Мы видим, что Димка, этот новоиспеченный моряк, гордится своей робой, бородой и дырками на джинсах. Ему ужасно нравится, что он теперь такой просоленный. Но это все маскарад:
нам ясно, что рыбаком юный Денисов не останется, а мозоли у него будут чем-то вроде положительного пункта в анкете. За этим пунктиком остается, однако, некоторый духовный вакуум, который нам нечем заполнить. Да, мы знаем, что Димка не хочет походить на тех холеных бодрячков, которые фальшиво поют громкие песни, — он любит, когда поют тихими и мужественными голосами. «Не надо литавр, хватит с нас и гитары», — заявляет он в результате своего титанического бунта. Так, понятно, Димка хочет петь по-другому,
Но что он будет петь по-другому?
«Узнаю когда-нибудь», — ухмыляется титан духа. «Я до сих пор не выработал себе жизненной программы», — уходит он от ответа. «Что же я значу?» — проникновенно признается он себе.
…Вот так же ухмыляясь, иронизировали, уходили от ответа старшие аксеновские герои, трое молодых врачей из «Коллег». А потом, в конце повести, простодушный Саша Зеленин взял да и заполнил духовный вакуум: от имени всех троих изложил «жизненную программу» — какой же умозрительно-тощей, какой насквозь литературной она оказалась! Мы, заявил Саша, «городские парни, настроенные чуть (!) иронически ко всему на свете (!!), любители джаза, спорта, модного тряпья». Тем не менее мы… далее шла высокопарная цитата, где парни обещали «выдержать», когда их будут проверять на прочность: щипцами протаскивать сквозь огонь, бить кувалдой по головам и совать раскаленных (?!) в холодную воду. Ради чего им так хотелось в огонь, в воду и под кувалду, парни не уточняли, да и не принято уточнять такого рода обещания: эти литературные красоты затем и сочиняются, чтобы не углубляться в суть дела. И довольно часто сочиняются. Настолько часто, что мы, пожалуй, и не отличили бы иронических парней Аксенова от сотен бесплотных литературных персон, которые многажды до них и после них декларировали так же красно, — если бы, конечно, не спасительные реалии: незабвенный джаз, незабвенный спорт и незабвенное модное тряпье.
Одна из таких реалий, помнится, доставила особенно много хлопот критикам — жаргон. Шума вокруг аксеновского жаргона было столько, что К. И. Чуковский написал о нем миниатюрный лингвистический трактат под названием «Нечто о «лабуде». Долго обсуждали тогда проблему лабуды, долго и глубокомысленно. Включившись в обсуждение, сам Аксенов на одном из литературных диспутов сообщил участникам, что раскованный язык современного юноши является, по его мнению, реакцией на парадный стиль, коим изъяснялись в книгах периода культа личности герои руководители. Спасительный аргумент! Мне вспоминается, что чаще в книгах периода культа личности бывало другое: руководители изъяснялись по-человечески, а вот рядовые труженики — в парадном штиле. Это последнее обстоятельство кажется мне настолько важным, что проблема лабуды меня как-то не волнует. Хотя, известное дело, современные юноши, может, и грешат лабудой (особенно после прочтения Аксенова) и лабуда, так сказать, есть реалия нашего общего быта.
Реалии много значат в прозе. В известном смысле художественная литература как познание жизни в формах самой жизни вся сплошь состоит из реалий. Но чтобы частности, детали, аксессуары говорили о главном, должно быть это главное, должно быть ощущение личности. Тем более в периоды, когда обновление принимает столь явные и всеохватные формы, что главное легко спутать с частностью.
Я не ошибусь, наверное, если скажу, что в посвященной современности прозе второй половины пятидесятых годов не было ни одного сколько-нибудь заметного произведения, которое не фиксировало бы с большей или меньшей точностью приметы нового. Причем приметы куда более существенные, чем моды и вкусы. Все зависело от того, в какой степени эти приметы становились приметами действительного духовного и нравственного обновления.
Я процитирую отрывок из повести, отмеченной великолепным чутьем к приметам времени, рядом с которым аксеновские изыскания в области мод и вкусов кажутся сущими мелочами быта. Повесть эта, появившаяся, кстати, в один год с «Коллегами», подмечала в жизни куда более важные новации.
«Раньше руководитель как разговаривал с многотысячным коллективом? Становился на ящик из-под болтов и произносил речь. А теперь? Один только машинист роторного экскаватора выполняет программу двух сотен землекопов. Зачем же перед ним становиться на ящичный пьедестал и с этой высоты произносить зажигательную речь, будто перед тобой сотни людей?
Нужно с таким человеком сесть на подножку роторного экскаватора, чтобы быть, так сказать, на одном уровне от земли, закурить и беседовать, глядя прицельно в глаза, — быть человеком против человека; найти задушевные слова, соответствующие. новым историческим условиям и новым методам руководства»..
Повесть Вадима Кожевникова «Знакомьтесь, Балуев» сплошь пронизана приметами времени. Новый тип руководителя, характерный именно для нынешнего времени, новые методы руководстве, в которых выразился дух Двадцатого съезда, новая психология рабочего, диктующая новые формы отношения к нему, — все это приметы времени настолько важные, что их одних уже было бы достаточно «Балуеву», чтобы занять свое место в литературной летописи наших дней, рядом с романами Г. Николаевой, В. Кетлинской, С. Сартакова, Д. Гранина, А. Чаковского, С. Залыгина, Вл. Фоменко, Е. Мальцева и других писателей, которые так или иначе запечатлели происходящие в наше время свершения.
Но в повести «Знакомьтесь, Балуев» (особенно в первой, по моим читательским ощущениям, более сильной ее половине) сделано художественное открытие, которое заставляет нас выделить это произведение из добротного литературного ряда. Главное художественное открытие В. Кожевникова — не столько тип Балуева (этот тип, повторяю, подмечен многими), сколько интонация, в которой о Балуеве рассказано.
Заметили ли вы, что от заглавия до последней строки проходит через повесть ироническая интонация, с позиций прямой логики совершенно непонятная, эдакое добродушнейшее подтруниванье над героем, небрежная такая улыбка, в которой, между прочим, заложен динамит страсти? Что, вопреки славным заветам высокой классики, автор то и дело выходит собственной особой из-за кулис и, прерывая действие, вступает с нами в объяснения, которые нас, представьте, не только не раздражают, а становятся едва ли не важнее самого действия? И что как-то незаметно мы свыкаемся с тем, что энергичная деятельность П. Г. Балуева по прокладке газопровода интересна нам лишь постольку, поскольку мы узнаем о ней из уст этого самого рассказчика, который явно усматривает в П. Г. Балуеве нечто большее, чем можно передать в описаниях современных авралов и летучек?
С помощью интонации создается у Кожевникова ощущение той главной, истинной, подлинной реальности, которую надо уметь видеть за внешне описанным событийным рядом. Над этим-то призрачным отражением и подтрунивает автор! Не над героем! А над тем его контуром, который, выходя из-под пера рассказчика, неизбежно теряет столь многое в сравнении с прототипом, в сравнении с реальной действительностью. Усмешки Кожевникова в адрес этого литературного, «типизированного» Балуева отсвечивают подлинным преклонением перед Балуевым жизненным. В этом — секрет интонации.
Кожевников охотно и умело вводит приметы времени. Но, вводя эти приметы, детали, частности, новейшие, так сказать, аксессуары, он каждый раз как бы ухмыляется загадочно. Он иронизирует и над ступенькой экскаватора, на которую присаживается П. Г. Балуев, чтобы, в соответствии с новыми методами руководства, посмотреть рабочему прицельно в глаза. В отличие от Аксенова, Кожевников знает цену частностям. И, описывая реалии и приметы, он каждый раз — с помощью интонации— напоминает себе и нам, что суть дела глубже, что завтра, если надо, если переменятся задачи, П. Г. Балуев опять влезет на ящик из-под болтов и произнесет зажигательную речь и что он опять будет прав, но что и тогда это будет не главное, а главное, подлинная реальность — в той жизнецепкости, стойкости, убежденной вере в свои силы и в свою правоту, которая и позволяет П. Г. Балуеву иронизировать даже над самим собой и, между прочим, каждый раз оказываться на уровне, соответствующем новым историческим условиям и методам руководства и новым, так сказать, приметам времени.
Вот тут-то, вернувшись к нашим исповедальным повестям, мы и нащупываем главное в характере мятущегося юнца, который уткнулся в свои джинсы, джазы и проникновенные словеса как в единственное прибежище. Он за них держится, потому что ему ничего другого не остается. Потому что нет у него балуевской жизнестойкости, цепкой жизненной силы, уверенности; потому что нет у него реального опыта; потому что у него нет его самого) Вот изо всех сил и ухватился он за те призрачные сферы, которые играют для него роль реальности. В данном случае — за те новые брючки, которые успела напялить на него мода.
Аксеновский исповедующийся юноша уверенно действует в призрачной сфере, потому что сам он во многом выдуман вместе с его «современными» программами. В реальных обстоятельствах они ему не помогают. И там, где силой своего таланта Аксенов прозревает и проза его наливается реалистической силой, — весь этот модный антураж сразу оказывается ненужным, о нем попросту забывают. И тогда под жутковатой ухмылкой непонятного, с какой-то «сплошной» душой Кирпиченко прахом летит рациональная стройность аксеновских программ, в которых как-никак и Федьке Бугрову было отведено какое-то успокоительное определение.
Разумеется, можно по-разному оценивать рассказы Аксенова, они далеко не безупречны и неравноценны, и все же мне кажется, что все нашумевшие повести Аксенова не стоят тех его рассказов, в которых обнаруживается подлинное видение происходящего. В этих рассказах Аксенов видит жизнь сквозь то внешнее обличье, каким наделены герои его повестей, будь то мужественные джинсы братьев Денисовых или живописный облик Федьки Бугрова, лица необразованного, сплошь расписанного татуировками и на всех перекрестках недвусмысленно вопиющего о своей антиобщественной сущности.
В повестях перед нами типажи.
В рассказах типажность размывается. Федька Бугров мимикрирует, он одевается в городской костюм и начинает интеллигентно беседовать с дамами. Встретив Федьку в купе поезда, Саша Зеленин с трудом различает в нем затертые внешним лоском страшные черты. Так вижу я рассказ «Завтраки 43-го года».
…Случайный спутник в купе поезда. Элегантный костюм, модный, но не вызывающий. Очень современный, заставляющий ехать дам разговор — о наскальных рисунках в Сахаре, о гипотезе астронома Шкловского, одним словом — «о кибернетике, о Марсе, о Ремарке». Что-то тревожно знакомо герою в этом милом спутнике. Что же, что? «Он выглянул на меня из-за газеты так, что я сразу его вспомнил…» И тотчас мучительно находит воспоминание. «Мы учились с ним в одном классе во время войны в далеком перенаселенном, заросшем желтым, грязным льдом волжском городе. Он был третьегодником, я догнал его в четвертом классе в 43-м году. Я был тогда хил, ходил в телогрейке, огромных сапогах… Я гордился трофейной авторучкой, которую мне прислала сестра из действующей армии. Однако я недолго гордился авторучкой. Он отобрал ее у меня. Он все отбирал у меня — все, что представляло для него интерес…» Каждый день он с методичностью машины отбирал липкую булочку — скудный завтрак детей эвакуации. Однажды, сотрясаясь от злобы и отваги, герой бросился на Него с кулаками. «Кто-то прыгнул мне сверху на спину, а впереди передо мной вырос Он. Он схватил меня пятерней за лицо и сжал. Снизу кто-то потянул меня за ноги… Они стащили с меня сапоги и размотали все, что я накручивал на ноги. Потом они развесили все это дурно пахнущее тряпье на лестнице и стали спускаться, весело смеясь… Завтрак мой прихватить они забыли…»
Вспомните «Коллеги», уважаемый читатель! Нечто подобное пережил славный доктор Саша Зеленин. Помните, как перед ним в клубе выросла семипудовая фигура бандита Федьки? В ту секунду прошлое молнией озарило Сашин мозг. Эвакуация, Ульяновск, городской каток, новые, подаренные папой снегурки и румяный хулиган, деловито и молча отобравший снегурки. Как рыдал Саша, как умолял он вернуть ему папин подарок и как безжалостно был сбит с ног… Вспомните, дорогой читатель, как торжественно и мощно отомстил за себя Саша Зеленин. Как этот очкастый врач встал перед бандитом Федькой в позу боксера и… послал этого гиганта в нокдаун, ко всеобщему изумлению посетителей клуба и читателей повести.
С горькой иронией хоронит эту сногсшибательную сцену автор «Завтраков 43-го года». Человеческое достоинство — какая это непростая штука… Насколько легче вообразить себя боксером, чем заставить нас поверить в реальность происходящего — не в смысле реальности Сашиных ударов кулаками (скорее всего это правда, что Саша бросился на негодяя, и хорошо, что бросился, весьма вероятно и то, что от своего друга Максимова он знал, какой стороной кулака следует негодяя бить), — но чтобы все это убедило нас, мы должны поверить не просто в реальность драки, а прежде — в реальность духовного возмужания Саши, в реальность того, что униженный, сбитый с ног мальчишка поднялся вновь — поднялся для самого себя.
Это духовное отвоевание себя и есть тема «Завтраков 43-го года». В новом споре с Федькой Бугровым Саша Зеленин одерживает свою первую всамделишную победу. При этом обходятся и без картинных апперкотов в духе Ремарка, и без лабуды в духе Денисова-младшего. Просто сидят за столом и разговаривают. Не о супрематизме и ташизме. А о чем-то бесконечно более важном — о человеческом достоинстве. И в том обеде, которым решает накормить своего обидчика новый Саша Зеленин, и в том коньяке, который он в какое-то мгновение готов плеспуть в лицо ничего не подозревающему Федьке, и в той внутренней брезгливости, с какой повзрослевший Саша Зеленин вдруг оставляет это животное доедать купленный ему шницель, — во всем этом открывается новый человек, пробудившийся в многоречивом и многонаивном мальчике, человек, нашедший наконец опору не в уличном жаргоне и не в книжном боксе, — внутри самого себя.
«Исповедальная» повесть? Она при этом перерождается как жанр, слетает, как ненужная шелуха.
Обратимся теперь к другой ее разновидности.
Проза молчаливых шла, казалось, от иной точки отсчета. Здесь царила иная, но тоже последовательная эстетика. Штормовое море Виктора Конецкого было заполнено тою же водой, что смерзалась в заполярные торосы Юлиана Семенова; заповедный лес Бориса Сергуненкова произрастал от тех же семян, что таежные заросли Глеба Горышина. Глеб Горышин выразил эту эстетику во фразе, которую можно было поставить эпиграфом ко всей прозе молчаливых. «Изыскатель, — писал Горышин о своем излюбленном герое, — это мужчина, сильный, выносливый, горящий желанием сделать свое дело».
Это он, горящий желанием, задал тон прозе Горышина и прозе его сподвижников.
«Уже началась особая, «полевая» жизнь, в которой радости проще, чем в прежней, городской. Забористей, круче, — смакует он. — Взять, например, клок газеты, всыпать щепоть махры, туго ее завернуть и курить с треском, особенным жаром и смаком…»
«А ведь мы, мужики, — спрашивает он, — какие понимаем цвета? Красный, черный, синий там, зеленый. Оттенков мы не понимаем. А им (женщинам.—Л. А.) нужны оттенки…»
«Нам, — обобщает он, — землю пахать. Пусть с бабами кто-нибудь другой. Мало ли бездельников…»
Деловые, немногословные, суровые герои Горышина не приемлют городской жизни. Они ломают себе кости в горах, тонут в реках, плутают по тайге, болеют ревматизмом, выздоравливают и едут опять в Сибирь (я по-прежнему цитирую автора). Горышин любуется этими могучими мужчинами, он мерит их прямо пантагрюэлевскими масштабами; пятилетний сибиряк, «хозяйский сын», небрежно роняет: «вчерашний год мы с папкой четырех медведей шлепнули», а другой «хозяйский сын» — годовалый — не знает ни штанов, ни пеленок, не боится собак и сам (I) лазит на чердак по приставной лестнице пугать кур! Заражаясь этой фантастической мощью, Г. Горышин иногда начинает писать как-то необычно, словно стыдясь сказать банальность, скупо роняя необходимые и необыкновенные слова: покать, пихтовник, сосняжек… И впрямь — не писать же обычными словами про этих богатырей, тут нужны обороты удивительные, исполненные неожиданной глубины и философской сложности, например такие: «глаза, безучастные от беременности и любопытные от молодости…» Или такие: «— Погулять надо, — сказал пограничник уверенно-лениво и в то же время открыто, по-детски…» Или такие: «Тонкий мяконький слой жирка… еще не скрыл вкрадчивую могучесть Федорова тела…»
Весь этот экзотический пласт в рассказах Глеба Горышина лежит на поверхности; поучительная идея его рассказов об изыскателях, о таежниках, о лесорубах, о целинниках, о людях, делающих трудное дело в трудных условиях, — идея эта ясна и часто формулируется самим автором («Честное слово, золотые люди. Нет им цены», — резюмирует автор в одном из рассказов). Так что, право, неловко даже еще раз формулировать эту идею в неуклюжих критических силлогизмах. Согласимся же с автором: золотые люди! — и обратимся затем к главному, что интересует нас в рассказах Горышина, — к личности рассказчика, чьим нравственным зрением увидены все картины. Герой-рассказчик то сам берет слово, то описывает себя как бы в третьем лице. Он именует себя Гришей, Григорием Тихонцевым. У героя этого есть должность (коллектор), есть профессия (филолог, в другом варианте журналист), есть вполне реальная биография (работал по специальности, ведал испанскими книжками в ленинградской Публичной библиотеке, а потом почувствовал, что живет ненастоящей жизнью, и — махнул а тайгу).
В этом парадоксе, между прочим, вся суть эстетики молчаливых: лирический герой Горышина оказывается на поверку человеком, прямо-таки диаметрально противоположным тем могучим мужчинам, которыми он восхищается. «Гриша — мечтательный, хмурый и мягкий внутренне парень». Интеллигент до мозга костей. А хмурый — от недовольства собой, от томления, от зависти к «настоящей мужской жизни». Теперь нам понятно, что раблезиански могучими «настоящие мужчины» кажутся Грише именно потому, что сам-то он — другой. И топор-то он держать еще не умеет: рубанул — себе по колену… И ненавидит он в себе городского мальчика в коротких штанишках — самой честной и высокой, самой беспощадной ненавистью. И идет в тайгу следом за настоящими мужчинами, преодолевая, терроризируя в себе хлюпика, упиваясь тяжестью рюкзака и жжением мошки, отдавая себя на заклание трудностям и презирая испанскую филологию, — все затем, чтобы изгнать из себя скверну ненастоящей жизни.
Мы видим, что локальный колорит рассказов Горышина, его любовь к сибирской, геологической тематике — не плод произвольного выбора. Это — та же самая форма поиска сильного и цельного героя, которую в поэзии демонстрирует, скажем. Павлинов. В поэзии, кстати, наивность подобного переодевания особенно видна. Когда в начале шестидесятых годов в стихах иных сокрушивших парадность поэтов румяные и отглаженные лирические герои отпустили щетину, влезли в грубые штурмовки и грязные сапоги, ринулись к кострам и урочищам и там, ухая и надсаживаясь, принялись ломать землю ломами, крошить кирками, молотить молотками и пересекать решительными маршрутами, и непременно — чтоб с тяжестью в ногах, с ручьями пота на скулах, и непременно — чтоб рюкзак потертый! — в тот-то самый момент и стало ясно, что от простой перемены костюма сущность еще не меняется. Глеб Горышин не корчует розовых садиков во имя дебрей, чтобы потом корчевать дебри во имя новых садиков, он серьезен, и его поиск неподдельно серьезен тоже. Но ведь, по сути, и горышинский герой повторяет маршрут наших поэтических тартаренов, он ищет — увы — по горизонтали, он переезжает на пять тысяч верст восточнее, пристраивается к геологической партии и чувствует себя мужчиной.
Это, вообще говоря, тоже выход. Но вот только не на все случаи жизни. Публичная-то библиотека в Ленинграде остается. И кто-то ведает там испанскими книгами… «Да, это верно, что гигантский труд советской власти на Дальнем Востоке способен изменить и изменяет души тысяч и миллионов людей, — писал в тридцатые годы проницательнейший критик А. Роскин, словно предугадывая дилемму, стоящую перед горышинским героем. — Однако, к счастью, более совершенными творениями рождаются люди вновь и на Арбате».
На Арбате-то нашему герою приходится туго. Он, просоленный потом и изъеденный мошкой в Саянах, срывается на испытании, ставшем, кажется, уже традиционным в русской литературе, — на отношении к женщине. К женщине, которая к нему тянется и готова в него поверить, к которой тянется он. «Ночью мы шли к ее дому. А поезд хабаровский в семь утра… Я думал, как бы не опоздать… И я сказал ей такую глупость… Спросил: «У тебя есть будильник?»
В конечном счете любовь — это цельность. Это весь человек: или весь он тут, или — совсем нет. Значит: или счастье, или нет. Но только не оскорбительное получувство, не это унижающее женщину «между делом», не эта рефлексия вслух: «Я удержался…», «Я себя победил…», «Я себя сохранил…» Герой тургеневской «Аси» показался бы нам Геркулесом духа рядом с горышинским тридцатилетним мальчиком, который не перестает бредить «настоящим мужчиной», а сам только и делает, что покоряется течению и благородно борется с собой, тихонько предоставляя женщине возможность взять на себя ответственность за решительный шаг, и идет на бесконечные компромиссы.
Полноте, да он ли это — наш изыскатель, мужчина сильный и выносливый и т. д.? Или мы вместе с поэтом должны сознаться, что «это все — в пределах тундры, в пределах вечной мерзлоты»? Увы, кажется, так. Права женщина, устами которой А. Межиров судит о таком вот парне, вернувшемся из экспедиции: «Мальчишка! Он играл в мужчину! Как принимать его всерьез, как понимать первопричину мучительных метаморфоз? Да и звучал ли на привалах, в ночи, над вечной мерзлотой, хемингуэевский диалог, как время сложный и простой?» Впрочем, и поэт знает только один выход— назад, в тундру!..
Горышин — писатель чуткий, тонкий, я бы сказал, стилистически нежный. Он слишком боится сфальшивить, поэтому таежная экзотика недолго обманывает и нас и горышинского героя. Мечтательный и мягкий парень, он сохраняет в душе комплекс рефлектирующего интеллигента, бегущего от ненастоящей жизни. Стоит перемениться декорациям, из экзотических дебрей стоит вернуться ему на цивильный арбатский тротуар, как этот «горящий желанием» мужчина вновь обнаруживает на оебе проклятые короткие штанишки. Эстетическая схема молчаливой прозы просвечена насквозь наивной честностью горышинского таланта: начав от романтических таежных красот, Горышин довольно быстро сворачивает на стезю кузнецовского Толика.
Юлиан Семенов — куда более последовательный адепт экзотической эстетики. Он не сбивается с этой тропы даже тогда, когда почва явно уходит у него из-под ног. Там же, где это не удается, Юлиан Семенов решительно перебирается дальше то в автомобиле малышкинского командарма, то в лодке хемингуэевского старика. Именно таково было впечатление от первых рассказов Семенова, появившихся в 1958–1959 годах. Сюжеты его рассказов были остры, даже экстраординарны; ненадолго изменяя таежному фону, автор швырял героев то в объятия разъяренного океана, то в пасть обваливающейся шахты. Семенов писал своих первых героев резко и броско, он не освещал их ровным светом, не давал им биографий; безудержно красивые в подвиге, отвратительные в слабости, эти носители всепоглощающей страсти освещались Вспышками таежных костров и летящими фарами машин; на фоне загадочной тайги семеновские герои яростно вели свои лаконичные диалоги;
— Не пройти там, прораб!
— Нужно!
— Сопка вплотную к воде подходит!
— Нужно!
— Кедры в пять обхватов!
— Нужно!
Среди представителей прозы молчаливых Юлиан Семенов отличался наибольшим рационализмом. Он должен был сыграть в развитии этой прозы ту же роль, какую Аксенов сыграл в прозе исповедальной, — завершить ее поиски видимостью какой-то цельной программы. Элементы этой программы появились в первых же рассказах Семенова. «Я — это романтика! — закричал у него бодрый профессор Цыбенко. — И не смейте, не смейте порочить мое понятие романтики!» В понятие романтики вошло также следующее положение: «Творят счастье не в крахмальных манишках, а в рваных ватниках и вонючих унтах…» Собеседники не решались спорить с профессором, они соглашались, что фильмы «Летят журавли» и «Дом, в котором я живу» — нехорошие фильмы и что счастье творят непременно в рваных ватниках и вонючих унтах. Но дело было, конечно, не в этих частных пунктах, — в конце концов, пункты было нетрудно опровергнуть. Критики прилежно разобрались в достоинствах фильма «Дом, в котором я живу», читатели прислали в газету «Советский спорт» письмо, жалуясь на туристов, которые, подчеркивая свою бывалость, ходят «в самом неряшливом виде», газета письмо напечатала (потом начал печатать свои стихи Павлинов; «С рюкзаком и ружьишком, пеший, выхожу я в «культурный мир». Бородою зарос, как леший, износил сапоги до дыр…»). Культурный мир недолго ужасался этим страстям: слишком ясно было, что суть нравственной программы, нащупанной Юлианом Семеновым, серьезней заношенных полемических аксессуаров. Прошло еще два года, и Семенов всесторонне обрисовал эту программу в повести «При исполнении служебных обязанностей…».