Аракина я знал очень хорошо. Досадно, что Владимир Дмитриевич Аракин ушел из университета с английской кафедры: его расхождения с Ахмановой, в сущности, не должны были отразиться на манере преподавания этой дисциплины. Ахманова боролась за свою лингвостилистику, которая всюду «проникла», в результате, конечно, студенты хуже знали язык, хуже его усваивали. И жалко, что вся энергия Владимира Дмитриевича была направлена только на пединститут, в котором он так успешно, много и долго работал. Университет потерял такого замечательного специалиста, блестящего педагога и большого ученого. А ведь
Аракин учился в Военно-исторической Академии до революции! Его путь был —
путь дипломата, которым он не стал. Ну, и Академия была закрыта.
Из лингвистов же хочу вспомнить о Михаиле Николаевиче Петерсоне, который первым стал читать в университете индийскую филологию. Первый-то курс его был литовский язык. Вера Александровна Кочергина — его любимая и самая талантливая ученица. Она и у меня в семинаре тоже училась.
Евгения Федоровна Гринева была очень симпатичная женщина, заведовала кафедрой французского языка, а потом «смутилась» тем, что надо было ехать за границу, — уехала и потеряла кафедру. Клавдия Александровна Ганшина была хорошей преподавательницей французского языка.
Хочется мне сказать о Леониде Григорьевиче Андрееве. Умен. Волевой человек. У него все конечности во время войны были обморожены. Вот где болезнь преодолевается знанием, наукой! Вот была у меня такая теория: почему все силы, которые бросает организм на борьбу с болезнью, не бросить на борьбу за знания? Тогда эти силы будут заглушать болезнь. Такие больные какое-то время живут полноценной жизнью, но потом все равно погибают. И таких людей достаточное количество на филфаке, у которых интеллект побеждает природное заболевание. Но это дело психолога.
Кафедра славянской филологии была захудалая. Прежние все были переарестованы тогда за то, участвовали в журнале «Slavia». А из новых — Селищев!
Тоже очень крупный ученый.
Из классиков я помню Дератани. Он был подтянутый, аккуратный. Но губительный отзыв Грушки так и остался на всю жизнь за ним. Дератани написал текст диссертации на латинском языке и защищал ее на латыни. А Грушка сказал, что «здесь много пота, но мало таланта». Вот это для истории! Он таким и был: «много пота»… Конечно, помню Радцига, Попова, Шендяпина… Леонида Петровича Богоявленского, эллиниста и латиниста. Александр Николаевич Попов был прекрасный преподаватель, у него до революции была своя частная гимназии на улице Знаменка, которой он был и владельцем, и директором, он мне много о ней рассказывал. Он был не только классик, но и русист, более всего интересовался Островским и Алексеем Константиновичем Толстым, любил Полонского,
Майкова. Кроме того, он был заядлым театралом, сам играл в молодости в спектаклях и до конца жизни оставался любителем театра.
Валентин Фердинандович Асмус — это научный соперник Лосева[1]. Соперник в
каком смысле: это две фигуры! Валентин Фердинандович был вообще
человеком очень воспитанным, но цену себе он знал. Я помню, как одна дама
сказала Асмусу: «Так хорошо вы читаете!» Он ей ответил: «Это вам так кажется, потому что не с кем сравнивать». Он на филфаке читал, но не логику, которую он читал на философском, а, кажется, историю философии.
Значительные личности: Владлена Мурат, Валя Мирошенкова, однокурсница Мирошенковой — Нина Клячко, которая вышла замуж за Шендяпина, а позже уехала в Израиль.
Из моих учеников настоящие филологи — Ирма Павловна Видуэцкая, Лидия Опульская, она, правда, больше у Гудзия училась, но иногда ко мне
заглядывала.
Фольклористы — это Эрна Васильевна Гофман-Померанцева, блестящий фольклорист, образованный человек, тоже полиглот, она, несчастная, страдала от своего происхождения в те времена — она была немкой. Ее подруга, Софья Исааковна Минц-Семенова, была очень хорошим фольклористом. Главой фольклористики был Юрий Матвеевич Соколов, он создал кафедру фольклора в университете, и кафедра состояла из двух человек — он и Эрна Васильевна.
…Помню Валентину Александровну Дынник. Настоящая светская дама — в обращении, в одежде, в походке, в разговоре. Сегодня дам много — валетов нет! И поэтому тяжело быть дамами. Очень.
Из молодых помню Марка Щеглова, он был моим студентом. Нужно сказать, что к биографии Лакшина надо прибавить его близость с Марком Щегловым. Был такой Щеглов, очень талантливый человек, инвалид, у него был поврежден позвоночник, он лежал. У Щеглова была масса идей, интересных мыслей. Я его знал потому, что некоторое время был замдекана по заочному обучению, я его принимал в университет, а потом участвовал в его судьбе. Он писал об Ахматовой, что-то о советской литературе. Он занимался в семинаре у Гудзия, там же, где занимался и Лакшин, отсюда их знакомство. Лакшин его водил на концерты, в консерваторию.
Яркий был человек, погиб от своей болезни очень рано.
Помню Славу Грихина. Совсем не реализовался. Времени не хватило, а был очень талантливым человеком.
У Турбина хороший был семинар. Турбин был для меня, так же как и Марк, тоже мальчишкой. Ну, в моих глазах он так и остался мальчишкой: фантазер, положительных знаний у него было очень мало. Оригинал. В меру это хорошо. А он был не в меру, нет. Вот он очень любил Потебню — но не знал материала, которым владел Потебня. Почему? Потому что Потебня был полиглотом! Ведь что подводит современных филологов? То, что они «народ одноязычный», — знает он, допустим, один язык или два языка, и ему кажется, что он уже все понимает, а здесь сотни языков, буквально! Когда читаешь, например, А. Веселовского, надо все время обращаться то к одному словарю, то к другому, то к третьему. Это россыпь языков.
Разделение филологии на литературоведение и лингвистику — это неправильно, это страшная ошибка! Потому что лингвисты не читают художественного материала, попросту говоря. Я помню, как Самуил Борисович Бернштейн хвастал, что не дочитал до конца «Войну и мир», так роман ему надоел. А древние языки нужны всем филологам. Отсутствие их в образовании для всех филологов не то что губит филологию, а обедняет, обедняет до невозможности.
Филология — это наука. Очень большая! Очень значительная. Почему считают, что это не наука? По очень простой причине: потому что этой наукой овладеть чрезвычайно трудно. Ох, очень много нужно для этого. Подготовка. Память. Усидчивость. И… немножко таланта. Филология именно отличается умом. Без ума там ничего не сделаешь.
…Человек, который кончил историко-филологический факультет, вовсе не обязательно шел преподавать в гимназию. Хотя гимназический преподаватель был очень хорошо обеспечен. Он получал квартиру. Он получал жалование. Он получал наградные. Он получал чины. И государственную пенсию. Учитель гимназии занимал почти такое же положение, как врач, хотя был куда более обеспечен, чем врач. Правда, тогда была градация: в гимназию поступить на службу было трудно, только выпускникам университета достаточно легко. А были еще городские училища — это совсем другое. Потом гимназии были разные I мужские и женские. Положение учителя женской гимназии было совсем не такое, как мужской. Хуже. Это было другое министерство — Министерство императрицы Марии Федоровны, супруги Александра Щ. Женские гимназии были негосударственными, а мужские — государственными. Женские так ведь и назывались «мариинские» —
везде, по всей России. Но зато в женских гимназиях были свои привилегии: другие наградные, забота о родственниках. Какой-нибудь там Петр Иванович, который преподает музыку в женской гимназии, мог рассчитывать на то, чтобы детей его большой семьи куда-то пристроило Министерство Марии Федоровны, в институты, в пансионы. Не только классики на филфаке, Радциг, Попов, Шендяпин, были гимназическими учителями в прошлом. А вот Сергиевский, о котором я говорил, был первым избранным директором Второй московской гимназии I его избрал коллектив. Я не помню, в семнадцатом или восемнадцатом году. А до этого только назначались, а министр представлял царю кандидатуру каждого директора, по всей России!
…Редактор — очень нужная профессия. Редактор — это все равно что дирижер в оркестре: он должен все расставить по своим местам. Автор написал. Очень часто бывает, когда автор написал, что-то он по-своему сделал. И это «по-своему» вовсе не всегда хорошо. К тому же автор всегда находится под каким-то влиянием. А редактор все это видит, может даже что-то вычеркнуть, может автору указать на неудачные места. Редактор, в сущности говоря, часто бывает соавтором. И в этом нет ничего плохого! Ирма Видуэцкая — выдающийся редактор, вообще выдающийся человек, безусловно; замечательный редактор Лидия Опульская.
…Все ученики, которые у меня учились, любимы мною. Все без изъятья. Часто брал неспособных и делал людьми.
Это ерунда, что «раньше были лучше студенты, сейчас они стали хуже». Да ничего подобного. Я Вам должен сказать, что это не студенты стали меньше читать, а все стали меньше читать: компьютер, телевизор, конечно, парализовали чтение. Чертов ящик. Допустим, «В мире животных» — прекрасно, «Подводные путешествия Кусто» — тоже очень хорошо.
Николай Либан
В свое время я был суровым экзаменатором. Вы знаете, послужило перемене во мне совершенно ничтожное событие. На меня пожаловались. И не кому-нибудь, а ректору, Ивану Георгиевичу Петровскому. И Петровский вызвал меня к себе и говорит: «Вот, Николай Иванович, вы знаете, на вас жалуются, совершенно невозможно с вами заниматься, вы так суровы». Я говорю: «Так что, подать заявление об уходе?» — «Да нет, ну, что вы! Вы только поймите, что ведь вы ставите отметку-то не ему, вы отметку ставите себе. У нас ведь "штучное" производство: чему научил — то и получай. Так что я не прошу вас снижать требования к студентам». Я говорю: «А вы просите, чтобы я повысил требования к себе?» — «Я этого не говорю» — «Но ведь логика вашего рассуждения такова?» — «Совершенно верно, такова». И этот разговор меня заставил подумать о многом.
…Я думаю, мой курс «Древнерусской литературы» был удачным. Но не менее удачным, с моей точки зрения, был курс «Вторая половина XIX века»: Герцен, Тургенев, Толстой, Достоевский. И революционные демократы: Помяловский, оба Успенских, Левитов, Решетников, Воронов, которого я ввел в литературный обиход и которого вообще обходили и не знали. Это бульварный роман, массовая литература, литература на потребу дня. В ней есть своя ценность. «Петербургские трущобы» сейчас экранизируют, их смотрят. И они, действительно, смотрятся увлекательно. Ничуть не хуже этих американских… Но это наша историческая жизнь.
Из бульварных писателей интересны Салиас, с его бесконечными романами, Мордовцев… А Боборыкин — это уже не массовая литература, это уже серьезная. Это соперник Толстого. Но он больше всего исторические факты излагает. Он историк, и это ему очень мешает. Он не интрижен.
Самое интересное для меня в этих писателях было то, что классики-то из них многое ценное «вытащили», а первоисточник забыт. Они создали язык второй половины XIX века — Достоевский, думают, выдумал слово «кро- виночка». Макар Девушкин пишет: «Кровиночка ты моя». Это не Достоевский выдумал, это у Решетникова мелькнуло, а Достоевский только ухватил. Классики очень многие находки языка заимствовали у тех, кого мы уже не читаем и считаем, что все это «мусор». А на самом деле это тот самый мусор, из которого мастера-то брали!
…Лесковым я стал заниматься давно, очень давно. Я его считаю наиболее русским писателем — в том смысле, что у него все построено на слове. Это писатель слова. Его не столько интересует сюжет, образ, герой, сколько его интересует звучание слова.
Трудный он писатель. Трудный для понимания. У него никогда не знаешь, что хорошо, а что плохо. Достоевский проще, и Толстой проще. И в смысле языка они проще. У них все работает на психологии героя. А у Лескова все работает на психологии слова. Мне кажется, что картина духовенства, которую он изобразил, не должна оскорблять чувства религиозного человека. У него очень хорошее размежевание: религиозные чувства и — клерикальный мир. Он этого не путает.
Сейчас какое-то измельчание в русской науке. Как оценить ее состояние? Я расскажу вам очень хороший анекдот. В начале революции очень любили анкеты. И вот старому еврею дают анкету, а там — первый вопрос: «Как вы относитесь к Советской власти?» Он думает, думает и пишет: «Сочувствую, но ничем помочь не могу»… Я в курсе современной науки, и все время был в курсе. Но это все- таки не наука: в науке должна быть своя терминология, в первую очередь. А этой терминологии нет…
Формализм — Тынянов, Томашевский, Эйхенбаум — это очень хорошая вещь. И многие современные статьи — это просто пересказ того, что было открыто в этой области в конце 20-х. Это крупное явление. Но однобокое. Это все только форма.
Какая плохая литература — советская и постсоветская! Там, где они немножко смотрят на классику, что-то
получается, как Трифонов, например, он хороший писатель. И все-таки, в глубоком смысле, это перепев того, что уже было. Там заниматься-то нечем. А из эмигрантской литературы я прежде всего называю Бунина. А Куприна даже не назовешь и эмигрантом! Шмелев — это большая литература. Набоков — это трагическая личность! Это настоящий художник, не обретший почвы. Вообще нельзя быть писателем на чужой земле. Он писатель. И писатель величайшей литературы, которая не сделалась величайшей! В этом трагедия. Она величайшая по потенции, но не по действительности. Сделано ли в исследовании этой области что-то значительное? Не знаю. Думаю, что нет. Когда-то Алексей Георгиевич Соколов занимался этим периодом, но всегда был связан политическими соображениями. Да и сейчас никто ни от чего не освободился.
как Трифонов, например, он хороший писаки, в глубоком смысле, это перепев того, что ил заниматься-то нечем. А из эмигрантской литературы я прежде всего называю Бунина. А Куприна ведь даже и не назовёшь эмигрантом! Шмелев —
это большая литература. Набоков — это трагическая личность! Это настоящий художник, не обретший почвы. Вообще нельзя быть писателем на чужой земле. Он писатель. И писатель литературы, которая не сделалась величай — трагедия. Она величайшая по потенции, но не по действительности. Сделано ли в исследовании этой области что то значительное? Не знаю. Думаю, что нет. Когда то Алексейексей Георгиевич Соколов занимался этим периодом, но всегда был
связан политическими соображениями. Да и сейчас никто ни от чего не освободился.
[1] В середине 50-х годов на даче Н.И. Либана в Домодедове Лосев работал
над книгой «Античная мифология» — (примеч. сост.).