Командир, бывший штурман, приставляет к глазу секстант - нескладный, неуклюжий инструмент, похожий на микроскоп, снятый со штатива.
Рядом стоит боцман. В ладони у него сигарета. Он затягивается, пряча огонек в ладони, отчего пальцы его загораются на миг прозрачным рубиновым светом. Боцману скоро сорок. Самый старший из всех нас. Старик.
Прежний командир Б-409 капитан 2-го ранга Томичев курить в ограждение рубки никого не пускал. Дымили только в самой рубке. После срочного погружения дым там стоял очень долго, отчего вертикальный рулевой мичман Елистратов травился никотином до позеленения. Зато другой командир Дорохов - вентилировал лодку всю ночь, а во все журналы записывался "ход в подводном положении".
И "Америка", и "Саратога", и "Нимиц", и "Гвадалканал" (американские авианосцы. - Ред.) - все вышли в море. Наращивают авианосный кулак. Против Ливана? Сирии?..
"Последние известия" не проходят, хотя радисты подняли самую высокую нашу антенну - "Иву". Весь эфир забит то ли американскими помехами, то ли магнитными бурями. Что там в большом мире, что над нами, что по берегам?
За сутки мы делаем полный зигзаг от северной границы нашего позиционного района до южной, расходуя при этом 400-470 литров пресной воды и 11 ящиков регенерационных пластин, хотя по нормам химслужбы положено 19-20. Но экономим на "консервированном кислороде", как и на пресной воде, как и на всем прочем. До родного Полярного - 8 тысяч миль, до ближайшей плавбазы - кто его знает...
А пока всплытие на ночной сеанс связи. Наше еженощное всплытие... Нечто подобное испытывает пехота, получив короткую передышку в ближнем тылу. На считанные минуты прекращен неотступный смертельный поединок с морем, готовым с дробящей неотступной силой прорваться в любой из многих сотен плохо поджатый сальник, негерметичную захлопку, фланец, клинкет... Поединок, к которому мы должны быть готовы к любую секунду подводного дня и подводной ночи - во всеоружии помп, главного осушительного насоса, раздвижных упоров, деревянных чопов-затычек...
Подводник всегда обречен вести войну на два фронта: с морем, нависшим над ним многометровой толщей, и противником, который выискивает его с противолодочных кораблей, патрульных самолетов, вертолетов, космических спутников. И если даже к бортам подводной лодки не устремляются ракетоторпеды и глубинные бомбы, а во всем мире дрожит-колеблется зыбкий, но все же мир, борьба с первым врагом - морем, глубиной, забортным давлением все равно идет не на жизнь, а на смерть...
Я просыпаюсь от возгласа вахтенного офицера: "Задраен верхний рубочный люк!" Крикливый динамик висит над самой головой, и во сне в память мою, как на сеансах гипнопедии, навечно впечатываются ночные команды и перекличка акустиков: "Глубина сорок метров. Горизонт чист..." или, как сейчас, "По пеленгу сорок пять шум винтов. Предполагаю транспорт!"
Смотрю на светящуюся стрелку часов: ещё рано, можно часок поспать. Вообще-то я научился определять время на слух - в темноте - по внутриотсечным шумам. Вот загрохотали стойки раздвижного стола. Это в кают-компании - она через проход - накрывают ночной чай для второй смены. Значит, три часа ночи. Вот в тамбурчике над моей дверцей щелкнул включатель плафона и зазвенели ключи. Это доктор открывает аптечный шкаф, начинает амбулаторный прием. Значит, восемь утра. Вот акустик за тонкой переборкой прокричал над моим изголовьем в микрофон: "Кормовой сектор прослушан. Горизонт чист". Это значит, за кормой, как и вокруг, - никого, можно подвсплывать без риска угодить под чей-нибудь киль. Пора вставать.
Обычно я ложусь в пять утра и поднимаюсь к полудню. Но бывает и по-другому. За долгие месяцы похода мне так и не удалось войти в какой-либо ритм.
Чаще всего я додремываю последний сон в ожидании ревуна, собирающего людей на всплытие. Под бодрящую трель встаешь одним махом, как под звонок будильника: ноги в тапочки - и в центральный пост. Не беда, что на тебе одни трусы да майка, - в тропиках это форма одежды, в которой ходят все от командира до трюмного.
Утренний туалет прост до предела: полотенце на плечо, пузырек с шампунем в руку и в умывальник. Мыльницы на подводных лодках не приняты, шампунь специальный - для морской воды. Умываться пресной непозволительная роскошь. Иногда подъем проходит, как в старом барском доме: легкий стук в дверцу каюты:
- Товарищ капитан-лейтенант, стол накрыт!
Представляешь с закрытыми глазами: почтенный мажордом зовет к роскошно накрытому столу на двенадцать кувертов, где уже собрались благородные мужи и прелестные дамы...
Открываешь глаза: вместо седин почтенного мажордома абсолютно круглая и стриженная под ноль башка вестового Шуры Дуняшина в грязноватой "разухе" - некогда голубой майке - она вместе с трусами и носками выдается раз в десять суток, а потом все это поступает мотористам в качестве ветоши. У Шуры, баловня судьбы и личного врага помощника, у которого он состоит в приборщиках каюты, обаятельнейшая улыбка - от уха до уха. Если можно бравого солдата Швейка представить в матросской робе, то это и будет Шура Дуняшин, славный сын славного города Измаила. Он ниспослан нам свыше, чтобы жизнь на подводной лодке не казалась нам пресной, как вода из расходной цистерны...
- Товарищ капитан-лейтенант, стол накрыт.
- Спасибо, Шура. Я не пойду.
А пока можно ещё покемарить.
Похоже, погружаемся. ...Свищет в цистерны вода. Беспечное покачивание на волне сменяется целеустремленным движением вниз, вниз, вниз - вглубь, вглубь, вглубь. Все вещи замерли, точно оцепенели от гипноза глубины: дверца шкафчика не бьется, посуда в буфете кают-компании не гремит. Отсек наливается тишиной, глухой до жути после клохтанья дизелей и плеска волн в борта. В минуты погружения превращаешься в очень чуткие живые весы: ощущаешь десятые доли градуса любого дифферента. Некая тяжесть, будто ртуть, переливается то в ноги, то в голову, пока, наконец, лодка не выравнивается и не наступают обманчивые твердь и покой.
На столе у меня - китайский бурханчик с качающейся головой, поклоны и наклоны которой отмечают крены и дифференты корабля. Должно быть, сейчас голова божка запрокинулась за спину - дифферент заложили такой, что пятки мои уперлись в носовую переборку. Не иначе на рулях глубины Комлик - самый молодой "горизонтальщик". Нет ничего тоскливее, чем уходить на глубину с такой крутизной - одному - в темноте и гробовой тишине. В такие минуты родная каюта, дарующая столь драгоценное в отсечной тесноте одиночество, кажется склепом. Она так мала, что в ней можно или сидеть, или лежать. Она похожа на берлогу под стволом поваленного дерева: "ствол" - толстенный извив вентиляционной магистрали - проходит по подволоку (по потолку, сказали бы люди, не знакомые с флотской жизнью). А круглый свод борта усиливает впечатление ямы. С подволока, словно мухоморы, свисают красные вентили аварийной захлопки и аварийного продувания балластной цистерны.
Неужели здесь мне придется провести последние часы жизни, если подлодка затонет? Но ведь почти в таком же стальном гробу прощался с белым светом мой коллега на С-80. Говорят, они протянули почти трое суток... Но нам это в Средиземном море не грозит. Тут километровые глубины. Если что, все будет кончено враз, в считанные минуты, как на К-129...
Нервы, нервы... На шестом или на седьмом месяце автономного плавания они неизбежно дают знать о себе. К черту загробные мысли! Лучший способ от них избавиться - пройти по отсекам, "выйти на люди".
Я натягиваю китель, нахлобучиваю пилотку...
Пригнувшись, вытискиваюсь из каютного проемчика в низенький тамбур, который отделяет каютку старпома, отодвигаю дверцу с зеркалом и выбираюсь в средний проход.
Изнутри подводная лодка похожа на низенький тоннель, чьи стенки и своды в несколько слоев оплетены кабельными трассами, обросли приборными коробками и вовсе бесформенной машинерией. Механизмы мешают распространяться свету плафонов, и оттого интерьер испещрен рваными тенями и пятнистыми бликами. У носовой переборки, в полумраке, словно красная лампада, тлеет сигнальная лампочка станции ЛОХ - лодочная объемная химическая система пожаротушения.
Когда-то на первых русских лодках в центральном посту вот так же алела пальчиковая лампа перед иконкой Николая-чудотворца - покровителя рыбаков и моряков. Но у подводников есть свой святой - праведник Иона, совершивший, как известно, подводное путешествие во чреве китовом.
Красная "лампада" посвечивает другому Ионе - Ионе Тодору, вахтенному электрику второго отсека. Завидев меня, он приподнимается из укромного местечка между командирской каютой и водонепроницаемой переборкой носового торпедного отсека.
- Тарьщ-кап-нант, вахтенный электрик матрос Тодор!
- Есть, Тодор. Как плотность?
С легким молдавским акцентом Тодор сообщает плотность электролита в аккумуляторных баках. Я щелкаю выключателем аварийного фонаря - горит. На этом "официальную часть встречи" можно прервать. Я - замполит, и от меня, кроме вопросов по службе, всегда ждут чего-то еще. Старпом называет такие мои вылазки - "поговорить с матросом на сон грядущий о любимой корове, больной ящуром". Тодор - бывший виноградарь, и мы действительно говорили с ним когда-то о страшной болезни лозы - филлоксере. Это было давным-давно ещё в самом начале похода. С того времени мы успели с ним вот так мимоходом, накоротке - переговорить об Ионе Друцэ и Марии Биешу, о Кишиневе, о коньяке "Калараш", о мамалыге, о Котовском, о Маринеско, о том, что молдавское "лареведере!" очень похоже на итальянское "арриведерчи!", о битве при Фокшанах, о цыганах, что "шумною толпой по Бессарабии кочуют", о...
Он один молдаванин в экипаже, и я знаю, как приятны ему эти беглые напоминания о родине. В Молдавии я никогда не был. Мне рассказывала о ней мама, которая начинала там врачом-эпидемистом... И без того скромные мои знания о "солнечной Молдове" давно иссякли. Тодор ждет. Ну что я ещё скажу?! Не повторять же снова об этой проклятой филлоксере?! Тодор сам приходит на помощь:
- Товарищ капитан-лейтенант, не слышали в "Последних известиях", какая там погода у нас?
Ну как ему скажешь, что не слышал?!
- Слышал. Сухо. Безоблачно. Температура - около тридцати.
Тодор светлеет:
- Как всегда! У нас всегда так!
Я заметил, с каким вниманием слушают в отсеках сводку погоды в "Последних известиях". И в самом деле, услышишь, что в Москве оттепель, ветер слабый до умеренного, гололед - и будто клочок письма из дома получил. Трудно ли представить себе московский гололед?
"С огнестрельным оружием и зажигательными приборами вход в отсек категорически запрещен!" Медная табличка приклепана к круглой литой двери лаза в носовой торпедный отсек. Оставь огниво всяк сюда входящий. Всяк сюда не войдет. В рамочке на переборке - "список должностных лиц, которым разрешен вход в первый отсек при наличии в нем боезапаса". Список открывает фамилия старпома, за ней - моя.
Первый отсек самый большой - он протянулся во всю длину торпед, и оттого, что передняя его стенка скрыта в зарослях трубопроводов и механизмов, замкнутое пространство стальной капсулы не рождает ощущения безысходности. Ему не может здесь быть места хотя бы ещё и потому, что сам отсек задуман как убежище: над головой - торпедопогрузочный люк, через который, если лодка не сможет всплыть, выходят на поверхность точно так же, как и через трубы носовых торпедных аппаратов. Это двери наружу, врата исходов.
На настиле между стеллажными торпедами меня встречает вахтенный отсека старшина 1-й статьи Ионас Белозарас. Опять Иона!.. Белозарас отличник боевой и политической подготовки, отличник Военно-морского флота, специалист 1-го класса, командир отделения торпедистов, групкомсорг, помощник руководителя политзанятий.
Я люблю этого старшину вовсе не из-за его многочисленных титулов; тихий, неразговорчивый литовец, человек слова и дела, на него всегда можно положиться... Он постарше многих своих однокашников по экипажу - пришел на флот после техникума и ещё какой-то отсрочки. Рядом с девятнадцатилетним Тодором - вполне взрослый мужчина, дипломированный агроном. Я даже прощаю ему учебник "Агрохимии", корешок которого торчит из-под папки отсечной документации. Вахта торпедиста - это не вахта у действующего механизма, но дело даже не в том. Белозарас поймал мой взгляд, и можно быть уверенным, что теперь до самой смены к книге он не притронется. Нотации об особой бдительности к концу похода лишь все испортят.
Чтобы соблюсти статус проверяющего начальника, я спрашиваю его о газовом составе воздуха. Вопрос не праздный. Ведь даже "эликсир жизни" в соприкосновении с маслом взрывоопасен точно так же, как выделяющийся в аккумуляторных отсеках водород, недаром торпеды и все инструменты подвергают здесь обезжириванию.
Вахтенный торпедист через каждые два часа обязан включать газоанализатор и сообщать показания в центральный пост. Все в норме. Кислорода - 21 процент, углекислоты - 0,4 процента. Я не спешу уходить. Любой отсек - сосуд для дыхания. Все его пространство, изборожденное, разорванное, пронизанное механизмами, - это пространство наших легких, под водой оно как бы присоединяется к твоей плевре. Воздух же в первом всегда кажется свежее, чем в других помещениях. Видимо, потому, что он прохладнее, что его не нагревают ни моторы, ни электронная аппаратура, не говоря уже о камбузной плите или водородосжигательных печках. Я делаю несколько глубоких очистительных вдохов...
Чтобы пройти в кормовые отсеки, надо вернуться в жилой офицерский. Он похож на купированный вагон, грубовато отделанный деревом. Здесь же, под сводом левого борта, протянулась выгородка кают-компании. В одном её конце едва умещается ободранный холодильник "ЗИЛ", прозванный за могучий рык "четвертым дизелем"; в противоположном - панель, с аптечными шкафчиками. Раскладной стол сделан по ширине человеческого тела и предназначен, таким образом, не только для того, чтобы за ним сидели, но и для того, чтобы на нем лежали. Лежали на нем трижды - три аппендикса вырезал под водой в дальних походах доктор. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что столовый мельхиор под операционными светильниками сверкает на белой скатерти зловещей хирургической сталью, за стол кают-компании всегда садишься с легким душевным трепетом.
В положенный час кают-компания превращается в конференц-зал, в лекторий, в чертежную мастерскую, канцелярию, киноклуб, библиотеку и просто в салон для бесед.
Под настилом палубы отсека - трюм. В этом легко убедиться, если отдраить в среднем проходе люк и заглянуть в лаз аккумуляторной ямы: в два яруса стоят там огромные черные баки элементов. В них заключена подводная сила корабля, его ходовая энергия, тепло, свет.
Но в этом же подполье обитает и гремучий дух-разрушитель - водород. 1/25 часть его в воздухе рождает взрывоопасную газовую смесь. Батареи постоянно выделяют водород, и следить за периодической вентиляцией их, как заведено ещё со времен Первой мировой войны, - недреманная обязанность вахтенного офицера - в море, дежурного по кораблю - в базе.
Центральный пост - средоточие органов управления всех жизненно важных корабельных систем, мозг подводной лодки. Тронное место в центральном посту занимает железное креслице, приваренное к настилу у носовой переборки так, что командир в нем всегда сидит спиной к носу корабля. Оно похоже на подставку для старинного глобуса. Под креслом размещен штурманский агрегат. Если уместиться в тесной чаше сиденья, то в лопатки упрутся, словно стетоскопы, ревунные раструбы машинных телеграфов. Прямо у колен окажется "разножка" боцмана перед манипуляторами рулей глубины и многоярусным "иконостасом" из круглых шкал глубиномеров, аксиометров, дифферентометров.