На усилие Надя Резаева не способна. Ее трагедия — в отсутствии воли к жизни, и жизнь мстит ей в тот самый момент, когда последние мнимые препятствия падают и бывшая учетчица оказывается в храме искусств. Арбузовский Тарас Лодочкин сказал бы тут: «Полный порядок!» — остается развивать свой талант на благо окружающего мира, не так ли? Увы, борьба человека за раскрытие своего таланта происходит около кулис так же, как около телят, и линия фронта между живым и мертвенным проходит через храм искусства с такой же беспощадной ясностью, как через цех на нефтезаводе. Да, эта борьба беспощадна, и страшно расплачивается тот, кто ломает в себе перегородки между правдой и ложью. Это и есть вывод. Ты человек? Борись! Сейчас, немедленно, каждую минуту. Оскорбили, выгнали Кирилла? Бейся! Дядя угнетает? Бейся! Другой жизни не будет. Может, и восстановишь ты потом справедливость, только не для жизни— для арифметики. И Кирилл твой будет другим, и ты будешь другая. Потому что потерять себя можно только один раз. А потом — ты можешь даже попасть на. сцену. Желание твое осуществится — по тем же самым законам арифметики. Будешь стараться, играть, а какой-нибудь режиссер, жалея тебя, станет подбирать слова помягче: «Знаете, что вы потеряли?.. Можно сказать, что это немного, можно считать, что это все. Индивидуальность… Как это вернуть? Неизвестно…» Ты будешь думать, что «потеряла индивидуальность» в роли, а ты потеряла ее в жизни. И не теперь — прежде. Может быть, когда испугалась дядиного гнева и не пошла в театральный. Может, раньше, когда боялась сама сдавать. Может, еще раньше…
Так кончается история учетчицы Нади Резаевой, которая хотела стать артисткой и стала ею.
Впрочем, в пьесе у этой истории есть еще счастливое продолжение. Надя Резаева, знаете ли, нашла себя. Стоило ей взяться за огненную роль Лауры… Критик К. Щербаков даже базу подвел: именно эта брызжущая весельем роль и была-де истинно Надиной ролью. Не знаю, почему именно брызжущая весельем и истинно Надиной. Прежде я еще должен поверить, что у Нади есть силы отделить в себе истинное от неистинного, а для этого и Надя должна быть другой, и пьеса, наверное, должна была быть другой… Так или иначе, однако, последние картины в спектакле заполнены ощущением триумфа, запахом цветов, перезвоном телефонов: звонят поздравители, звонят газетчики, звонят из «Огонька», приходит влюбленный почитатель, и даже Резаева-младшля, явившаяся в этот момент от своего Кирилла с глазами, полными слез, не меняет общего тона. Впрочем, неестественность финала «Старшей сестры» достаточно разобрана критикой, и я не собираюсь здесь выяснять, почему так часто в пьесах А. Володина (и в «Старшей сестре», и в «Назначении», и в «Пяти вечерах») последние акты написаны под другим углом зрения, чем первые. Меня интересует лишь суть этой прискорбной измены себе: когда талант художника ставит перед Володиным чересчур трудную задачу, Володин-моралист приходит спасать художника.
Он его и спасает — только уж в другом качестве.
Нетрудно уловить, что процессы, отмеченные нами в развитии поэзии, прозы и драматургии последних лет, имеют некоторую общность. Разрыв между внешним, вещным существованием, фиксируемым извне и рассудочно, и подлинным бытием, постигаемым в глубоком единстве духовной и реальной сфер, — вот трудность, преодоленная лишь в лучших произведениях. Нетрудно уловить и другое: общий этот процесс неравно преломляется в родах литературы, что, может быть, и проливает свет на пресловутую проблему отставания бедной драматургии от суровой прозы и блистательной поэзии. У разных художественных организмов разная сопротивляемость к фальши. Умозрение вздергивает на ходули поэзию, — очутившись в воздухе, поэзия строит там замки и обрушивает их вниз, постигая таким образом реальность земного тяготения. Умозрение смещает перспективу в прозе — в конце концов проза начинает исследовать смещение, оборачивая и его себе на пользу. Умозрение ложится в основу драмы — м драма начинает попросту лгать.
Если эпос — искусство более определенное, грубое и сильное, чем лирика, то в такой же, если не в большей пропорции отличается, в свою очередь, от эпоса драма. Нюансы гаснут, не достигая первого ряда зрителей, гаснет, пропадает, теряется все неопределенное, полусостоявшееся; свет рампы неумолим: он мощно подчеркивает крупное, осуществленное, действенное — и сжигает все прочее.
Сцена — наиболее яркое, но и наиболее грубое орудие искусства: лишь подлинный герой вырастает в этом испытании, мнимый — разоблачает себя моментально.
Нельзя сказать, что напор новых тем, характеров, ситуаций, обновивших нашу литературу в прошлое десятилетие, миновал драму. Нет. Новый герой, явившийся в поэзию и прозу, направился и на сцену. Только результат оказался иным.
Мы помним, как пришел этот герой в поэзию — под эхо военных песен, в потрепанной одежде эвакуированного мальчишки, что «из страны детей и женщин, из страны очередей».
В прозу он пришел позже, пришел в геологической штурмовке, в рабочем ватнике, в студенческой ковбойке и узких брюках, — он шествовал под аккомпанемент дискуссий «о кибернетике, о Марсе, о Ремарке», под раскованные звуки джаза и мажорные ритмы студенческих песен.
В драматургию новый герой вошел в коротких штанишках. Долгое время за наших молодых современников представительствовал на театре встрепанный розовский школьник — с незамутненными мечтами, с детскими безднами и милыми фантазиями. Он, этот двенадцати-, шестнадцати-, восемнадцатилетний рыцарь, вооруженный своей наивностью, вступил в отчаянный бой с надвинувшимися на него из теплых квартир чудищами мещанства.
Почему именно он? Почему ухватились за этого отрока драматурги? И почему именно драматурги? Потому что свойственные драматургическому искусству материальные пределы требовали единства прозрения и деяния. Драма, столь жесткая к автору в своем требовании органической цельности героя, сорвала пышные одежды с этого нового мессии. Юные «идеалисты», убереженные от огня в 1941-м и неожиданно вышибленные из детского возраста в 1956-м, успешно громили мещанство в стихах и в прозе, они казались сами себе победителями; сцена просветила их насквозь: их деяния изобличили в них детей; вот и появились нервные мальчики; все было закономерно — то были еще отроки, не мужи, то было лишь самое начало пути. По мере того как молодой герой вырастал в жизни, — в искусстве изживал себя «мальчик». Пока заботливый автор подставлял ему в противники откровенного башибузука, пока маячил перед ним обыватель с обрезом, какой-нибудь дядя Роман или дядя Лапшин, — наш победоносный отрок успешно рубал шашкой чешские серванты: для того чтобы сражаться с мебелью, ему требовалось как раз то единственное оружие, которое у него было: наивность. Понять трагедию самого дяди Романа (вернее, трагедию человека, погибшего в таком дяде) мальчик не мог: это разваливало всю схему. Но это было неизбежно. Взрослел герой— окостеневала маска юного Дон-Кихота, — у самого Розова она окостеневает в сценарии «А, Б, В, Г, Д…».
Между тем сценическая жизнь открытого Розовым героя, оказывается, только началась тогда. Юнец, бросающий, так сказать, вызов старшим, заговорил в пьесах Шатрова. «Вы нам, — заговорил он, — чуть не с шестого класса твердили… А разговоры были длинные, нудные… Дорога в жизнь… А где она, как ее искать?» Незаметно юный школьник подрос, поступил в институт, ему уже, как свидетельствует Г. Полонский в пьесе «Сердце у меня одно…», пошел третий десяток, а его все никто «не понимает». Он уж и женился и поступил работать, а изъясняется он (я процитирую сейчас «Карточный домик» О. Стукалова) все в том же духе: «Меня вели за руку… Иди сюда, иди туда, того не делай, тому учись… (Убеждающе, с жестикуляцией.) Не надо нас вести за ручку, не надо подпирать. Не говорите нам, что жизнь легка и безоблачна…»
Но в драме убеждающей жестикуляции мало. Убеждающей жестикуляции хватало Евтушенко, когда он десять лет назад писал: «Не надо говорить неправду детям». Драме нужны не жесты, а поступки. Герой рвется к самостоятельным поступкам. Пустите его! Не мешайте ему! Он сам! (Я начинаю излагать пьесу Георгия Полонского «Сердце у меня одно…».) Герою мешают. Вокруг него маски. Отец — жулик. Тетка в халате. Соперник — преуспевающий карьерист. Тема бессилия доведена до гротеска, и в первом же действии наш юный мечтатель в присутствии любимой девушки получает от соперника затрещину, после которой следует сальто через диван. Оскорбленный, он уезжает на целину. Там какой-то Сеня из комитета начинает прикладывать к нему чугунные характеристики: «упивается своей ущербностью», «спекуляция на искренности», «я бы с ним не пошел в разведку»… А наш герой — знаете — поэт! А он стихи пишет! Он пороги редакций безуспешно обивает. На пороге его встречает очередная маска — секретарь редакции: «Неактуально. Несовременно. Сейчас, когда повсеместно…» и т. д. Тут, по замыслу автора, мы должны обернуться во гневе и воскликнуть: дорогу обиженному отроку! Он ужо покажет: пусть только вырвется из кольца масок, пусть только прорвется, пусть только получит слово!
Ну— пусть!
И вот он получает слово…
Повернувшись лицом к залу и спиной к партнерам, он читает нам свои стихи. Критик Ст. Рассадин тогда же отпустил по их адресу пару крепких эпитетов («Юность», 1962, № 9), но я не о том — не о профессиональном их уровне. Начинающий поэт в пьесе не обязан писать профессионально. Я о другом — о том, какая личность встает за этими неумелыми стихами. Они, кстати, не так уж неумелы. Образность в них весьма современная и ритмы весьма раскованные. Полный комплект романтического авангардизма: летящие дороги, ветер, который «сечет ветровое стекло», неистовые споры, осмеянный покой и конечно же «поколение», которое яростно шагает по плоской земле, преисполненное мужской сдержанной силы; в «легких плащах», «без денег», «в день сжигая сорок папирос»… Орлы! Непонятно только, чего боялся бюрократический секретарь редакции, — вполне проходные средние стихи, к тому же модные. А главное — безобидные. Ибо весь этот бунтарский пафос — чистый маскарад. На самом деле юный Дон-Кихот не знает толком, что ему с собой делать, он на всякий случай напоминает себе о своих «неокрепших плечах» и «слабых руках», и весь этот бунт в конце концов увенчивается… просьбой о помощи. Да, да! «Парни, парни! Некому понять их в их слепой досаде на судьбу…» Ай да парни, ай да орлы! Некому понять бедненьких. И все? А сколько шуму.
Жаль, нельзя оживлять литературных героев. Я повел бы героев Полонского на «Карточный домик», поставленный Малым театром по пьесе Олега Стукалова. Трудно представить себе спектакли более контрастные. Пьесу Полонского ставил в Студенческом театре МГУ С. Юткевич. Его каскадный, острый стиль — нечто противоположное академическому стилю Д. Вуроса. Скорее всего герою Полонского не понравился бы спектакль Малого театра. Тем хуже. Потому что, при всем контрасте стиля, между нашим юным поэтом и традиционным героем Стукалова, по сути, нет разницы. Только комплекс просителя у стукаловского юноши не прикрыт левыми фразами. Сей юноша не бунтует и не обвиняет. Он смиренно сидит в приемной редактора газеты (эк тянет их в газеты) и просит взять его в репортеры. Он готов умолять. Он согласен «год просидеть» в приемной и уже просидел десять дней. И когда этот будущий газетный волк уже чуть не плачет от обиды, благодать божья нисходит на него в образе редактора, эдакой энергичной и усталой женщины лет сорока пяти. Редактор спешит на редколлегию, оттуда на партсобрание, оттуда на встречу с избирателями. Редактор страшно спешит и, разумеется, начинает читать вслух рукопись, извлеченную из-за пазухи дрожащим от страха будущим газетным волком. Избавим читателя от разбора творчества этого юного Дон-Кихота. Не в творчестве дело, — дело, так сказать, в судьбе. Нашего героя торжественно берут за плечико и немедленно распахивают перед ним обитую клеенкой заветную дверь в газетный рай.
А какие дерзкие слова были брошены папе, когда в знак протеста отрок покидал родительский дом! «Ветрогон!» — кричал папа. «Никогда!» — кричал папа. «Оболтус!» — кричал. А он ему (про себя): «Не говорите нам, что жизнь легка и безоблачна». Сыновний бунт начинался по всем литературным правилам: кричали, хлопали дверьми, хватались за сердце. Закончился бунт трогательно. Блудное дитя явилось к родителям с номером газеты, где напечатана его заметка. Отец надел крахмальную рубашку с галстуком. «Сын выравнивается!» — довольно оценил он. Дитя не стало спорить. «Я спокоен», — подытожил отец. Пошел занавес.
Из-за этого горел сыр-бор.
Образ дерзкого мальчика, открытый в свое время Розовым, поблек под руками драматургов, выдвинутых самою этой молодежью. Все было хорошо, пока с высоты своего реального опыта Розов исследовал наивность как наивность. Но вот наивность попыталась исследовать самое себя. И что же? На наших глазах ужасный бунт обернулся вполне ординарным послушанием. Драматургический конфликт соответственно обернулся пшиком. Что, неопытные авторы по неведению попали в плен чужих творческих решений? Нет. Тут обратная зависимость. Они искали готовых решений, потому что не имели своих — потому что не было у них того всегда нового ощущения человеческой личности, которое от века взрывает старые эстетические системы.
Влияние Розова на молодых драматургов самоочевидно. Другое имя, воздействовавшее на них, я произнесу не без страха: Аксенов. Библиографу это покажется фантастикой. Аксенов стал известен в 1960 году. И если за год до этого дебютировали Эдлис, Стукалов и Полонский, а Шатров приступил к своей программной пьесе, а Савченко увидел фильм «Два Федора», снятый по его пьесе, — то ни о каком прямом влиянии аксеновской прозы на драматургию говорить нельзя. Но тем знаменательнее перекличка, которая все явственнее связывает этих драматургов с аксеновской прозой. Словно нащупал этот прозаик как раз то решение, которого только и ждали, только и искали драматурги.
Мы выяснили выше: для прозы нашей две аксеновские повести вовсе не были перспективным открытием. Скорее они были завершением определенного рода поисков. Аксенов не только довел до возможного предела дерзкое неприятие «пустых словес», широких брюк, «эпических полотен» и прочих внешних аксессуаров, которое наметилось у авторов исповедальной повести пятидесятых годов, — Аксенов довел до полной ясности и ту этическую программу, которую они нащупывали. Под пером Аксенова комплекс просителя, определявший поведение розовского мальчика, отчетливо сменился комплексом победителя. Именно победителями шли по жизни аксеновские «Коллеги», с их спорами о модернизме, с их спортивными фигурами и верой в разумную рациональность мира сего. И именно Аксенов, доведший эту линию до предела, непроизвольно обнаружил и полную иллюзорность детского эпатажа своих любимых героев. После того истошного романтизма, коим завершилась революция духа в «Звездном билете», переполненном бородками и модернягой, — фигура бунтаря в джинсах стала одиозной. Круг замкнулся.
Но если для прозы того времени аксеновские повести послужили завершением известного этапа, то для драматургии они явились сущим открытием. Я уже не говорю о том, что переложенные на диалог «Коллеги» буквально затопили всесоюзную сцену, а герой «Звездного билета», после своих странствий по таллинским пляжам и рыбацким сейнерам, отправился гулять по экранам. Мало того, Аксенов словно разбудил героя, дремавшего в подсознании молодых драматургов. Герой проснулся. Он вышел на подмостки непринужденным спортивным шагом, современно одетый, с маленьким чемоданчиком в руке. Он осмотрелся и сказал:
— Мощно!
Потом он улыбнулся залу и запел песню Окуджавы.
Перед нами — Роман Иванович Самсонов. Вчерашний студент, ныне молодой специалист, приехавший на строительство, волнолома в портовый город. Помахивая чемоданчиком и напевая песенку Окуджавы, он направляется к группе молодых рабочих, отныне входящих в его подчинение.
— Здравствуйте! — сказал Роман Иванович.
— Шутишь! — ответил ему рабочий.
— При галстуке! — ядовито добавил другой.
— Дает! — оценил третий.
А Натка, красавица Натка, так и припечатала:
— Штаны узкие — на материю не хватило.
Конфликт с первого слова. Расстановка сил ясна. Рабочие трудятся плохо. Натка над Ромашом Ивановичем издевается. Наткин ухажер, «король барахолки» Вова, ворует. Плохо.
Финал. Бригада работает хорошо. Вова исправляется. Натка, почти влюбленная в Романа Ивановича, но понимающая, что она должна поддержать Вову на тернистом пути перековки, едет с Вовой на стройки Сибири. Роман Иванович, которого все они во всеуслышание благодарят, под занавес совершает подвиг, кидаясь в шторм чинить сорванный водой кабель. Все это, конечно, хорошо. Но хороший финал трудно соединить с экспозицией — соединить действием. Ибо драматургического действия, по сути, нет. Вова— какой-то странный вор. Он сам себе ужасно не нравится. Быть вором ему скучно. Ворует он через душу. Он мечтает о перековке и вообще действует по принципу: «перевоспитайте меня». Натка страшно мучается от сознания порочности своего пути. Она тоже хочет исправиться. Она читает вслух очаровательные стишки, заученные еще в детском саду, и говорит, что у нее, как и у Романа Ивановича, тоже «за душой такое, что в горло вцепишься и не отдашь». И хоть убей, непонятно, какая дьявольская сила заставляет этих людей выламываться, изображая вора и дешевку. И какая дьявольская сила мешает рабочим работать, если первый же намек начальства, что бригаду в знак позора переведут с волнолома на береговой объект, вызывает у них такой взрыв энтузиазма, что они тут же устраивают короткий митинг и кидаются выполнять норму… Дьявольская это, однако, сила — авторский произвол. Все перед нею отступает: даже условность драматургических масок. Применительно к главному герою Эдлис нарушает эту условность в первом действии, когда его Роман Иванович, этот обаятельный противник «высоких слов», в первом же разговоре с рабочими вдруг начинает агитировать их, шпаря чуть не из учебника политграмоты. Рабочие с наслаждением поднимают его на смех, а мы не верим ушам своим: что с нашим Романом Ивановичем? Ах, понятно! С главным героем происходит то же, что с его оппонентами, — они изображают конфликт. И поскольку порочность оппонентов гроша ломаного не стоит, то положительный герой тоже ломает ваньку и разыгрывает фразера, чтобы не сразу победить их.
Пьесу это, разумеется, не спасает. Действия нет, сшибки характеров нет, характеров нет. Все расставлено, все с самого начала приведено на волосок от полного разрешения — и достаточно только появиться на сцене этому обаятельному аксеновцу Роману Ивановичу, с его нехитрыми атрибутами, с манерой ежиться, смущаться, с его «непоказной романтикой», с джинсами и песнями Окуджавы, — и тотчас вокруг него падают препятствия, и негодяи падают ниц, и женщины падают в его объятья. Темой пьесы оказываются в конце концов эти безотказно действующие, весьма современные, весьма, так сказать, смелые аксессуары. Аксессуары — не люди!
Роковой след прикладных дискуссий лежал на пьесах молодых драматургов; противники говорили им: ваш герой плох, потому что модничает; они отвечали: наш герой хорош, несмотря на то что модничает. Печать эта лежала и на прозе и на поэзии.
За год до пьесы Эдлиса услышал я стихотворение, которое можно было бы ставить эпиграфом к пьесе. При своем появлении это стихотворение наделало шума. Еще не опубликованное, его читали с эстрады. «Нигилист»! «Нигилист»! — неслось по рядам. — Он не любил Герасимова, он любил Пикассо! А они его! А он-то, он-то, оказывается, человек был! «Товарища спасая, нигилист погиб…» Помню, как тогда же на истфаке МГУ один студент по фамилии Дробышев обезоружил меня в споре одной строкой из жизнеописания этого нигилиста. «У парня биография оборвалась нелепо…» С каким ядом была произнесена эта строка!
И верно! Тут — вся цена этому шумному нигилизму. И вся цена его прозрению. Зря так боялись нигилиста «родственники, честные производственники». Будет этот нигилист смиренно отрабатывать биографию — позвольте ему только переодеться. Позвольте ему вместо Герасимова любить Пикассо и после Бетховена иногда слушать джаз. Дайте узкие брюки. Дайте ему на фоне черного неба в развевающейся голубой рубашке пробежать к волнолому по звенящей, взлетающей эстакаде, дайте ему свершить трудовой подвиг под песню Окуджавы!..
Дело, понятно, не в самих этих аксессуарах. Не то плохо, что герой на сцене одет современно, что он признает Пикассо и поет песни Окуджавы. Тяжелый симптом — когда аксессуары грозят стать сверхзадачей. Когда от пьесы к пьесе аксессуары накапливаются, а мера человеческого прозрения остается прежней.
Вслед за «Волноломом» в 1962 году Эдлис пишет «Аргонавтов». Современные молодые люди из этой пьесы говорят о лип-си и золотом руне, носят бороды и заявляют, что жизнь сложней, чем их учили. Комплекс победителя приобретает у них весьма мужской оттенок. Разговор у этих мужчин крутой. Киснуть они не любят. «Грусть-тоска — это не наш чемоданчик», — шутят они.
«Железные парни ходят по земле», — серьезно рекомендуют они друг друга. «Не уют, не покой, не простое мы в вас ищем, — льстят им подруги, — сильное в вас, опасное». Это все — лицевал сторона. А вот и изнанка: «Понимаешь, — говорит один из железных парней о своих подругах, — им ведь тоже нужно какое то ихнее, женское, домашнее счастье. А в этом смысле от нас, честно говоря, немного проку…» — «Ты знаешь какой-нибудь выход?» — настораживается другой железный парень, учуяв подвох. «Я просто думаю, — простодушно объясняет первый, — что как раз за это-то они и вцепились в нас мертвой хваткой. Парадокс».
В самом деле, парадокс. «Диалектика!.. — догадывается второй железный парень. — Ты знаешь, что такое диалектика?»
Диалектика — это искусство вести диалог. В том числе — умение вовремя схватиться за какое-нибудь спасительное слово. Точно такой вот «парадокс» и такая же «диалектика» уже прозвучали в свое время у молодого, сурового поэта И. Кобзева: «Видно, женщине влюбленной нужен дом, семья, уют. А под крышами вагонов гнезда ласточки не вьют. Я ж из ласковой квартиры, из уютного гнезда в путь уйду — в туман и сырость, как уходят поезда…» Диалектика тут несложная. Когда романтические аксессуары оказываются важны сами по себе, у них непременно появляется кружевная изнанка — по всем законам метафизики. Ибо апология «пути», даже когда уходят в путь в узких брючках и под «современную музыку», не лучше апологии канареечного покоя.
Искусство же прощает только одну апологию — апологию человека.
Что же? Драматургия джинсов спотыкается на том же самом месте, где споткнулась драматургия коротких штанишек. Человека нет! И чем гуще навар современных подробностей, чем увереннее маршируют по театрам железные парни, раскусившие абстракционизм и искоренившие в себе догматизм, тем грустнее делается от сознания этого духовного вакуума.
Центральным произведением драматургии такого рода кажется мне пьеса Михаила Шатрова «Современные ребята», пошедшая в 1962 году аншлагами в Театре им. Маяковского.
«Мы ужасно современные», — говорили о себе герои Эдлиса. Я думаю, его бородатым аргонавтам далеко до современных ребят Шатрова. Духу пьесы вполне соответствовала режиссерская интерпретация В. Ф. Дудина, точно следовавшего авторским указаниям: параллельное действие на двух площадках, отсутствие занавеса, молодая героиня в седом парике, джазовые песенки, исполняемые единственно с целью продемонстрировать зрителям, что джаз — это не страшно. «Модность» постановки была знаменательна, но даже она не нужна нам — настолько подробно, достоверно и любовно выписана внешняя сторона «современных ребят» в диалогах и ремарках пьесы.
Как они выглядят? «В черном и с бородкой». «Ковбоечка и свитер, небрежно так…» Брюки? «Девятнадцать сантиметров, шестнадцать сантиметров! Восемь сантиметров. Три сантиметра! Пожалуйста!» У девушек — «модная прическа, юбка колоколом, туфли на шпильках — все восхитительно». Да, и непременно— «современный разрез глаз».