"Бульба" размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли выбьют по железу трескучую дробь и пребольно секанут резину шлема на голове - береги глаза! Бережем. Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами: через секунду ошметки волны наотмашь хлестанут по щекам, по рукавице, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Мы смотрели на него, слегка оцепенев. Спрятаться бы под козырек, нырнуть в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это было уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше и круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину... Так рушатся крепостные стены.
Глазомер ли, интуиция, но все мы поняли: удар придется точно в рубку, железо не прикроет, водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы, почти отвесно. Успел подумать: вот она, "волна-убийца", переламывающая корабли...
Мы присели, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударив плечом о подволок обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?!
Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри... Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит... Воздуха! Вздохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки...
Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю ртом воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется вода. Но она, бурля, крутясь, все же уходит вниз.
Обнаруживаю себя за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дюже погано... - подает голос Ерошин. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто "очень плохо", а именно "дюже погано". - Зуб выбил...
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он,
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Ерошин отплевывается морским рассолом и кровью.
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух, ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот. Выдувает глаза из орбит! Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался, в шторм не до субординации, - и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклоченный безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли они, что и им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе; ощутить то, что выпадает очень немногим: живую мощь первородной стихии; ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а посреди её буйства, в реве, в лете, в провалах над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом овчинного капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать "скуловорот" град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнбю, о чем он сейчас думает. Разве что спросить? Как же, скажет!..
- О чем задумался, Василий Егорыч?
Боцман хитровато усмехается:
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной... Думаю, помирать буду, а погодку нынешнюю вспомяну.
Все это похоже на правду. Такое забыть трудно.
Нас снова накрывает. Все-таки странную работенку выбрал себе этот бывший псковский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при жене да цветном телевизоре. Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера? Не Жюля Верна, в самом деле, начитался? Двадцать лет под водой морячить - тут родиться надо было с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше.
Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Я ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай, тесная, но сухая и теплая постель... Кипящая волна пожирает палубу и то место, под которым дожидаются меня книги, чай и подушка. Носовая оконечность длинная, черная, как гитарный гриф, - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжету, нажимаю кнопку подсветки электронных часов: ещё каких-нибудь полтораста минут - и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма.
Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете - молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочка молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка...
Гроза в ураган - феерическим зрелищем дарит нас Атлантика. Должно быть, в награду за стойкость верхней вахте. И даже жаль слезать с мостика, когда приходит смена.
Спускаемся вниз. Как здесь хорошо внутри - тепло, сухо, светло! Если бы не швыряло - и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съел с ним пуд соли. Не хочется расходиться по отсекам, но ему - в кормовой аккумуляторный, а мне - в носовой жилой.
Июнь - время пересмены американских авианосцев на боевом патрулировании в Средиземном море. К нам идет вертолетоносец "Ивадзима".
Уж не забыли ли нас в нашем районе? Елозим почти полмесяца в одном квадрате. Впрочем, это не самый плохой район. Если бы не "орионы", и вовсе тихая заводь. Правда, и другие наши лодки никаких американских атомарин пока не обнаружили. Однако лодочное железо уже требует ремонта. Подызносились...
После ужина - подобие спортивных занятий. Все "спортсмены" идут в носовой торпедный отсек, он самый просторный и прохладный. Пять минут вентиляторы работают на вытяжку. Потом замеряют содержание углекислоты всего 0,4 процента. И подводный стадион оживает. По настилу вдоль торпед бегут на месте сразу пять человек, в том числе и я. Старшина 2-й статьи Белозарас качает гирю. Матрос Харитонов подтягивается на трапе, притянутом к подволоку за торпедопогрузочным люком. Я подпрыгивал на месте, следя, чтобы голова моя попадала точно в промежуток между двумя свисающими приборами.
Хоть какая-то нагрузка, хоть какие-то движения. Так легко обрюзгнуть в лодочной тесноте.
"Сынок, - говорит отец, - если встретишь лысого человека с сизым носом и большим животом, поклонись ему - это герой-подводник".
Наблюдал с мостика восход луны. Она, едва просвечивая сквозь темную ночную пелену при горизонте, всплывала стремительно, как отпущенный детский шарик на празднике.
Боцман разыграл кока Маврикина. Растолкал его.
- Иди, Костя, наверх, покури. А то сейчас погрузимся.
Маврикин вскочил и ринулся в центральный пост.
- Выход наверх разрешен? - спрашивает он старпома. Тот коварно кивает. Маврикин спешит по трапу вверх - успеть бы курнуть, пока не погрузились. Вскрик! Это кок саданулся головой о задраенный верхний люк.
- Когда выходишь наверх, на глубиномеры надо поглядывать, - ласково советует старпом коку, почесывающему ушибленное темя.
На глубиномере - 80 метров.
Теперь разговоров о коке в центральном посту - до смены вахты. Какое-никакое, а все же развлечение.
Скучно.
Ночью получили шифровку о том, что через нашу позицию пройдет американский авианосец "Гвадалканал" со своим охранением. На сеанс связи всплывали со всей осторожностью.
Нас по-прежнему "забыли" в нашем не самом бойком райончике. Все уже привыкли к этому и мечтают только об одном - дотянуть бы без происшествий до подхода к плавбазе. Остальные завесы смещают в поисках атомной подводной лодки с баллистическими ракетами "Вальеха". По данным разведки, она должна была выйти из Роты на боевое патрулирование. На смену ей идет "Д. Маршалл". Однако никаких сообщений об обнаружении не поступало.
Вестовые в офицерской кают-компании грязнее мотористов. Замкомбрига не выдержал.
- Ты бы взял кандеечку, - поучает он "ушастого" Шуру, - да поставил её под кондиционер, собрал бы конденсат да и постирался бы в пресной водичке.
Совещание офицеров. Появляется командир.
- Товарищи офицеры! - командует старпом. Все дергаются, обозначая уставное вставание - под круглым тесным сводом лодочного борта не то что встать - привстать невозможно. Оглядывая застолье полуголых людей, рассевшихся в исподнем, будто в предбаннике, с удивлением вспоминаешь, что ты - капитан-лейтенант, а сидящие рядом тоже капитан-лейтенанты, старшие лейтенанты и просто лейтенанты.
Мы со старпомом произнесли речи против благодушия и самоуспокоения, которые с некоторых пор воцарились в отсеках и офицерских каютах. Потом выбирали завстолом. Выбрали на эту должность самого молодого - командира моторной группы лейтенанта-инженера Леню Ларина.
Прилег на час. Страшный сон: пришли на плавбазу, получили письма, а мне - повестка, почему-то из рижского военкомата с сообщением о негодности к военной службе по состоянию здоровья. Суперабсурд. Но почему - из Риги?