- Кровь! - говорю я своей толстушке.
- Ой, батюшки, все отдали этому... как его... вы капельницу приказывали ставить...
- Я приказывал тут же пополнить запас.
- Позвонить в Киев, в госпиталь? Али как?
- Звоните!
А сам распахиваю дверцы шкафа, достаю аппарат для прямого переливания крови. Я построил его по принципу роликового насоса. Диск величиной с консервную банку пронизывает трубка, по ней с помощью рукоятки кровь перекачивается от донора к пациенту.
Метнулся к другому шкафу, достал карточку Аксенова. Повезло парню. У нас с ним кровь одной группы.
Игла покорно тонет в вене, другая - в моей.
- Вращайте, - приказываю ничего пе понимающему лейтенанту, подавая ему диск.
Нервно дернулась трубка: пошла кровь. А потом...
потом прямо на пол звякнула извлеченная пуля...
Вот тогда и появился в перевязочной полковник Якубчик. Сюда, в отдаленный гарнизон, его доставил вертолет. Энергичные руки, прищуренный пронизывающий взгляд, умение оценить обстановку по едва уловимым деталям.
- Спинной мозг? - спрашивает.
- Не поврежден, - отвечаю хирургу заплетающимся языком. - Пуля вон там, - указал я головой, и голова потянула меня куда-то книзу.
- Что с вами?
- Кровь пришлось давать самому, видно, переборщил, - отвечаю, а в глазах темным-темно.
Полковник повернулся к медсестре-толстушке:
- Организуйте вашему доктору горячее питье. Только быстро.
Та покорно поклонилась и, выдохнув свое "ой, батюшки", поплыла по коридору. Полковник Якубчик не улетел, остался ночевать, сказав, глядя на меня: "Беда в одиночку не ходит".
К ночи я пришел в себя. Из всего происшедшего запомнилось, как впервые меня сегодня назвали доктором.
Теперь мы оба находились у койки Коли Аксенова. Пульс выравнивался. Сердце стучало ритмично, наполненно.
- Ну что ж, старший лейтенант, делать мне здесь больше нечего, - Павел Федотович по-братски положил мне на плечо свою увесистую руку. - А вот по грибы завтра на зорьке не прочь сходить.
- Приглашаю, - сказал я. - У нас тут грибные места.
Со срезанной рогатиной, точно с миноискателем, Павел Федотович продирается сквозь росистый ельник. Я за ним. Маслята и сыроежки, приподняв своими бархатными беретиками прошлогоднюю хвою, сами просятся в целлофановый кулек. Кулек быстро паполняется. Павел Федотович счастливо подмигивает мне. И вдруг приседает.
- Гляди, старший лейтенант, кого я поймал! Белый гриб - всем грибам полковник. - Старым скальпелем, припасенным мною еще с вечера, он срезает "полковника"
под корешок. - Да, места здесь курортные. А как идет служба?
- Вы видели, - отвечаю.
Павел Федотович посерьезнел:
- Как вам удалось так ловко управиться с Аксеновым?
Я нерешительно объясняю:
- Мой отец занимался проблемой "спинальпых" больных, оставил после себя кое-какие ценные наблюдения.
При случае я использую их...
Когда Павел Федотович собирался в путь, мы снова осмотрели Колю Аксенова.
- Не забудьте сделать пункцию, - посоветовал опытный хирург. И добавил: - Вам, конечно, для работы по вашей проблеме нужна научная база.
- Она и здесь, в гарнизоне, есть, - сказал я. - Несчастья везде одинаковы, и везде от них одинаково страдают.
Я заметил, как при этом Павел Федотович прищурил глаза, выражая сомнение.
И мы расстались. Но Павел Федотович меня запомнил и, когда представился случай, взял к себе, в киевский госпиталь.
- О, да мы выросли! - сказал он при встрече, оглядывая меня, мои, теперь капитанские, и свои, попрежнему полковничьи, погоны. - Только скажу вам, что звезды в медицине не растут так быстро, как грибы.
- Так точно, товарищ полковник, - говорю громко.
- Для вас я отныне Павел Федотович. Просто Павел Федотович. - И полковник по-братски похлопал меня по плечу.
Меня вытащили из глуши, отец, понимаешь? Передо мной распахнулись двери лечебного центра: твори, дерзай... А я, по-твоему, должен кулаком по столу? Я понял тогда - у меня началась новая жизнь.
- Ничего ты не понял, сын мой! Переступая порог госпиталя, ты и не заметил, как тебя подмял авторитет уставшего человека. Его возможности стали твоим пределом. Выше их прыгнуть тебе не дозволялось: на страже были и самолюбие Якубчика, и его прошлая слава. И вышло: он взял тебя под свое крылышко, чтобы ты ему нитки задергивал на операциях.
Постой, отец, постой. Ты никак провоцируешь меня на разрыв с моим учителем?
- Мое почтение! Твоей второй натурой, майор медицинской службы, давно стала угодливость, если не раболепие, учтивость, если не идолопоклонство. Теперь трудно что-либо изменить: тридцать лет прошло.
Стучат, стучат колеса. Человек, заживо погребенный, проклинает мое имя. Анна, Анна, ты и не подозреваешь, какое новое испытание уготовила тебе судьба! Стучат колеса. Стучат, ломятся в мою душу твои слова, отец.
Что же мне делать?
И снова голос отца:
- Ну, например, я вот плюнул на икону.
Какую еще икону?