаловался, что голова раскалывается от боли... Потом связь оборвалась.
Неужели к двадцати восьми несчастным надо прибавлять ещё двенадцать?
Сорок погибших? Это треть экипажа...
Десятый отсек Душа современника устала ужасаться тем мучениям, каким подвергала человека наша бешеная технотронная цивилизация. И все же этим двенадцати выпало нечто особенное... Там, в корме, в самом последнем десятом - отсеке оставались двенадцать человек, отрезанных от экипажа, от всего мира анфиладой задымленных, заваленных трупами отсеков. Телефонная связь с ними оборвалась на вторые сутки. На пятые - их всех причислили к лику "погибших при исполнении...". А они жили и на пятые, и на десятые, и на двадцатые сутки своего немыслимого испытания - в отравленном воздухе, без еды, в кромешной тьме и сыром холоде железа, в промерзшем зимнем океане; жили в полном неведении о том, что происходит на корабле и что станется с ними в следующую минуту.
Вообразим себе стальную капсулу, разделенную на три яруса, густо переплетенных трубопроводами, кабельными трассами, загроможденных агрегатами и механизмами. Это и есть жилой торпедный отсек в корме К-19. На самом верхнем этаже - две тесные каюты-шестиместки, торпедные аппараты и торпеды, уложенные вдоль бортов на стеллажи. Под ними - палуба вспомогательных механизмов и трюм. Дышат в десятом тем немногим воздухом, что не успела вытеснить плотная корабельная машинерия. Войти сюда и выйти отсюда можно лишь через круглый лаз в глухой сферической переборке (перегородке), разделяющей десятый и девятый отсеки. Лаз перекрывается литой круглой дверью весом в полтонны, которая задраивается кремальерным запором. Вот это и есть десятый отсек...
Сгоревшим заживо в девятом отсеке выпала жуткая участь. Но лучшая ли досталась тем, кто находился в кормовом отсеке, вход в который запечатал люк, приваренный к горловине жаром бушевавшего пламени?
Двенадцать человек, двенадцать живых душ (о, это каноническое число!) оказались в глухой стальной капсуле, одну из стенок которой лизал огонь.
Даже грешники в аду кипят в открытых котлах. А здесь - в стальной бомбе, начиненной ядерными торпедами. Но прежде чем рванул бы пусковой тротил боевых зарядных отделений, им предстояло медленно задохнуться, иссохнуть, обезводиться, мумифицироваться в этом дьявольском автоклаве.
Даже первые христианские мученики не подвергались таким пыткам. А этих, двенадцать, - за что?
Впрочем, тогда их мучил совсем другой вопрос: как спастись из этой камеры-душегубки? Из отростков вентиляционной магистрали хлестал черный от дыма угарный газ. Его гнало из смежного, горящего отсека. На двенадцать человек - только шесть спасительных масок (четыре ИС-П-60 - разновидность акваланга и два ИПа - изолирующих противогаза). Спасательных средств в десятом отсеке было ровно столько, сколько предусматривалось здесь моряков по боевой тревоге. Шестеро были "лишними". Они не успели перебежать на свои посты через горящий девятый и теперь со смертным ужасом взирали на эти черные ядовитые струи...
Первым бросился к клинкету (запорному механизму) вентиляции капитан-лейтенант Борис Поляков. Закрутил маховик с такой силой, что сорвал его со штока. Дымные струи иссякли... Смерть первая, самая скорая, самая верная, отступила. Но за ней маячила вторая - не столь торопливая, но неотвратимая: от общего удушья в закупоренном отсеке. И каждый из двенадцати понимал, что отныне такой привычный, обжитой, удаленный от начальства в центральном и тем особенно ценимый десятый вдруг по мановению коварной морской фортуны превратился в камеру смертников. Что стоило им выдышать в двенадцать пар легочных крыл кислород из трехсот пятидесяти двух кубометров задымленного и загазованного воздуха...
Эзотеристы утверждают, что у каждого человека есть свой коридор, который ведет его к смерти, и коридор этот не замкнут, ибо и после физической кончины душа обретает новое пространство. Их же вел к гибели один коридор на всех - средний проход кормового отсека, и упирался он в стальной тупик. Даже души их не смогли бы вырваться из этой западни.
Двенадцать молодых, крепких мужчин были заживо замурованы в "духовке", разогреваемой на медленном огне. Два офицера, три мичмана, семеро старшин и матросов. Кто мог поручиться, что их фамилии не продолжат скорбный список тех, кто сгорел в девятом.
Там, в центральном посту, у кого-то возникла жестоко-милосердная мысль: пустить в десятый фреон, чтобы обреченные на верную смерть люди не мучились зря... Но командир корабля идею эвтаназии - легкой смерти - не одобрил. Подводники - смертники веры. Вера в спасение умирает только вместе с ними. Подводник - это не просто профессия, ставшая образом жизни, это ещё и, может быть, прежде всегo характер, склад души и способ мышления.
Люди накопили вековой опыт выживания в пустыне и тайге, горах и тундре, на необитаемых островах, наконец, на плотике посреди океана. Но уметь выживать в железных джунглях машинерии, в её магнитных, радиационных, электрических полях, в её бессолнечном свете, дозированно-фильтрованном воздухе, к тому же химического происхождения, в её тесном замкнутом узилище, в тех щелях, просветах и выгородках между жизнеопасных агрегатов это удел подводника.
Борис Поляков в свои двадцать шесть был истинным подводником. Что бы ни делали сейчас его руки - перекрывали ли клинкет вентиляции или расклинивали вместе со всеми стеллажные торпеды, которые грозили сорваться со своих мест в эту бешеную качку, - мозг его лихорадочно искал ответы на два жизненно важных вопроса: можно ли выбраться из этой ловушки, а если нельзя, то пустить в неё воздух?
Нечего было и думать открыть люк (то, что он приварился, Поляков ещё не знал) и перебежать сквозь доменную печь, в которую превратился девятый, в смежный с ним восьмой отсек. Не оставляли надежды на спасение и кормовые торпедные аппараты - через трубу одного из них Поляков мог прошлюзовать за борт только четверых, на которых были гидрокомбинезоны с дыхательными масками, да и то выход в штормовой океан обернулся бы для них медленным самоубийством.
Эх, наладить бы хоть самую хилую вентиляцию... Но как?
Он решал эту техническую головоломку, надышавшись угарной отравы. Ломило в висках. Тошнило от выворачивающей душу качки: бездвижную атомарину валило с борта на борт так, что маятник кренометра уходил за угол заката. В отсеках грохотало от перекатывавшихся вещей. Всплытие было неожиданным, и по-штормовому ничего не успели закрепить. Атомоходчики всплывают редко и потому от качки страдают особенно жестоко - привычка к болтанке вырабатывается обычно на вторые, а у кого и на третьи-четвертые сутки. Так что вместо элегического прощания с жизнью последние часы смертников десятого отсека проходили в рвотных спазмах - до слез. И все-таки они с надеждой смотрели на Полякова: "Ты же офицер, у тебя на погонах инженерные молоточки, ну придумай же что-нибудь!"
В десятом отсеке он оказался волей житейского случая. Штатная койка командира первой контрольной группы дистанционного управления реактором (так называлась должность капитан-лейтенанта Полякова) - в восьмом отсеке по левому борту. Но спать там жарко, и в эту роковую ночь Борис перебрался в десятый, в каюту друга-однокашника по училищу, Володи Давыдова, тоже командира группы и капитан-лейтенанта. На его же, поляковской, койке спал в восьмом штатный командир десятого отсека лейтенант Хрычиков.
Одному из них - лейтенанту Хрычикову - этот обмен койками стоил жизни. Он погиб в горящем отсеке.
Борис Поляков:
"У нас на лодке было два старпома. Второй шел вроде дублера. Когда услышал звонки аварийной тревоги, подумал - молодой отрабатывается. То один в "войну" играет, то другой... Надоело. У меня ведь восьмая боевая служба... Вскочил, надо бежать в центральный, мое место на пульте... Да не тут-то было. Через девятый уже не пробежать. А спустя две-три минуты к нам пошел угарный газ... Перекрыл... Нет, к нам из девятого никто не ломился, не стучал. Слишком быстро все разыгралось. Переборка накалилась так, что стала тлеть обшивка из прессованных опилок. Пришлось плескать водой, сбивали топорами... Потом погасли аварийные плафоны, питания для них хватило на два часа".
...И он решал эту немыслимую инженерную задачу - как добыть воздух? под грохот ураганного шторма, в меркнущем свете, в неразволокшемся ещё дыму, вцепившись в трубопроводы, чтобы удержаться на ногах. "Ну придумай же что-нибудь!" - все так же исступленно и немо его молили глаза остальных одиннадцати.
Три года назад он был командиром этого отсека. Он обязан был знать все три яруса его хитроумной машинерии досконально. Три этажа, перевитых пучками разномастных трубопроводов, кабельных трасс... Они обитали на верхнем - третьем - ярусе, который считался жилой палубой.