- Погоди, Полина Ивановна, сядь, - уже строго приказала Вера Андреевна. - В войну, помнишь, у нас госпиталь стоял?
- Ну стоял. О, когда это было... Чего это ты вдруг про госпиталь?
- А как врачи погибли, помнишь?
И тогда Полина Ивановна настороженно присела к столу, пристально посмотрела на меня. Я спросил:
- Возможно, помните кого-либо из них?
- Начальника помню, - твердо сказала она.
И Полина Ивановна, женщина с мужской грубоватой стрункой в характере, заранее ничего не знавшая о моем приезде, молниеносно, будто заученную однажды и повторяемую много лет подряд, днем и ночью, вдруг назвала твою фамилию, отец. Нашу фамилию. Мои глаза так полно налились слезами, что я потерял из виду Полину Ивановну. Себя плачущим я помнил только с той снежной зимы, когда я бежал к маме неосвещенной улицей, непослушными пальцами подбирая ползущие по сугробам полы своего пальто. Сегодня рыдание снова душило меня, как тогда. Как будто повторился тот год, та снежная зима. Как будто в это мгновение повторилась сама невозвратимая потеря.
- Вы очень, очень похожи на него, - с утешением сказала Полина Ивановна, - я в мгновение ока догадалась: вы его сык.
Она все-таки сбегала за своей "Горшкой". Трещали в печке дрова. На белую скатерть с цветастым окоемом легли ломти хлеба. Чья-то рука бережно перенесла их в тарелку. Горячо дымилась картошка. Крепко запахли соленые огурцы. Краем полотенца, расшитого петухами, Вера Андреевна вытирала граненые синие рюмки.
Полина Ивановна говорит глухим голосом, съедая окончания слов. Они с Андреевной были "семнадцатки".
Солдаты и санитары из госпиталя ох как увивались за ними. А невесты называли ребят "помощниками смерти".
И носы драли к небу невероятно. Эх, молодо-зелено.
- Меня и вот Андреевну ваш отец приучал перевязывать раненых, продолжала Полина Ивановна. - Андреевна, правда, уже в нянечках ходила в нашей поселковой больнице, кое-что могла. Ну ничего, я тоже в мгновение ока освоилась. А в тот день было так. Мы сидели у меня в доме, хлопцы в карты играли. Как заходит ваш отец да как закричит на "помощников смерти": такие и сякие, кому было сказано, вот-вот доставят новых раненых? Живо на место!..
- И вас тоже он позвал? - спросил я.
- Меня? Нет. - Полина Ивановна как-то осторожно посмотрела на Веру Андреевну. - А ее уже тут пе было. Она ушла в другое село и там приписалась к санбату.
За день или за два, да, подруга?
И осеклась, замялась. Я заметил, как Вера Андреевна повернула голову к стене, где висел портрет ее дочери в ореховой рамке. Что-то в этом рассказе недоговаривала Полина Ивановна, что-то прятала. И я уже не давал ей остановиться:
- А потом?
Полина Ивановна перевела дыхание и говорила теперь все медленнее и тише, словно не хотела, чтобы ктолибо лишний подслушал нас.
- Потом... Да, считай, через час, как все они пошли, загудело в небе. Опять начался налет. Я заметила в окно: бежит по двору мой Петро в огороды.
- Какой Петро? - не терпелось мне.
- А... - Полина Ивановна положила тяжелые руки на колени. - Петро командовал "помощниками смерти".
После войны пришел в Нагольное, поженились мы. Да все пошло вразлад. Обещал горы золотые, а чему научил:
Водку пить научил... Выгнала... Но я только по праздникам или случай какой... Так гляжу: бежит Петро. У него было так: загудят самолеты, а ему, простите, сразу до ветру хочется. Кричал на него ваш отец, уж кричал.
Ну а если человек в страхе, что ему этот крик? Он как в беспамятстве действует. Побежал Петро. И тут гахнуло. Прямо в дом. Сразу восемь человек. И девятая хозяйка. Ее схоронили за садком, на выгоне. А врачей в центре поселка, на площади.
- Но там, на обелиске, почему-то нет фамилии?
- Там он, ваш папенька, там. Я утром все покажу.
Их всех восьмерых свезли туда, положили на солому, прибрали и под дубком, что рядом с теперешним обелиском, похоронили. Еще помню: фанерку прикрепили и написали восемь фамилий. А ваша не умещалась, так ей вроде вниз загнули немного.
- В какое время года это было? Зимой?
- Никак не зимой. Дубок, помню, стоял в осенней позолоте.
Значит, баба Настя ничего не спутала. Значит, это был не сорок второй, а сорок первый год. Просто похоронка блуждала до середины зимы на военных дорогах. Значит, еще месяца три для нас с мамой ты был жив.
Какая горькая водка. Не потому ли ее придумали пить на поминках, чтобы люди морщились в горечи и не могли слова вымолвить? Не говорят в таких случаях.
Молчание поселяется в душах. Для воспоминаний.
Для раздумий.
Полина Ивановна положила свою большую руку на плечи Вере Андреевне. Женщины прижались друг к дружке, как, может, когда-то в юности. Полина Ивановна, не раскрывая губ, затянула знакомую мелодию.
К ней присоединился тонкий голосок Веры Аплреевпы.
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
А-а-а-а-а... а-а-а-а...
А-а-а-а-а... а-а-а-а...
Какая горькая водка. Как эта песня, обжигающая душу, как это женское, полное тоски и боли "а-а-а-а-а...
а-а-а-а-а... а-а-а-а-а... а-а-а-а-а"...
...превратились в белых журавлей.
Это о тебе, о твоих боевых друзьях-товарищах в белых халатах. Вот почему - "в белых журавлей".
- Ну ладно, хорошие мои, - сказала Полина Ивановна и попрощалась с нами.
Она придет утром, рано-рано, и мы все сходим к твоему дубку.
Вера Андреевна открыла двустворчатые двери, улеглась в кухоньке на лежанке. Мне постелила в горнице.