Король ласково поднял священника и попросил его последовать за ним в кабинет. Этот кабинет не был обит обоями и не имел никаких украшений; плохая фаянсовая печь служила ему камином и вся мебель его состояла из стола и трех кожаных кресел. Посадив Эджворта напротив себя, король сказал:
— Теперь мне остается одно единственное великое дело, которое меня занимает целиком. Увы, единственное важное дело, которое мне осталось. Ибо, что значат вее остальные дела по сравнению с этим.
Эджворт рассказывает, что случайно разговор перешел на герцога Орлеанского и король оказался очень хорошо информированным о роли, которую герцог играл в вынесении ему смертного приговора. Он об этом говорил без горечи, больше с жалостью, чем с гневом.
— Что я сделал моему кузену, — сказал он, — что тот меня так преследует. Он больше достоин жалости, чем я. Мое положение, без сомнения, печально, но даже если б оно было еще хуже, я все равно не хотел бы быть на его месте.
На этом разговор между священником и смертником был прерван комиссарами, сообщившими королю, что семья его сошла из верхних камер тюрьмы вниз. При этом известии король весь оказался во власти волнения и выбежал из комнаты. Эджворт, оставшийся в кабинете, свободно мог слышать голоса, и он невольно стал свидетелем сцены, где смертник говорит свое последнее прости близким, остающимся жить.
В течение четверти часа продолжались душераздирающие крики, которые, наверно, были слышны за стенами башни. Король, королева, маленький принц, сестра короля, его дочь — все плакали одновременно. Наконец слезы прекратились, ибо для них не осталось больше сил… Тихо и довольно спокойно началась беседа, продолжавшаяся около часа. Король после этого возвратился к священнику в состоянии глубокого волнения. Эджворт оставался наедине с королем до глубокой ночи, но, заметив усталость своего собеседника, предложил ему немного отдохнуть.
По просьбе Людовика священник прошел в маленькую клетушку, где обыкновенно спал королевский слуга Клер и, отделенную перегородкой от комнаты короля. Оставшись один со своими мрачными мыслями, Эджворт слышал, как король спокойным голосом отдавал приказания к завтрашнему дню слуге Клери, оставшемуся сидеть, молясь всю ночь, у постели короля.
В 5 часов утра Людовик проснулся. Немного времени спустя король послал за священником, с которым он опять провел в беседе около часа в том же кабинете, где они встретились накануне. По выходе из кабинета, Эджворт увидел посредине комнаты сделанный из комода алтарь. Король выслушал обедню, преклонив колена на голом полу, без подушки, и принял причастие. Священник затем оставил его одного.
Вскоре король снова послал за священником, который при входе в комнату нашел Людовика сидящим около печки. Короля бил озноб, он с трудом мог согреться.
Занималась утренняя заря.
Уже во всех кварталах Парижа звучал бой барабанов. Эти необычные звуки ясно были различимы сквозь стены башни, и Эджворт признается в своих записках, что звуки эти внушили ему ужас.
Вскоре кавалерийские части вошли во двор Тампля и сквозь стены тюрьмы можно было ясно различить голоса офицеров и лошадиный топот. Король прислушался и сказал хладнокровно:
— Они как будто приближаются.
С 7 до 8 часов утра под разными предлогами стучали в двери, будто желая проверить наличие короля.
Возвращаясь в комнату после одного из таких стуков, Людовик сказал, улыбаясь:
— Эти господа видят всюду кинжалы и яд. Они боятся, как бы я не покончил с собой. Увы, они плохо меня знают. Покончить с собой было бы слабостью. Нет, если нужно, я сумею умереть!
Наконец в двери постучали с приказом собираться.
— Обождите несколько минут, — твердо сказал король, — и я буду в вашем распоряжении.
Закрыв двери, он бросился на колени перед священником.
— Все кончено. Дайте мне ваше последнее благословение и просите Бога, чтобы он поддержал меня до конца.
…Среди жуткой тишины карета подъехала к тогда еще немощеной площади Людовика XV (потом ее переименовали в площадь Революции). Вокруг эшафота было отгорожено большое пространство, которое охраняли пушки, направленные дулами в толпу. Впрочем, толпа тоже была вооружена.
Когда король понял, что экипаж прибыл на место, он обернулся к священнику и прошептал:
— Если не ошибаюсь, мы приехали.
Один из палачей поспешно открыл дверцы экипажа, и жандармы, охранявшие короля, собирались выйти первыми, когда Людовик приостановил их. Опираясь рукой о колено Эджворта, он сказал:
— Господа, я рекомендую вам этого господина. Позаботьтесь, чтобы после моей смерти его не подвергли оскорблениям. Вы обязаны позаботиться о нем.
Едва король вышел из кареты, его окружили три палача, которые хотели снять с него одежду, но король, презрительно оттолкнув их, сделал это сам.
Самообладание короля привело было палачей в смущение, но скоро они опомнились. Они окружили Людовика и хотели взять его за руки.
— Что вы хотите? — спросил король, отдергивая свои руки.
— Мы должны вас связать, — сказал один из палачей.
— Связать? Меня? — гневно воскликнул король. — Я никогда не соглашусь на это! Делайте, что вам приказано, но вы меня не свяжете. Откажитесь от этого намерения.
Палачи стали настаивать, повысив голоса. Казалось, вот-вот и они решатся применить силу.
Обернувшись к священнику, король молчаливым взглядом испросил у него совета. Эджворт молчал, но поскольку король продолжал вопросительно смотреть на него, священник проговорил со слезами в голосе:
— В этом новом оскорблении я вижу только сходство вашего величества с Христом.
При этих словах Людовик поднял глаза к небу. Затем он обратился к палачам:
— Делайте, что хотите. Я выпью чашу до дна.
Ступени эшафота были очень круты, и королю пришлось опереться о плечо священника. Каково же было удивление Эджворта, когда на последней ступени он почувствовал, что король покинул его плечо и твердым шагом прошел всю площадку эшафота. Одним своим взглядом Людовик заставил замолчать роту барабанщиков, стоявших против него. Затем громким голосом он произнес:
— Я умираю невиновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию.
Лишь только Эджворт услышал роковой удар ножа гильотины, он сейчас же упал на колени. Он оставался в этом положении до тех пор, пока самый молодой из палачей — почти мальчик — схватил отрезанную голову и, обходя эшафот, чтобы показать ее толпе, капнул кровью из мертвой головы короля на шею коленопреклоненному священнику.
Было 9 часов 10 минут утра 21 января 1793 года.
ЛЮТЕР Мартин (1483–1546) — религиозный реформатор, основатель немецкого протестантизма (лютеранства). В конце жизни Лютер имел такой огромный авторитет, что его просили быть судьей не только в религиозных, но и в имущественных и других спорах. В октябре 1545 г. к нему обратились с просьбой рассудить их графы Мансфельдские братья Альбрехт и Гебгард. Из-за разных причин только в конце января 1546 г. Лютеру удалось добраться из Виттенберга в Эйслебен. По дороге он сильно простудился, ощущал боли в груди, кашлял.
Над разрешением спора братьев и их примирением Лютер бился целых две недели, одновременно борясь со своей болезнью. 16 февраля за ужином зашел разговор о болезнях и смерти. Изнуренный Мартин мрачно пошутил: «Если я снова благополучно вернусь в Виттенберг, то распоряжусь, чтобы меня сразу положили во гроб и не мешали червям поедать толстого доктора». Перед сном Лютер сделал свою последнюю запись: «Чтобы понять буколики и георгики Вергилия, надо пять лет прожить пастухом или поселянином; чтобы по достоинству оценить письма Цицерона, надо двадцать лет быть чиновником крупного государства. Священное же писание не может в должной мере оценить тот, кто в течение ста лет не правил церковью пророков… Мы нищие. Воистину это так!» Утром следующего дня он был крайне беспокоен и сказал, между прочим: «Здесь, в Эйслебене, я крещен, что если мне суждено здесь и опочить». Вечером начались уже хорошо знакомые ему боли в груди.
До полуночи Лютер проспал, а пробудившись, почувствовал себя совсем дурно. Он разбудил дежурившего при нем Йонаса и сказал: «О Боже, как больно». Ему помогли перейти в большую комнату. Распростертый на ложе, Лютер несколько раз читал молитвы, а потом затих. Он походил теперь на старого, грузного мужика, которого по ошибке обрядили в тонкое господское полотно. В двери заглядывали графы, предлагали свои услуги и выражали участие. Только теперь, когда пульс уже не прослушивался, послали за лекарями.
Прибыли сразу двое — доктор и магистр медицины — и проделали над больным какие-то манипуляции. Через некоторое время Лютер снова пришел в себя, но уже оставался за завесою смерти. Едва можно было расслышать, как он с отчаянным жизнелюбием прошептал: «Боже, как это больно и страшно — уходить в иной мир». Йонас наклонился к нему и настойчиво просил сказать присутствующим, верит ли он в учение, которое проповедовал. Умирающий реформатор тихо, но твердо ответил «да»; это было последнее его слово.
ЛЮЧИАНО Лаки (прозвище, настоящее имя Сальваторе Луканиа) (1897–1962) — итало-американский гангстер. Свою кличку Лаки («Счастливчик») гангстер заработал в 1930 г., когда был скромным рядовым преступником. Бандиты из конкурирующего клана похитили его и стали пытать, требуя выдать, где он хранит наркотики. Его подвесили на дереве и горящими сигаретами прижигали лицо. Лючиано был нем. С него сняли башмаки и стали прижигать пятки. Лючиано молчал, как рыба. Его бросили на дороге без признаков жизни, но он выжил. Выжил, чтобы потом, в ходе своей «карьеры», приведшей его на вершину мафиозных структур США и Италии, лично или через своих подчиненных убить сотни людей.
Мало кто из руководителей мафии умирает ненасильственной смертью. Лаки и здесь повезло — конкуренты не смогли его «убрать». Но 45-летнее напряжение дало себя знать.
26 января 1962 года в аэропорту Неаполя, ожидая человека с Кубы, который занимался вопросом покушения на Фиделя Кастро, Лючиано схватился за сердце и рухнул на пол. Инфаркт миокарда. «Счастливчик» умер прямо в аэропорту.
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич (1891–1938) — русский поэт. В одном из юношеских стихотворений он написал:
А на вопрос Ирины Одоевцевой: «Осип Эмильевич, неужели вы правда не верите, что умрете?» — он ответил: «Не то что не верю. Просто я не уверен в том, что умру. Я сомневаюсь в своей смерти. Не могу себе представить. Фантазии не хватает.
Смерть пришла к нему в сталинских лагерях. Он был респрессирован за стихи, уничижительно рисовавшие Сталина. Но даже, если бы не было антисталинских стихов, Мандельштам все равно был бы уничтожен — сам строй его мышления не вписывался в идеологию построения коммунизма в одной, отдельно взятой стране.