Что же такое История для Реального Человека?
Молох. Всесжирающий Молох, который мостит себе дорогу поколениями людей. И единственный для личности путь в истории — отдаться ей, вымостить собой кусочек дороги. Здесь у И. Виноградова тоже есть любимое слово. Помните? Вокруг себя — трезвость; в книге — исследование; в характере — убеждение. А в истории? В истории главное — служение.
Вернемся к Лермонтову. Статья И. Виноградова о «Герое нашего времени», написанная для однотомника и в свое время напечатанная, кроме того, в журнале «Новый мир», весьма интересна с точки зрения нашей темы. Собственно, по части лермонтоведения здесь, спорить не с чем, — все, что пишет И. Виноградов о скепсисе Печорина и о его исторических корнях, достаточно общеизвестно и совершенно верно. А написана работа фундаментально и остро, что и делает ее, пожалуй, лучшей статьей последних лет о Лермонтове-прозаике. Что меня в ней интересует? Опять-таки сверхзадача критика. В чем она выявляется? Опять-таки в интонации.
Печорин — индивидуалист и скептик. Дважды два. Но И. Виноградов доказывает это с какой-то тяжеловесной настойчивостью. Он даже обрушивается попутно на одного своего оппонента, который сделал Лермонтову робкий комплимент, изобразив Печорина «декабристом». Справедливо отметая эти прекраснодушные иллюзии, И. Виноградов со свойственной ему трезвостью режет по живому: да, лермонтовский герой — индивидуалист, да, ему далеко, конечно, до «лучших людей» его эпохи, но наберемся же мужества и не будем приговаривать его за это, — как-никак и его дело не пропало, и нам есть чем утешиться; дерзкий скептик унавозил почву для новых борцов, и они пришли, эти новые борцы (так и хочется вставить тут: «Базаровы и Рахметовы, Волгины и Инсаровы…»). Конечно, — продолжает критик, — люди, подобные Печорину, не нашли выхода, но и им есть место в итоговой ведомости: без их индивидуализма не произросли бы на российской ниве оптимистические Волгины! Лермонтов, конечно, «влачил» свой скептицизм, но ничего — творчество Лермонтова послужило одним из важнейших факторов, заставивших Белинского порвать с пресловутым «примирением».
Послужить-то оно послужило. Только интересно, как бы отнесся к таким «итогам» своей жизни сам Лермонтов. Или и он тоже радовался бы, что его трагедия стала… «одним из факторов»?
У Реального Человека акценты расставлены так, что вы очень ясно ощущаете итог, отдельный от пути, и путь измеряется лишь итогом. В этом человеке очень сильно ощущение Истории не как раскрытия смысла усилий, а как отдельной предметной цели. В нем вообще очень сильно раздельное переживание цели и средств. Он может принести средство в жертву цели (об обратном — не говорю, обратного он все-таки не может, а если бы мог он цель принести в жертву средствам, — нам и говорить было бы не о чем, но это кстати). Для него настоящий человек есть средство для будущего человека, почва для прокатывания великого катка истории, элемент, который не живет, а… а… служит.
И потом знаете что? Конечно, у Игоря Виноградова, как у писателя талантливого, это почти не видно, но я убежден, что все это тесто вообще-то замешано на рассудочных дрожжах.
Система убеждений Реального Человека, последовательная от подножья до вершины, выдает нам второе кардинальное противоречие его бытия. По номиналу у него человек — цель, и его нельзя делать средством для чего бы то ни было. По существу, у него человек — нечто прямо противоположное.
Мы должны теперь ответить на последний и главный вопрос: о существе личности Реального Человека, о составе его достоинства, о том, чем же вызвана к жизни сама рациональная жестокость его убеждений, так часто отдающая умозрением.
Итак, он трезв, прям, крут, деловит. В его собственном сознании эти черты выступают как следствия убеждений, императивов долга. Эта зависимость лежит на рациональной поверхности его натуры. В глубине, как я понимаю, зависимость обратная: сама рациональная система убеждений есть производное от существа этой натуры. Все пункты нравственной программы Реального Человека легко соединяются в центре, и путь к этому центру краток. В трезвом и жестком герое нет сочувствия, нет сострадания, нет снисхождения, потому что снисходить нужно к слабости. Реальный Человек ненавидит и презирает слабость: в себе, в других. Жена Бахирева — «не сильный человек», и потому в ней нет ни «женской гордости», ни «человеческого достоинства». Человеческое достоинство в этой системе морали эквивалентно «обаянию сильного человека». Кто силен, тот и прав. Кто здоров, тот и хорош. Кто может, тот и берет.
А кто силен? Тут, кажется, мы доходим, наконец, до дна. Где же первооснова личности? Что решает в самом исходе?
Вот ответ Реального Человека, вот она, его «простая и мудрая жизненная истина: «не должен человек переступать через самого себя, и только то в его судьбе жизненно и полнокровно, что естественно, а то, что выключается из этого естественного хода жизни, — худосочно, вымучено и обречено на гибель».
Этот апофеоз здоровой природной силы взят мной из рецензии И. Виноградова на пьесу Иона Друцэ «Каса маре». Люди, знающие эту пьесу, помнят суть драмы: героиня отталкивает любимого человека, который моложе ее на десять лет, — отталкивает прежде, чем он успеет стать с ней несчастным, — в сущности, это ее самопожертвование, это самоубийство любви физической во имя любви человеческой, это, одним словом, та любовь, которая вырастает над здоровым чувством и сверх элементарной природности. Но весь этот верхний этаж ценностей срезан в сознании Реального Человека, и он видит тут лишь одно: во имя каких-то пустых «святынь», из-за каких-то нелепых препятствий взяли и задавили «здоровое и полнокровное» чувство! Надо было уж дождаться, пока оно умрет «естественно». О том, что при этом естественном конце станет с душами героев, Реальный Человек не задумывается.
Как говорится, здоровый больного не разумеет.
Итак, человеческое достоинство острее и реальнее всего переживается на уровне природной здоровой чувственности. Личность осуществляется полней всего на психофизическом, так сказать, уровне. Человеческая тема решается на уровне чистого естества.
А как же весь сверкающий купол нравственных убеждений и моральных категорий? Как же высшие истины?
Очень даже просто. Моральное сознание остается на уровне здоровых человеческих потребностей. Выйти к той морали, которая выше, светлей и прекрасней самого «естества», такое здоровое существо не может, — в нем нет того органа, которым можно услышать зов этой высочайшей морали. И тогда наше полнокровное и здоровое существо возносится ввысь с помощью чистого интеллекта. Потому и нужна Реальному Человеку система умозрительных ценностей, потому и вооружает он себя моралью, как проблемой и нормой (или антинормой — то же самое), что само по себе его сознание остается на уровне психофизическом. Человек, замкнувшийся на себя, на свой практически-земной контур — вот что такое Реальный Человек и вот все его благо.
Апофеозом виноградовского ощущения личности является, конечно, статья о «Мастере и Маргарите» и особенно то ее место, где речь идет о преимуществах булгаковского Иешуа перед евангельским Иисусом. Преимущество это, по Реальному Человеку, состоит в том, что Булгаков оставил от Христа только его человеческую половину. «Бого-человек, посетивший землю, должен быть на ней, конечно, только обычным, земным человеком…»
Стоп! Давайте сразу объяснимся по поводу вопросов, которые могут возникнуть попутно. И прежде всего— по поводу оценки «Мастера и Маргариты». Должен сказать, что я не в таком восторге от романа, как И. Виноградов. И вот почему. Сопоставляя старинный христианский миф с действительностью, М. Булгаков погрузил этот миф в профанирующую среду. Горе не в том, что он сопоставил Христа с миром злобным и мелким, горе в том, что сам М. Булгаков заразился от описанного им мира бессильной злостью. Старый миф в романе не только десакрализован, что еще ни о чем не говорит, но еще и невольно профанирован, а это уже ущерб. Я не знаю, почему зрелище слабости духа, заражаемого бессильной яростью, привело И. Виноградова в такой восторг, — меня это зрелище оставило в состоянии глубокой растерянности. Нет, знаете, если Христа надо подпирать Воландом, а силу духа — мельтешением черной магии, если негодяям можно мстить на уровне поджога квартиры, — то это что угодно, только не достижение человеческого достоинства.
Но оставим критические оценки. Вернемся к самоощущению Реального Человека. Я только хочу уточнить еще в начатом выше рассуждении И. Виноградова словечко «бог». Судя по его статьям (я проследил их и с этой точки зрения), слово «религия» он употребляет только в значении, близком к слову «опиум». Так что понятие «бог» я вслед за И. Виноградовым употребляю не в мистическом, а в элементарном смысле; коль скоро мы знаем из материалистической философии, что не бог создал человека, а человек бога, то будем под «богом» понимать превращенное и извращенное знание человека о самом себе, как о существе незаконченном, бесконечном и, так сказать, разомкнутом. С открытыми глазами.
Ну вот, а теперь процитируем до конца апофеоз Реального Человека. Итак, он должен быть на земле, «конечно, только обычным, земным человеком… ничего не знающим о том, что он — сын божий, человеком, действующим только в пределах земных, человеческих возможностей и представлений, как мог бы в принципе действовать всякий другой…»
Представьте же себе личность согласно этой системе воззрений. Представьте себе это слепое существо, смирившееся с естественными пределами своих представлений. Вникните только в эту личность-безличность, которая согласна мерить свое сокровенное — «всяким другим…» не близким или дальним, нет, вслушайтесь — всяким другим…
А теперь представьте себе, что система взглядов, столь четко развитая И. Виноградовым, действительно бытует в нашей литературной мысли. Что за ее плечами— и свои традиции, и свои сложившиеся права, и симпатии сторонников. Что иные адепты Реального Человека на страницах ежемесячных журналов даже умеют (здесь я перефразирую И. Виноградова) — умеют «придать своему хриплому голосу убедительность и ласковость». А внутри-то, внутри — пустыня! Господи, да ведь на стену кинешься от этой уверенной слепоты, от этой самодовольной бездуховности!
Нет, знаете. Можно сколько угодно иронизировать над некоторыми критиками, ополчающимися на городской асфальт, и над их культур-философскими построениями. Но, положа руку на сердце, — ведь неспроста все это движение к «духу», к «духовности», к «духовному миру». Да, крайность и рождает крайность. Но сразу скажу, во всем том, что касается реакции нашей литературной мысли на Реального Человека и на его громыхающую логику, — я с теми, кто от нее шарахнулся. Тяга к идеальному, к целостно-духовному, к возвышенно-мечтательному — великая тяга, именно она может сейчас приблизить нас к личностному сознанию… если… Но это уже тема особого разговора.
У Карла Юнга в «Психологических типах» есть любопытное наблюдение, которое на его языке звучит приблизительно так: сознательная установка личности всегда компенсирует ее бессознательную установку — во имя душевного равновесия. Два бесспорных (то есть изначальных, природных) психологических типа: экстравертный и интравертный — в своей осознанной позиции как бы меняются ролями; экстравертный тип, естественно ориентированный вовне, изначально направленный на мир и вещи, интуитивно отсчитывающий от ситуации, — в умозрении попытается скомпенсировать свои центробежные силы и собрать себя как индивида. И наоборот, тип, естественно интравертный, т. е. ориентированный на внутреннюю целостность своего духовного мира, в своем умозрении постарается опереться на мир внешний, как на нечто более определенное[3].
В душе Реального Человека происходит эволюция первого рода: его изначальная рассредоточенность, влюбленный контакт с обстоятельствами, страсть переорганизовать внешний мир, растворяя себя в нем, — компенсируется яростным "персонализмом", доходящим, как мы видели, чуть ли не до демонического скепсиса.
Теперь мы начинаем как бы обратный путь.
Справедливости ради, признаюсь, что в качестве автора настоящей статьи я не питаю никаких надежд остаться в позе арбитра» неподвластного этим психологическим законам. Все мой органические склонности — как сказал бы психолог — интравертны. Одним оловом: Платон, Платон и никак не Аристотель! Может быть» поэтому "акварельные" статьи В.Чалмаева чем-то даже и милей мне, чемвиноградовская "графика", хотя вырос-то я — на ней.
Но симпатии — это одно» а концепции — другое.
Начнем и теперь — с симпатий» склонностей и ценностей.
Вот характерное рассуждение В.Чалмаева:
«Какой-то духовный плен, полное обеднение мысли не позволяют вырваться к отечественной традиции в культуре расслышать за шумом и треском «песенок» колокола высокого и действенного народного искусства. И трудно многим предположить», что "небрежная современная манера" — это вовсе не прогресс, хотя динамизм и интеллектуализм как реклама сияют на их изданиях».
В.Чалмаев не только пишет другими словами, чем И.Виноградов. Здесь между словами иной принцип связи. Другой воздух, другое бытие. Я сравниваю отнюдь не стиль со стилем и не критика с критиком. Я сравниваю развитые модели личностного сознания, взаимодействующие в нашей литературе и во многом определяющие ее внутреннее творческое напряжение. Стиль И.Виноградова потому и интересен, что за ним стоит целое направление поисков. Этим же интересен и Чалмаев — не те туманные литмечтания, которые он писал на протяжении лет десяти, — а две его последние работы: "Философия патриотизма" и "Неизбежность", напечатанные в журнале "Молодая гвардия". «Духовный человек», описываемый в них работах, — своеобразная эмблема. За ним тоже стоит целое направление. Я имею в виду не только тех поэтов и прозаиков, которых критик перечисляет в своих статьях, — а он опирается и на широкую полосу "среднерусской" деревенской лирики, и на широко читаемые повести из сельской жизни, и на основательные романы из истории допетровской Руси — дело не только в том» что некоторые чалмаевские идеи вполне подкрепляются теперешним литературным развитием, — дело в том, что самый этот вариант назрел как возможный, что самая эта модель личности существует и требует внимания.
Он не выдуман, этот духовный человек. Он есть. Он не выносит шума. Его возмущает не только треск туристских «песенок», — сама эстрада, с ее выкладыванием номера, кается ему кошмаром. Он с ужасом подсчитывает, что "иной современный говорун, заполнивший высокие трибуны, экраны, полосы газет, эфир, произносит за год столько слов, сколько не произносила целая мужицкая округа». Он не выносит тех блестящих ораторов, которые знают про себя, что они искрометны. Тишина и Вечность не терпят никакой «искрометности», никакого «словоговорения» и «краснобайства» — молчание и покой — вот чего требует душа.
Он медлителен, этот HomoSpiritualis, его не проведешь никаким «динамизмом», никакой «энергией», никаким «ракетным стилем». Современная "американизированная" судорожная спешка встает для него за «мельтешением скоростей» Идеальное требует сосредоточенности, а не "инфантильного словоблудия». Тихая молчаливая любовь выше ненависти (если помните, Реальный Человек тишину высмеивал, а "беспощадная ненависть" входила в его кодекс чуть ли не по первому рангу, решал он быстро, жестко и воистину беспощадно). Что думает В.Чалмаев по поводу этого скорого суда? «…Как разъединяет людей это самое «врезание до полной ясности», легкомысленная жестокость «объяснений» оценок живого человека!». «Пустоплясы и прохиндеи!» Это они, бухгалтеры бездушные, бегают среди ладей и колют их своей «арифметической правдой» это они «искусственно создают в обществе перевес «потребностей» над «идеалами», грубости, агрессивности над духовностью».
Спиритуальный человек не терпит агрессивности. Он с охотой простит излишнюю кротость или наивность, и ему не придет в голову назвать доброго добреньким, а идеал — мыльным пузырем. Зато он буквально задыхается «от избытка мертвой рассудочности, от голой бездушной логики»… Высшая же мудрость в наше время, — как он считает, — «сберечь источники русской задушевности» порождавшие в прошлом лучшую нашу поэзию, замечательных героев отечественного фольклора — Иванушку-дурачка и Петрушку» Мы как-то всерьез уверовали, что герои эта только смешны, элементарны; на самом-то деле они мудры и красивы»
Я не нахожу, что это признание окажется для всех убедительным. У Реального Человека, во всяком случае, такая похвала дурачку и шуту вызовет, наверное, взрыв хохота, того самого сатанинского хохота интеллектуалов, который впервые раскатился по русской прессе в эпоху Инсаровых и Волгиных. Так ведь вряд ли и Иванушка-дурачок внял бы той правде, которую врезал бы ему этот строгий рационалист. Помните, у Шукшина, приходит к Пашке в больницу журналистка и задает ему вопрос "для очерка", вопрос-штамп:
— Что побудило вас совершить подвиг и, рискуя жизнью, броситься к горящей машине?
— Дурость, — отвечает Пашка и глядит на умненькую девушку глумливыми преданными глазами. Не эта ли хитрая "дурость" приводила в ужас Блока, которого преследовала неуловимая ухмылка крестьянина: "Спасибо, барин, за науку"? Так что Иван-дурак — сложная фигура в нашем интеллектуальном хозяйстве. Может быть, это тот самый мудрец, который притворяется дурачком, чтобы умные интеллектуалы не заездили его до поры своими абстрактными "принципами"? От этих-то умников один путь спастись — дурачком прикинуться. Потому что абстрактный рассудок — орудие чужого среди чужих. Для тоо же, чтоб разглядеть живую душу в Иванушке и Петрушке, нужен иной взгляд, — взгляд близкого.
Реальный Человек великолепно действовал среди чужих, — его убеждения даже усиливались от расстояния: они были всеприменимы, они были — для "всякого другого", для всех.
Спиритуальный Человек не справляется с расстояниями. Он умоляет: помните малую родину — конкретное, близкое место: родничок, крылечко, деталь, подробность. "Нельзя любить вообще человечество, вообще Родину, не любя хотя бы скромного уголка ее, давшего тебе жизнь, детство, юность, и великий идеал не может быть бесплотной абстракцией… Чисто логически, рационально, опираясь только на холодный, бездушный интеллект, не достичь нравственной высоты».
Реальный Человек мыслил в универсальных категориях» Истина есть истина, и всякий человек ей служат. Единица измерения здесь — Человечество. И его атом — индивид.
Спиритуальный Человек не знает универсальных категорий. Круг родных — семья, непосредственное единство, вне которого индивид вообще гаснет как духовное существо, вот точка отсчета. Конкретность — его колея, и в мыслях своих он восходит к высшему конкретному: к духовному целому народа, нации. Там, где И.Виноградов пишет об универсальном — В.Чалмаев пишет о национальном. Они видят человека с разных точек.
И так же разяо они видят искусство. Для виноградовского человека искусство — исследование. Для чалмаевского человека — пророчество. Не расчленяющий анализ, а собирающий колокол, не трезвость бухгалтерии, а "апокалиптические видения и предчувствия". Не расчет, а огонь.
И так же разно понимают они пользу. Организационный зуд и распределение реальных благ для чалмаевского человека — нижний этаж бытия, тот самый "диктат желудка", тот самый психофизический уровень, на котором духовное можно только профанировать. Вот она, эта профанация: «Да что там вздыхать о деревне!.. Выстроим крестьянам новые дома с шиферными крышами, с городской мебелью, санузлами, модными обоями!.. Дайте нам похозяйничать еще лет двадцать, мы вам новый Байкал выроем, лучше прежнего, где угодно!». И может быть, самое лучшее, что вообще написано Чалмаевым, самое горестное и истинное, — вырывается у него сейчас, в ответ на прогрессивные планы. «Можно довести деревню до такого отставания в уровне материальной культуры, до того погасить в крестьянине духовные связи с землей, яркие праздники в душе, что деревня начнет мечтать» как о высшей благодати, о заурядном городском кинотеатре или бане, а в заурядный универсальный магазин начнет стекаться толпами, как прежде в престольный день стекалась ко всенощному бдению! Деревенский люд, надо сознаться, принимает этот язык рубля, бухгалтерий: уж очень небрежно, неразумно в иные годы пожинали плоды его былого бескорыстия».
Сколько бы ни оспорили мы в этом чалмаевском высказывании конкретных оценок, — одного здесь не оспоришь: душевной боли. И он знает, что у него болит: ну, а когда построим все это: бани, дома, универмаги, — ну, повалят толпы, ну, наедятся, накупят, — так ведь все равно — толпа!
Толпа, бездуховное, механическое скопление разрозненных людей, — вот всеобщий отрицательный полюс в системе ценностей чалмаевского человека. Он рисует эту толпу в виде городского скопища, освещенного неоновым рекламным светом, охмуренного несмолкаемой болтовней всех и вся, опутанного магнитофонными лентами… Разумеется. в этом "художественном образе" больше сведений, почерпнутых В.Чалмаевым из современных зарубежных политических очерков и из горьковского «Города Желтого Дьявола», чем живых впечатлений. Чалмаеву не на что опереть свой ужас перед бездуховностью, кроме как на эти школьно-газетные картинки "буржуазного города", — но подумаем о том, что при всей элементарности картинок, — пафос-то истинный. Самое желание вырваться из бездуховного, вещного круга — желание не пустое, и не на пустом месте возникшее. Самая тоска по идеальному, по возвышенному, по сверхобыденному — вовсе не смешные иллюзии, хотя именно таковыми они, конечно, покажутся виноградовскому человеку. Нет, знаете, не смешно. И именно потому не смешно, что этот самый виноградовский Реальный Человек в нашей жизни очень и очень реален. И как реакция на его стальное умозрение — возникает этот Спиритуальный Человек. Давно бы пора ему было явиться, давно! — и уж теперь-то, как всех оденем и накормим ("Зиночка, золотце, коньячку…" — Чалмаева перекашивает от этого стиля, но увы, "процветание в новеньком стеклянном кафе" — уже факт, ислава богу, что уже факт, — вот теперь-то только и ощутим мы всю важность собственно духовной проблематики. Как говорили классики марксизма, то все была "предыстория", а история впереди.
Поэтому пафос той части нашей литературы, которая ставит на первое место духовность, идеалы и мечты, — сейчас кажетсямнеабсолютно нужным. Мы никуда не уйдем от этого — никакой «трезвостью» мы этот огонь не погасим, а погаси, — опять загорится.
Так что не назад, а вперед надо идти под этим знаком.