Трюмному Медняку я не то что чаю - сесть не предложил. Обойдемся без психоанализа. Матрос стоял, сутулясь под сводом подволока.
- Ты кем растешь, Медняк? - начал я в духе Симбирцева. - Может, письмо домой написать? Пусть батя приедет. Ремень мы ему одолжим. С бляхой.
- Нет у меня бати...
- Как это нет, когда отпуск по болезни отца выправляли?
Нарыв на душе прорвался сам по себе - ткнул неосторожно пальцем. По лицу Медняка потекли слезы, пытаясь стряхнуть их, он только подергивал то одной щекой, то другой, на стиснутых зубах кривились губы.
- Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Ну зачем?!. Пришел поддатый. На мать с кулаком. Я его за шкентель: не смей маму бить! А он - кака тебе "мама"?! Мы тебя из детдома взяли... Двадцать лет скрывали... Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Зачем?!.
Слезы высохли от ярости и горя. Жил, жил, и вдруг нежданно-негаданно в одну секунду ни отца, ни матери - враз осиротел....
Я нес сбивчивую ахинею насчет того, что истинное родство определяется все-таки не кровью, а чем-то там еще... Ну что я ему мог сказать? Я даже сейчас не знаю, как ответить на его "зачем?". Да и ответит ли кто? О, эти "разговоры по душам"...
...Сегодня понедельник - день политической подготовки.
Специальных мест для политзанятий на подводной лодке нет. Моя старшинская группа собирается в электромоторном отсеке. Старшины рассаживаются кто где может, втискиваясь в промежутки между агрегатами, устраивая на коленях свои просоленные и просоляренные разбухшие конспекты. Всего два часа в неделю отводит походный распорядок на лекционно-семинарские занятия. И чтобы успеть сказать самое главное, самое важное, что должно западать в душу и память без подкрепления записями в тетради, я стараюсь избегать казенных формулировок, затертых газетных фраз. Иногда это удается, иногда нет. Сегодня это явно не получилось. Старшина 2-й статьи Логунов даже прилег на койке за ходовой станцией гребного электромотора,
- В чем дело, Логунов?
Логунов нехотя откликается:
- Вахта сидячая - спина затекает. Разрешите лежа слушать, товарищ капитан-лейтенант?!
Проще простого одернуть старшину, приказать ему сесть. Но слушать и вникать не прикажешь. Вахта у Логунова и в самом деле напряженная, ответственная - четырехчасовое согбенное бдение на рулях глубины... Я разрешаю ему слушать лежа. Знаю: и командир, и Симбирцев назвали бы это "гнилым либерализмом", но у меня своя задача - более важная, чем соблюдение "уставного положения военнослужащего на занятиях".
В следующий раз я приношу на "рассказ-беседу" - так обозначена в учебном плане форма лекции - диапроектор и вешаю экран так, чтобы его не было видно с койки за ходовой станцией. Тема - "Подвиг народа в годы Великой Отечественной войны". Я вставляю в проектор первую рамочку с цветным слайдом, и в отсеке, под толщей воды Средиземного моря, вспыхивает утреннее солнце Бреста, едва приподнявшееся над щербатой красно-кирпичной стеной старой крепости...
- Ровно тридцать лет и... - я смотрю на часы, - четыре часа назад над западной границей СССР всходило точно такое же солнце...
Я родился на этой самой "западной границе" в первый послевоенный год, и все мое школьное детство прошло возле Бреста. Эти слайды я снимал сам, и мне есть что рассказать этим ребятам.
Койка за ходовой станцией заскрипела Логунов сидел, смотрел и слушал, забыв о своей пояснице. С того раза я определял по Логунову, как по некоему индикатору, качество своих бесед и лекций: "стрелка" в горизонтальном положении - плохо, в вертикальном - хорошо...
Разумеется, политическое и патриотическое воспитание молодых подводников не определяется лишь двумя плановыми часами. У любого политработника найдется для того множество иных форм и методов - даже в самые напряженные дни плавания. И, пожалуй, чем труднее обстановка, тем благодатнее почва для такого воздействия.
Акустики устали. Им уже и самим не верится, что они услышат что-нибудь путное. На лицах - полное безразличие к тому, что происходит сейчас в подводном эфире. Иду к старшине команды радиотелеграфистов мичману Бардину. У парня задатки хорошего радиорепортера. Всю ночь готовим с ним выпуск радиогазеты - специально для акустиков. Гвоздь программы - маленькая бобина с десятиминутным рассказом бывшего командира фронтовой подводной лодки С-15 Георгия Константиновича Васильева. Рассказ о том, как в сорок втором С-15 открыла свой боевой счет. У меня у самого побежали по спине мурашки, когда в отсеках раздался ровный хрипловатый голос:
- Четырнадцатого января в семь часов двадцать минут по пеленгу сорок градусов акустики услышали шум винтов немецкого транспорта...
Не знаю, о чем думали в эту минуту акустики - доклады их по-прежнему оставались уныло-однообразными - "горизонт чист", - но только появилась в них напряженность ожидания... Или мне это показалось? Может, и так. Куда как легко верится в то, во что хочется верить...
Мы возвращаемся под барабанный бой пишущих машинок. Отчеты, отчеты, отчеты... Старпом, командиры боевых частей, примостившись кто где, пишут пухлые тома отчетов о торпедных стрельбах, о маневрировании на учениях, обо всем том, что случалось с нами в дальнем походе. Если бы пираты после каждого абордажа вынуждены были документировать свои действия, пиратство выродилось бы на корню.
На прокладочном столе скучная карта-сетка без глубин, без островов. Она означает некое условное пространство и пригодна для любого района Мирового океана на данной широте. Долгота проставляется карандашом под безымянными меридианами. Кажется, будто мы вообще вышли, выпали из реальных земных координат и превратились в абстрактное тело, такое же условное, как значок, символизирующий нас на карте Главного морского штаба. Мы случайно перескочили в двумерное пространство и теперь обречены жить в плоскостном мире координатных сеток. От этой мысли можно повредиться, если бы на штурманском пульте, висящем над столом автопрокладчика, не проплывали в окошечке лага цифры пройденных миль, а на шкалах счислителя не выскакивали градусы широты-долготы. Хотя вся эта штурманская цифирь так же неосязаема, как и пространство карты-сетки, тем не менее гудящий штурманский пульт с многочисленными окошечками, в которых пошевеливаются картушки гирокомпасов, вращаются цифровые барабанчики с узлами и милями, он, этот путепрядный станок, приободряет, к нему тянет, от него трудно оторваться... "Когда усталая подлодка из глубины идет домой..." Хорошая песня. Слова бесхитростны, но очень точны. И музыка достоверна - в ритме крупной зыби и малого хода под электромоторами.
Если в ресторане оркестр исполняет её семь раз подряд, значит, за столиками сидят подводники, только что вернувшиеся из похода.
Усталая подлодка...
Федя-помощник сбрил бороду, сидит в кают-компании розовый и уплетает оладьи с вареньем. Входит инженер-механик:
- Ладушки-ладушки, Федя ест оладушки!
Руднев вдруг необъяснимо раздражается:
- Для кого Федя, а для кого "помощник командира подводной лодки".
- Виноват, товарищ помощник командира подводной лодки, - скучнеет механик.
У него великолепно развито то "верхнее офицерское чутье" - о нем писал ещё Соболев в "Капитальном ремонте", - которое подсказывает, где и когда можно звать старшего по званию или должности на "ты" и по имени. Чутье это не ошиблось и на сей раз, ошибся вспыливший Федя. Симпатии стола не на его стороне. Он сам это чувствует и пытается сгладить неловкость:
- Мех, сколько весит кнехт?
Когда Руднев хочет подмаслиться к механику, он делает вид, что интересуется тонкостями устройства подводной лодки. Любому "деду" это приятно.
- Встань на весы - узнаешь, - мрачно роняет механик под громовой хохот стола.
Улыбается вестовой, улыбается и сам Федя:
- Ладно, мех, один - ноль в твою...
Повышенная раздражимость, обидчивость - лишь один из признаков психологической усталости. Офицерский коллектив как-то так подобрался, что у нас нет людей психологически несовместимых, но когда изо дня в день перед глазами одни и те же лица, даже бывшие поначалу обаятельными и симпатичными, случается всякое...
Механик, например, не переносит голос Руднева по трансляции:
- Федя, когда ты кричишь по "каштану": "Задраен верхний рубочный люк", - мне кажется, что в отсеке начался пожар. У тебя абсолютно аварийный голос!
Помимо всех остальных "голодов" - витаминного, эмоционального, светового, информационного, - подводники, как и космонавты, очень скоро начинают ощущать дефицит одиночества. Ты все время на виду - в рубке ли, в отсеке, на койке, за столом, - всюду чьи-то локти, чьи-то глаза.
Единственное место, где можно ненадолго побыть обособленно, сосредоточиться, прийти в себя, отлепить свое "я" от множества других, внедренных в него сверхтеснотой лодочной жизни, - это поплавок РДП на мостике. В подводном положении таких мест почти нет. Счастливчиком может считаться трюмный первого отсека, чей боевой пост расположен в трюме под пойолами. Да еще, пожалуй, электрики, которые могут уединяться в аккумуляторных ямах.
Психологический комфорт в кают-компании, в отсеках - моя забота. Не знаю, насколько мне удалось скрасить нашу подводную жизнь, но кое о чем я похлопотал ещё на берегу. Захватил в поход цветные слайды - репродукции классических картин, в основном пейзажного жанра, комплекты открыток для подводных "третьяковок", довольно обширную магнитную фонотеку, к которой старшина команды радиотелеграфистов мичман Бардин смастерил цветомузыкальную установку. В кают-компанию принесли коробчатый экран, затянутый штурманской калькой, и водрузили на холодильник. Собрались желающие, потушили свет, и тут же, с первым фортепьянным аккордом, экран полыхнул сине-зелено-красным пламенем. Затем он засветился аквамариновым кристаллом - в цвет окружающей нас глубины. Такие чистые "подводные" яркие краски увидишь разве что в погружающийся перископ. Повинуясь гармонии звуков, голубые пятна расположились вдруг там, где положено быть небу, зеленые замелькали весенними кронами, а сквозь них ударили алые лучи. На какое-то мгновение, словно на экране цветного телевизора, возникла предзакатная березовая роща. Новый аккорд, и фиолетовые языки заплясали в ином ритме.
Странный костер полыхал в кают-компании. В его многоцветном пламени сгорало все наносное и тягостное, что накопилось в нас за месяцы жизни в прочном корпусе: сгорали усталость, тоска по солнцу, по лесу, по дому...
ТСП - техническими средствами пропаганды, или ещё более скучное слово - "культпросветимуществом", подводные лодки комплектуются довольно полно: магнитофоны, проигрыватель, аккордеон, баяны, гармони. Гитар у нас, по-моему, больше, чем торпедных аппаратов.
Но самое сильное средство душевного омовения, конечно, фильмы. Каюсь, подбирал я их на кинобзе - поинтереснее, поновее! - не совсем честным способом. Но зато ни одну ленту не крутили задом наперед. На лодке вообще любой фильм, даже скучный, смотрится до конца: просто интересно смотреть на то, чего давно не видел, - трамваи бегают, дома высокие, прохожие спешат по каким-то ужасно гражданским, смешным и милым из нашего далека делам. Странно подумать, что в Москве, например, живут миллионы людей, которых ничуть не волнуют - они просто о них не знают - наши "срочные погружения", отрывы, уклонения; которые живут, не подозревая ни о гидролокаторах, ни о радиоакустических буях, барьерах, ни обо всем остальном, что составляет нашу жизнь здесь - над безымянной впадиной океанического ложа. Радуешься, когда в кадрах мелькает собака или лошадь, солнечные блики на стекле или на воде.
Солнечный свет для нас законсервирован на кинопленке так же, как воздух в баллонах, хлеб в спиртовых пакетах, молоко в жестянках.
Луч кинопроектора нанизывает наши души, словно шнур - четки.
Контраст между экранной - земной - жизнью и нашей, внутриотсечной, столь велик, что потом, сразу после фильма, воспринимаешь корабельную реальность - качку, грохот дизелей, плеск воды над головой, доклады акустика - отстраненно, даже с чувством новизны, и говоришь себе: "А в этом что-то есть", чуточку гордишься суровой своей походной юдолью, но через четверть часа все опять сливается в монотонную обыденность.