Новый завстолом лейтенант Ларин развил бурную деятельность по улучшению нашего быта. Разносит нерасторопных и неряшливых вестовых направо и налево.
Вечером едва не случилось ЧП. Вытаскивали на мостик пластины отработавшей регенерации. Вдруг из шахты рубочных люков уронили в центральный пост коробку. Пластины разлетелись по масляной палубе. Мог быть взрыв. Я сидел в командирском кресле. Злосчастная коробка грохнулась рядом со мной. "Вот пуля пролетела и ага!.." Пронесло.
В команде глухо зреет недовольство. Как и все корабельные смуты, оно заквашено на плохом питании. О, этот вечный дух "потемкинского борща". И это притом, что подводников традиционно кормили всегда хорошо, во всяком случае лучше, чем на надводных кораблях. Вскоре выяснилось, что старшина-секретчик Клименко вынес из каюты помощника нормы раскладки продовольствия и дал читать мотористам. Тут пошли подсчеты, пересчеты, пересуды. Все сразу почувствовали себя обделенными, сразу забыв, сколько продуктов было зашхерено ещё при погрузке, сколько было сжевано просто так, испорчено дурным хранением, выброшено, утоплено... Тем не менее в отсеках загудели.
В полдень пошли с доктором проверять "баки", то есть столы в отсеках. Раскладные столики есть только в первом и кормовом отсеках. Мотористы едят на дизелях, электрики тоже что-то приспособили. Жалобы одни и те же: плохо готовят. (А что взять с нашего шеф-кока Маврикина, который на гражданке был шофером, шофером и на камбузе остался. "Смотри, Костя, - пригрозил ему старпом, - чтоб в борще гайки не плавали!")
- Мало черного хлеба выдают...
- В хлебный рацион включены черные сухари, - невозмутимо поясняет доктор. - И потом вы ж, гады, сами его топчете.
Это чистая правда. Все аккумуляторные ямы забиты коробками с проспиртованными буханками. На коробках этих спят электрики, коробки топчут при осмотрах аккумуляторных батарей, хлеб мнется, ломается, крошится и его бестрепетно выбрасывают.
- А белого почему так мало? На птюху не хватает!
- В пайку белого хлеба входят и сушки, и сухари, и галеты, и печенье. А кто сожрал в 5-м 250 кило печенья? - грозно вопрошает доктор. - Крысы? Знаем мы этих крыс с боевыми номерами из БЧ-5! А кто галеты с соляром в море выбрасывал? Забыли? А птюха вообще запрещена! Батон режется не вдоль, а поперек ломтями. Птюху на базе будете делать. А в походе все строго по норме.
По итогам проверки составили рапорт командиру. Доктор сглаживал формулировки, я же, напротив, их обострял.
Позавчера при срочном погружении закрыли верхнюю газовую захлопку, не успев остановить левый дизель. Раскаленные выхлопные газы сожгли уплотнительную резину. Теперь газовый тракт течет ручьем при каждом погружении. Через каждый час приходится откачивать трюм дизельного отсека помпой из седьмого. А рядом, в 30 милях, идет американская 62-я амфибийная эскадра - авианосная ударная группа (АУГ) во главе с авианосцем "Гвадалканал". Наши гидроакустики отчетливо слышат работу гидролокаторов кораблей его охранения. Положение аховое: засекут стук нашей помпы или не засекут? Засекут - набросятся всей стаей и будут гонять нас до тех пор, пока не всплывем на зарядку. Можно считать, что на нашей боевой службе будет поставлен жирный крест, а в военное время - крест могильный. Всплывать ночью и менять резину на проклятой захлопке - дело рискованное.
Механик собрал мотористов на дизелях, пригласили меня. Я обрисовал обстановку, рассказал о вчерашних самолетах, летевших в сторону Ливана, о том, где мы и кто рядом с нами. Затем пришел командир и тоже молвил слово о том, как важно быстро и качественно сменить прогоревшую резину. Мотористы сидели, свесив стриженые головы на худые ключицы. Трубы вокруг них извивались так густо, что казалось, будто все мы - лодочное мясо, пропущенное через фильеры мясорубки. Все в нарывах и фурункулах - от грязи, зноя, пота, соляра, технических масел. Тихо поминаю про себя доктора. Своей ленью, флегмой он доводит меня до бешенства. Ведь это его святая обязанность протирать моряков спиртом, а мотористов - вдвойне. Но док на все забил болт. Слишком стар для лодки - капитан медслужбы. Его однокашники давно приискали теплые места на берегу. А он все ещё "пашет" в морях. Тот ещё "пахарь"!
Всплыли после ужина. Глухая звездная ночь. Резину на захлопке меняли два часа. Но, кажется, сменили и все наладили. Замкомбрига на всякий случай предлагает заполнять газовый тракт до нижней захлопки, а при всплытии осушать в трюм.
Море фосфоресцирует. По борту пробегает волна, и будто серные огоньки незажегшейся спички вспыхивают вдоль "коробка". А потом волны отбегают от корпуса, закидывая назад светящиеся гребни. Красиво!
Опять бессонница, опять одуряющий сон в духоте, пробуждение от толчка усевшегося на мой диванчик мичмана-шифровальщика, а уж затем тягостная полудрема под крики оживающего под утро отсека, под громкие команды по "каштану" - ночью их стараются не подавать по трансляции, все-таки бульшая часть экипажа спит...
Звонки и ревуны - проверка сигнализации на проворачивании оружия и механизмов. Несколько раз вставал, пил противно теплый чай из фляги, растирал виски ландышевым одеколоном, включал вентилятор, но струя сухого и теплого воздуха не освежала, а пробегала по телу шершавой лентой.
Несколько раз включал плафон, читал "Севастопольские рассказы" Толстого. Заново открыл их для себя. Может быть, потому, что не раз бывал в этом городе и все описания Толстого стоят перед глазами.
Так... Ноги поехали вверх, значит дифферент на корму - это подвсплытие на утренний сеанс связи. Значит, через пять минут в тамбурчике зазвенят ключи. Так и есть. Если это доктор, которому нужно заглянуть в аптечный шкаф - он в нашем со старпомом тамбурчике, - тогда щелкнет включатель плафона. Но включатель не щелкает, значит, дверь мою открывает мичман-шифровальщик с очередной "портянкой", которую ему только что передали радиотелеграфисты. На столе у меня вспыхивает настольная лампа, "шаман" гремит железной шкатулкой с разборными книгами, садится на мой диванчик - больше некуда, и его потная спина упирается в мои колени. Надо бы вставать, но жизнь кажется такой противной, что готов немедленно умереть, лишь бы больше не видеть эту постылую лодочную машинерию, эти смертельно надоевшие лица...
К 2 часам ночи работа "супостатских" гидролокаторов перестала прослушиваться. Ушли? Или затаились? А в 4, в самый разгар ночного чая, шифровальщик принес "радио" из Москвы: ввиду обострения обстановки в Ливане главком приказал задержать в Средиземном море бригаду подводных лодок, которую мы пришли сменять, "до особого распоряжения".
- Не фига себе, мамочка! - присвистнул замкомбрига. - Представляю себе, как Гена Еркин рвет волосы на руках.
И то сказать, ребята вот уже год в отрыве от родных берегов. 13-й месяц пошел. Ох и клянут же они сейчас ливанцев Такой концентрации русских подводных лодок - две бригады сразу! - Средиземное море, похоже, не знало...
- Ну, Комраковы да Сергадеевы1 нахватают сейчас орденов, - вздохнул кто-то из офицеров.
Странное совпадение: через три дня - 22 июня, 35 лет со дня начала войны. Надеюсь, история хотя бы в датах не повторяется...
Карта у штурмана пуста: одна координатная сетка и ни одного островка. Такой глухой район. Оно и к лучшему.
Наши главные враги - самолеты. Ночью у подводной лодки особенное зрение. Она не видит ни тропических звезд, ни светящихся волн, ни сияющего полумесяца, ни метеорного дождя... Зрение её различает лишь металл за много миль вокруг на море и в воздухе. Ибо ничто так не опасно для субмарины, как металл - плывущий ли навстречу или летящий в облака, металл, в оболочке которого упрятаны злые и умные лодочные смерти.
И ещё лодка "видит" в ночи чужие радиолучи, точнее, вспышки электромагнитных излучений, будь то радиопередатчик или радар. Для этого у неё в ещё одном "перископе" смонтирован "третий глаз", который и засекает вспышки чужих локаторов - корабельных или самолетных, навигационных или поисковых.
Лодка сама может бросать "взгляды" и под водой (импульсы гидролокатора или эхолота) и над водой - радар. Но при этом выброшенные ею "радиолучи" столь чувствительны для противника, что он тут же, по взятым пеленгам на лодочный радар ли, гидролокатор или передатчик, прочерчивает на своих картах направление на цель и несется на всех парах уничтожать её. Поэтому ночью подлодка обращается в слух. Она выслушивает шумы чужих винтов и ловит вспышки чужих радиолучей, а также отголоски чужих радиопосланий.
Американские самолеты резко изменили тактику поиска: они стали летать втемную и втихую, то есть без бортовых огней и с молчащими радарами. Изредка они включают свои поисковые локаторы в режиме "однообзор", то есть антенна-излучатель делает 1-2 круга, по ним очень трудно определить, чья РЛС работает - корабельная или самолетная. Однако "ориону" этого достаточно, чтобы заметить цель, и он летит к ней, не выдавая себя ни огнями, ни радиовспышками. При этом он "нащупывает" нас инфракрасными лучами, к действию которых лодки пока нечувствительны. Убедившись, что перед ним иностранная и, скорее всего, русская субмарина (он ясно видит наш силуэт на экране, в то время как мы его не чуем ни сном ни духом), патрульный самолет сбрасывает 2-3 буя-слухача (пассивные РГБ радиогидроакустические буи) и, определив с их помощью курс и скорость субмарины над водой ли, под водой - все равно, может позволить теперь открыто выйти в эфир, сообщив наши координаты ближайшему противолодочному кораблю, а заодно и победно пролететь над лодкой, включив мощный прожектор. Разумеется, на войне он атакует нас сам, не дожидаясь никого - ударит из пушек, сбросит самонаводящуюся торпеду или, если мы успеем погрузиться, обрушит на нас серию глубинных бомб.
Сегодня же "орионы" нарочно патрулируют с работающими радарами. Мы их прекрасно слышим, и они напоминают ночных сторожей, которые пугают ночных воров треском своих колотушек. Почуяв самолетный радар (для этого есть специальный прибор определитель - "альбатрос"), все подводные лодки, которые всплыли в зоне его полета, срочно нырнут вниз. Но "ориону" и того довольно - он сорвет множество дел, ради которых-то и всплывают подлодки по ночам: кто-то прервет сеанс радиосвязи и останется без информации и разведсводок, кто-то не успеет вовремя взять звезду и не сможет уточнить свое место, кто-то прервет зарядку, что весьма нехорошо скажется на аккумуляторной батарее. Потом снова придется всплывать, а это значит тратить запасы воздуха высокого давления (ВВД). И то всплывать полагается не менее получаса, да ещё полчаса озираться в перископ. Так что в любом случае час драгоценного ночного времени будет украден. А июльские ночи и без того коротки. А зарядка же аккумуляторной батареи требует часов восемь.
Все это они прекрасно знают. Вот и летают, вот и молотят своими РЛС, вот и пугают.
Когда выбираешься на мостик - попадаешь в ночной космос. Там, где кончаются перекладины трапа, сразу же начинаются созвездия. Контраст адски несоизмерим: микромир отсека и вся Вселенная. Никаких промежуточных стадий. Теснота теснот прочного корпуса и сразу же Космос, и сразу же - океан...
Я впервые вижу, чтобы звезды так отчетливо переливались то красным, то зеленым...
- Самолет! - ткнул я пальцем в переливающуюся звезду. Все дернулись и тихо выругались. Все-таки звезда... Надо быть поосторожнее с собственными иллюзиями.
По ночам мы ходим под Кипр укрываться от ветра, от качки. Огромный остров как раз за северной границей нашей позиции.
Где-то под нами лежит затонувшая в 1968 году израильская подводная лодка "Дакар". Она исчезла без вести восемь лет тому назад. Наскочила на старую мину? Попала под чей-то киль? Взорвалась сама по себе?
Океан. Тишина и безмолвие. Гибель наша будет почти беззвучна и бесследна, как гибель того "Дакара". Будут только гадать, что у них там случилось - не успели задраить ПВД (шахту подачи воздуха дизелям) при срочном погружении, или рванула аккумуляторная батарея, или проскочили предельную глубину погружения. Да мало ли что...
Но уже сейчас все дела наши, оставленные на далеком берегу, все любови и дружбы в таком отдалении от нас, в таком запустении, как будто уже заранее приуготовлены к тому, что мы к ним можем не вернуться. Все там уже начало свой бег от нас. Мы ушли от земных дел, оставили их до поры и уже ничем не можем повлиять на их ход, изменить в них что-либо. Посмертный упадок их уже начался.
Смотрю на Луну в бинокль. Ее пятна сливаются в очертания почти земных континентов, и тогда кажется, что это Земля, а мы наблюдаем её из космоса. Вон, при желании можно даже найти и родной Кольский полуостров. Да он и в самом деле не ближе сейчас, чем Луна...
Лю... Где она сейчас, чем занята и кто рядом с ней? Этот тип, дирижер эскадренного оркестра?
Снег. Подводная лодка у причала. Снег. Казарма. Снег. Женщина в черной шубке. Снег.
Снег.
Снег...
Сверкающий снег. Стужа. Ветер. Сияющее море. Стылое железо черных кораблей. Все это - Полярный. Ее глаза и губы, прикрытые мехом поднятого воротника. Угрюмый камень сопок. Снег. Полярная ночь. Север.
Я выбирался к ней из ржавых сырых преисподних, я сбегал к ней на часок из человеческих клоак обветшавших эскадренных казарм. Я приходил к ней в гости - грязный, перепачканный то корабельным суриком, то лодочным соляром, небритый - после морей, пропотевший и полупростуженный, убитый отчаянием от бессилия изменить что-либо к лучшему в жестокой юдоли подплава. Она принимала меня такого. Она встречала меня вином и хлебом, горячим омовением в ванной и белоснежным ложем... Женщина, в коленях которой можно было укрыться от свирепых невзгод подплава, Севера, мира... Я отходил в её щедрой женской нежности...
И в этом немыслимом контрасте машинерии смерти и уюта её дома, заполярной стужи и тепла её очага возникала такая нега, такое блаженство, такое счастье, какое вряд ли где доведется ещё испытать.
В её трюмо отражалось окно, а в нем корабли, гористый берег гавани и наша желтая шестиэтажная казарма. Может быть, поэтому мне казалось, что это зеркало особенное, вроде того - из пушкинской сказки, которое - "свет мой, зеркальце, скажи" - показывало своей хозяйке все, что она пожелает видеть. И может быть, сейчас она видит, как мы тут все, как я... И не дай бог, если зеркало показывает ей сейчас, как мы...
Когда я впервые ехал в эту медвежью глухомань, высокопарно окрещенную Северодаром, мне и в голову не приходило, что здесь, в таком странном и страшном месте, мне была уготована самая главная любовь в жизни, что здесь, в этом убогом гарнизонном захолустье, живут женщины, которые вообще могут нравиться. Но она жила именно здесь. Ветром какой жизненной бури занесло её на эти скалы, с вечно черной и вечно свежей каймой корабельного мазута?
И всякий раз, возвращаясь с Большой земли или из "больших морей", я всегда думаю об одном и том же: прежде чем этот полуразоренный бурями и безденежьем городок стал моим, он уже был её городом. И она тоже видела все это, отчего у меня сейчас тоскливо сжимается сердце, - и эти уныло серые ноябрьские сопки, отгораживающие город от моря, и эту тощую железную трубу хлебозавода, из которой гаденько струится черный дым, и эту колючую проволоку, обегающую город, словно лагерную зону, и эти дозорные вышки, кое-как сколоченные на каменистых макушках сопок, и этого увальня-матроса в драном тулупе, проверяющего на причале паспорта и пропуска, и сам этот городской причальчик, вечно залитый жидкой грязью, с опасными провалами в бревенчатом настиле, и эти ржавые соляровые бочки, сваленные среди валунов прямо в море, и эти остовы старых катеров-торпедоловов на осушке...
Непостижимо: она и этот город! Как она могла жить здесь столько лет и даже любить его?