В вашей статье в журнале «Урал», когда вы сравниваете Пронякина с его товарищами, получается, что он наиболее яркая индивидуальность, он человек, который разрывает порочный круг инертности, пассивности, равнодушия. «Не реакцией ли на инертность таких, как Меняйло, определяется болезненность таких, как Пронякин?» — спрашиваете вы. Протест Пронякина сродни бунту Володи Федорова из «А, Б, В, Г, Д…» В. Розова. И, естественно, что это ни в малейшей степени не выход. Но где же выход настоящий, по большому счету, достойный человека? Можем ли мы, подобно неореалистам, удовлетвориться только показом — «такова жизнь»?
Ю. Казаков в рассказе «Ни стуку, ни грюку» тоже описывает «чистую правду» и делает это по-своему талантливо, то есть достоверно. В жизни еще встречаются описанные положения, попадаются, увы, и «злодеи» Сереги. И автор, конечно, не одобряет Серегу, но в рассказе звучит нота авторского смирения перед неодолимостью «роковых» инстинктов, сказывающаяся в зависти Саши к «животному» Сереге и в необъяснимом обожании обманутой Галей Серегиных мужских достоинств. Унижающая человека «правда»: «Любовь зла, полюбишь и козла» — торжествующе свирепствует в этом рассказе. Пассивная, «чистоплюйствующая» позиция Саши в рассказе в какой-то мере отражает пассивную, созерцательную позицию автора, мало заботящегося о воспитательном влиянии на читателя. И дело здесь не в том, что нет «разжевывания» морали, решает все эмоциональный, интонационный ключ произведения, который и предопределяет читательское восприятие. Язык искусства — особый язык.
К сожалению, вы заставили меня испытать в этом споре состояние человека, ощущающего, что его слово, дойдя до сознания слушателя, превращается в карикатуру. По меткому выражению Розы Люксембург, вы пытались еще и «пригвоздить» меня к этой карикатуре. Так, например, вы допускаете, что для меня идейность — сумма отвлеченно верных идей, которым писатель находит форму — «художническую страсть». Но страсть — это отнюдь не форма, это само отношение писателя к жизни, натуре, образу и т. п. Идейность для меня — страстная объективность. Неоправданно «вольно» с понятием идеи обращаетесь вы, когда заявляете о стилизации кольцовских идей у Клюева. Идеи не могут быть стилизованы. Стилизация выхолащивает идею, превращая ее в атрибут формы. Поэтому-то и были народные мотивы Кольцова обращены у Клюева в идеи псевдонародные.
«Вы на талантливых писателей нападаете за поиск, — говорите вы, — а бездарных милуете за «верность идее». Это уже явная карикатура. Наоборот, я всячески подчеркиваю, что произведения, паразитирующие на актуальной идее и прячущие за дешевым «оптимизмом» свое непонимание, а может быть, и неверие, не только находятся вне пределов искусства — они глубоко вредны. «Эстетически слабая форма убивает содержание» — так у меня и сказано, могу еще добавить, что, например, «пухлые» романы на «актуальную тему», вроде «Возвращенной земли» Н. Вирты, своей художественной беспомощностью эту актуальную тему только дискредитируют. И наша с вами задача — этой «литературе» всячески противодействовать.
Л. АННИНСКИЙ:
В двух своих статьях («Октябрь» №№ 1, 3) вы темпераментно раскритиковали талантливых «искателей», но при самом внимательном чтении я не обнаружил, где вы там «всячески подчеркиваете» паразитическую сущность серятины. Впрочем, если вы сейчас делитесь своими планами на будущее, то их можно только приветствовать. По-моему, смешно учить уму-разуму талантливого человека, не признав прежде всего его неизмеримую ценность в сравнении с ремесленником, не так ли?
Л. КРЯЧКО:
Мне всегда казалось нелепым говорить в подобном случае о ремесленничестве, вводить его в категорию искусства. В своих статьях я возражала против «поисков», обращенных во вчерашний день, которые выражались в ноющей мелодии самокопания, раболепии перед инстинктами, истерических кликах о «свободе личности» и прочих «атавизмах». Почитать любые поиски, в том числе и «искания» Васисуалия Лоханкина, не собираюсь.
В своем анализе вы не отделяете главного от пятистепенного. К примеру, вы обидчиво сетуете на то, что в вашей статье о молодой поэзии («Знамя» № 9, 1961 г.) я не увидела достаточного внимания к «идейному содержанию поэзии». Но умудрились же вы в стихотворении А. Вознесенского «Ленин на трибуне 18-го года» увидеть только «использование евтушенковских дольников с ударной рифмовкой»! И больше ни слова о стихотворении, в котором революционная Россия изображается как скопище нищих, калек и проституток!
Или пресловутая «Газированная вода» Б. Ахмадулиной, в которой вы увидели устремленность к коммунизму. Видеть прекрасное в любом «пустячке» жизни— это великолепно, не против этого я возражаю, а против нытья и самобичевания, которыми празднословно занимается поэтесса. («Я этой милости не стою», — кокетливо стенает она. Какой милости? Оказывается, стакана газированной воды.)
Поверьте же, что менее всего наши талантливые писатели нуждаются в благодушествующей снисходительности критиков. Известно, что истинная доброжелательность всегда взыскательна.
И самой характерной чертой нашей молодой литературы является не смятение (в трудном пути всегда кто-то «теряется», кто-то «отстает») а бурный приток новых, молодых сил. Вы знаете, как у нас читают, какой интерес к литературе. Из книг мы узнаем, что более 40 лет назад на вечер А. Блока в политехническую аудиторию пришло только 15 человек. А теперь на вечерах молодых поэтов — сотни оставшихся без билета! Теперь десятки тысяч сами берутся за перо, и «священная обязанность» критиков — помочь действительно одаренным из них найти свой путь в «большую литературу».
Л.АННИНСКИЙ:
Мне кажется, по основному вопросу мы приходим к общему мнению. Я, кстати, и не говорил, что смятение является главной чертой молодого героя. Я говорил, что это черта реальная, требующая не искоренения, а истолкования. Главная же черта лучших представителей молодежи — творческий поиск, активное желание думать, неприятие обывательщины в широком смысле этого слова… Я понимаю, уважаемая Лариса Ивановна, что по ряду вопросов не убедил вас, но спор помог нам яснее развернуть позиции и рельефнее обозначить пункты расхождения. Думающий читатель решит, кто прав, а я на этом хотел бы закончить, предоставив вам заключить нашу полемику.
Л. КРЯЧКО:
Хорошо, что вы пересмотрели удельный вес волнующего вас «смятения», и плохо, что вы еще согласны только на его «истолкование», а не на «искоренение». Для чего же «истолковывать» — чтобы культивировать или преодолевать? Пожалуй, именно здесь сказались наши «расхождения», столь любезно предлагаемые вами суду «думающего читателя».
«Спор помог нам яснее развернуть позиции», — говорите вы. Но мне не удалось увидеть в ваших рассуждениях какой-либо последовательной позиции. И не случайно, начиная этот спор с многообещающего заявления о наших глубоких расхождениях в главном, вы закончили его ошеломляюще неожиданным признанием, что «по основному вопросу мы приходим к общему мнению». Более чем странное заключение, если учесть, что я не согласилась ни с одним из выдвинутых вами положений! Так, значит, вы отказались от своей первоначальной «позиции», вы пересмотрели свои взгляды и тем самым косвенно признали, что провозглашаемые вами «глубокие» расхождения были результатом поспешных, непродуманных умозаключений? Или же этот спор интересовал вас прежде всего как повод для софистического турнира, демонстрации «изящества слога» и «легкости в мыслях» необыкновенной?
С первых же слов вы взяли изобличающий, исполненный едкого сарказма тон полемики, когда слова оппонента попросту не доходят до вашего сознания. Не полагаясь целиком на силу логики своих аргументов, напрасно вы пытаетесь заручиться поддержкой «думающего читателя», патетически взывая к его суду. Этого мало. К чему попытки «скомпрометировать» своего оппонента?
Кстати, ваше опровержение «логики» при помощи знаменитой драгомировской фразы о Жанне дАрк не отличается новизной. Именно эта фраза однажды уже «выстрелила» в качестве издевательского эпиграфа, поставленного Г. Шенгели к его книжке о Маяковском, в которой доказывается, что поэт был безграмотен, безыдеен и к тому же якобы выражает «люмпен-мещанскую» идеологию. Интересное совпадение!
Вы ушли от обсуждения предмета нашего спора, от конкретного разговора о путях участия защищаемой вами литературы в строительстве жизни (по сути, вы не ответили ни на один из моих вопросов!).
Против чего я «восстала» в своих статьях?
Меня взволновали и обеспокоили в произведениях некоторых молодых нотки обывательского пессимизма, пасующего перед трудностями, истерически предъявляющего кому-то счет за те непорядки, которых еще немало, но которые мы сами должны устранять.
Я писала, что слепой, болезненный протест против обывательщины — это выражение бессилия. Он, по существу, на руку обывателю, так как ему не опасен, а силы «протестующих» отвлекает, создавая иллюзию борьбы. А наши мысли должны быть поглощены тем, как в каждом конкретном случае преодолеть зло, активно, радикально. Именно в этом смысле я говорила об искусстве как побудителе светлых чувств. В какой-то мере художник несет в искусство свою неудовлетворенность, свое страдание, но это страдание должно быть преодоленным — осветленным борьбой. Светлые чувства — это не примитив (мол, «тот, кто постоянно ясен…»), это и сомнения и тяжелейшие конфликты, но для меня обязательно — сопротивление, преодоление их.
Вы «учили» меня пониманию поэзии, говоря, что стихи «нельзя анализировать как прозу». А Гоголя или Тургенева, прозу Бабеля или Пришвина можно читать как поэзию? Возможен ли здесь «водораздел»? Конечно, поэзию не сведешь ни к форме, ни к «умению», поэзия — это характер видения мира, это тип мышления, а значит, главное— идея.
«Боюсь, не по-разному ли понимаем мы идейность?» — спрашиваете вы.
Не зря боитесь — по-разному.
«Я читаю и говорю: это талантливо. Значит, это правда. Значит, этому-то и нужно давать идейное истолкование», — так рассуждаете вы. А несколько выше вы утверждаете: «поэзия — это нечто целостное».
Так, значит, читаете «Я помню чудное мгновенье…» и сначала чувствуете, а потом даете этому «идейное истолкование»? Где же целостность? Впрочем, не стоит ловить вас на алогизмах, их уйма.
Дело в более серьезном — в самом подходе к делу (кстати, я алогизмы — следствие этого подхода!). Есть подход созерцательный: хочу «истолковываю», хочу «перетолковываю», хочу просто «чувствую» — я, мол, вольный художник. А есть подход строителя, он дает целеустремленность и чувство ответственности. Тут уже не решается: хочу вижу «правду» — ту, хочу — эту. Тут правда одна — объективное понимание жизни во всей ее полноте и развитии.
Великое чувство ответственности, «важнейшая черта большого художника», обязывает к объективности. И если это чувство ответственности недостаточно велико, выхватываются несколько фактов — и представляются как знамение времени, как «лицо всего поколения».
И я думаю, что для настоящего художника, активно устремленного в завтра, органически неприемлемы ни эгоцентрическое бунтарство, ни «биологизм» некоторых молодых литераторов, вдохновляемых «глухонемой» музой или музой «измученной, с кругами темными у глаз».
Вы стремились доказать, что я против поиска. Упорно не «замечая» мои возражения, вы стремились «любой ценой» уверить читателя, что я за ремесленничество, за выхолащивание идеи, за робота — против Человека. Но поиск в искусстве, так же как живая конкретность идеи и специфика эстетического — само собой разумеющееся. Не об этом надо спорить, а о сути поиска.
Для меня эта суть — в поисках путей к полному «очеловечиванию» человека, к утверждению его общественного состояния как творца и хозяина жизни и в создании новых отношений и чувств, достойных его великого человеческого призвания.
Эмоциональные призывы к «поиску», «правде» и «справедливости» — это еще не поэзия. Важно вложить в эти понятия конкретное социальное содержание и сделать их достоянием каждого.
Ваши подопечные юные герои бегут из-под родительских крыш на таллинские пляжи, истерически рубят чужие серванты как символы мещанского разложения или в бессильной надежде «доказать им всем» гибнут в отчаянном рейсе, подобно Пронякину.
Такой протест, такой поиск — инфантильность. Человек в своем личном развитии в какой-то мере снова проходит путь, пройденный всем человечеством. И он может остановиться, «застрять» на одной из ранних стадий. Анархистский протест против «зла» (пошлости, серятины, инерции и т. д.) — пройденный обществом этап. Теперь, когда мы обладаем научной теорией преобразования мира, возврат к пройденным формам «борьбы» — социальная инфантильность.
Менее всего я стремлюсь делать вид, что все обстоит благополучно. Есть формалистика, недобросовестность, нетворческое отношение к труду — есть и реакции на них: скепсис, равнодушие, смятение. И то и другое требуют активнейшей борьбы с ними. Но брюзжание — плохое оружие. Нельзя, чтобы «люди внимали;— как метко пишет Р. Рождественский, — намекам, подко-лам и фигам в кармане». У таких критиканов надо забирать «моральный хлеб», не давать им спекулировать на — пока еще острых, «больных» темах, так же, как и у «бодрячков», мыслящих примитивно и «однолинейно», профанирующих высокие идеи.
Читатель ждет подлинно вооружающих произведений и нетерпим, когда ему подносятся мелодраматические или «железобетонные» суррогаты. В любом жанре, в том числе и в критике.
1962
Примечание 2000
В контексте декоративных «литературных баталий» первой половины 60-х годов этот диалог может показаться подстроенным, но, как ни странно, в реальности все было именно так, как рассказано. К нам в отдел критики журнала «Знамя» зашла познакомиться дебютантка отдела критики журнала «Октябрь», она сказала что-то «обидное» по поводу какой-то моей статьи, разговор был на людях, поэтому я ответил так же «обидно»; мы врезались в самозабвенный спор, при финише оного мне было предложено развернуть соответствующую полемику на страницах «Октября»; я заметил, что Кочетов никогда не «даст трибуну врагу», то есть такому молодому либералу, как я; мне было отвечено, что, кроме Кочетова, в «Октябре» есть такой тонкий и дальновидный человек, как Дымшиц, он — даст.
Несколько раз в ходе сочинения диалога я воздерживал мою собеседницу от разрыва дипломатических отношений, подсказывая ей иезуитски нейтральные выходы из пикировок, и мы преуспели: получили «трибуну». По тем временам это было важнее того, что в журнале «Октябрь» считали сутью дела: по «сути» они догвоздили меня в следующих номерах; но все-таки мне удалось продекларировать многое из того, что в других журналах мне неизменно вырубали за непроходимостью. Да и фамилия, четверть сотни раз тиснутая в ходе диалога, в век «массовых коммуникаций» значила едва ли не больше того, что казалось сутью. Этот диалог стал первой громкой моей публикацией: резонанс был гулкий (с выносом спора на читательские конференции), за границей «заметили» (между прочим, в Варшаве — гнездовье тогдашнего диссидентства).
При современном трезвом чтении особенно заметны белые нитки, которыми я шью свою позицию; это своеобразный парад хитроумных тактических приемов, с помощью которых молодые протестанты моего поколения дразнили своих ортодоксальных противников, оставаясь (и совершенно искренне) вместе с ними на общей платформе коммунистической веры. Решали тут не столько идеи, сколько человеческие аспекты.
По этой причине интересно в диалоге не состязание идей, а соотношение тембров. Я сохраняю эту публикацию в память о человеческом облике моей противницы.
Она была заметно старше меня. Нас невозможно было заподозрить в лирическом эквиваленте идейного противоборства; меж тем, именно это пришло в голову Борису Абрамовичу Слуцкому, когда он листал журнал с нашим диалогом; я ждал, что мэтр оценит мою диалектику, а он с проницательностью следователя-смершевца поинтересовался: «Вы не пробовали эту даму ущипнуть?» Я жутко смутился и был даже шокирован таким оборотом дела, но теперь, сорок лет спустя, готов и впрямь «ущипнуть» виртуальный образ, чтобы вернуть Ларису Крячко из небытия.
Кажется, она была врачом; в литературную критику перешла от избытка гражданского темперамента. Верила в свои идеи свято, защищала их страстно: партийные циники из журнала «Октябрь» рады были приливу такой «свежей крови» в прокуренные демагогическим дымом жилы отдела критики. Лариса Ивановна не обманула их надежд.
Это была коренастая женщина со здоровым румянцем на крепких скулах, с тонким ртом, закованным в волевые складки, с прямым, вопрошающим и недоумевающим, взглядом ясных глаз.
Она умерла рано и сделала мало.
Мне хочется помянуть эту честную душу и сказать спасибо судьбе, что на мгновенье свела меня с нею на свежем ветру Оттепели.