Фюрер одобрил проделанное, просмаковав "досье Тухачевского", он подсчитал дополнительные дивиденды: открывалась, по его словам, возможность "поколебать устои авангарда Красной Армии в расчете не только на данный момент, но и многие годы вперед". Еще бы! В подложных документах, заметил организатор операции Гейдрих, содержались "ясные намеки на то, что Красная Армия и вермахт были бы несравненно сильнее, если бы им удалось освободиться от довлеющей над ними тяжелой партийной бюрократии". По поводу рассуждений Гейдриха о том, что подлог напрочь подорвет военную мощь СССР, Гитлер все же заметил: вывод представляется "в целом логичным, хотя и абсолютно фантастичным".
Увы, действительность оказалась горькой, ибо маниакально-подозрительному И. В. Сталину, в сущности, и не нужно было новых "доказательств" к уже сложившемуся у него убеждению о "предательстве" в высших эшелонах РККА.
11 июня 1937 года перед Специальным судебным присутствием Верховного суда Союза ССР предстали М. Н. Тухачевский, И. П. Уборевич, И. Э. Якир, А. И. Корк, Р. П. Эйдеман, В. К. Путна, Б. М. Фельдман, В. М. Примаков. Процесс ухитрились уложить в один день. Всех приговорили к высшей мере наказания и в ночь на 12 июня 1937 года расстреляли.
Армия и страна получили простое объяснение: осужденные признаны "виновными в нарушении воинского долга (присяги), измене Рабоче-Крестьянской Армии, измене Родине" (из приговора). Разумеется, за семью замками остались показания подсудимых на том блицпроцессе, которые, за исключением сломленного пытками Примакова, не признавали себя виновными в инкриминируемых преступлениях. По поводу козырного обвинения - преступной связи с вермахтом - М. Н. Тухачевский спокойно растолковал: "Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они носили официальный характер, происходили на маневрах, приемах". Эти и другие речи остались в протоколах, на страницах которых кое-где остались серо-бурые пятна. При подготовке реабилитации осужденных судебно-химическая экспертиза показала: кровь...
Май - июнь 1937 года взметнул исполинскую волну репрессий, захлестнувшую командный состав Красной Армии. В Берлине гитлеровское руководство ликовало. Начальник генштаба сухопутных войск Ф. Гальдер считал, что "потребуется 20 лет", чтобы восстановить советский офицерский корпус. Размах успеха провокации, надо думать, оказался неожиданностью и для Гитлера. Не требовалось особой прозорливости, чтобы сообразить - оружие, откованное умельцами СД под водительством Гейдриха, обоюдоострое, способное подорвать и боеспособность вермахта. Гитлер нуждался в поддержке военной касты, но, безусловно, послушной фюреру. Он не применил подлог Гейдриха к вермахту, а добился своего, для начала использовав женщину.
12 января 1938 года Гитлер и Геринг были свидетелями на бракосочетании военного министра, главкома вермахта, генерал-фельдмаршала фон Бломберга. Шестидесятилетний вдовец женился на своей юной стенографистке. Молодожены отправились в свадебное путешествие, а гестапо представило Гитлеру и К° досье. Из него явствовало: супруга фельдмаршала в недавнем прошлом была проституткой, выросла в борделе и фотографировалась для порнографических снимков. Негодованию фюрера не было предела, заманили чуть ли не шафером на свадьбу проститутки! Бломберга, прервав медовый месяц, вызвали в Берлин. Гитлер выгнал его в отставку, правда, пообещав: когда придет война, он вернется на свой пост.
Не успел генералитет оправиться от удара, как разразился скандал похлеще, в центре которого оказался главком сухопутных войск генерал-полковник барон Вернер фон Фрич. 26 января 1938 года он, высокомерный аристократ, был вызван к "ефрейтору" Гитлеру. Неожиданно в кабинет ввели дегенеративного типа, который сообщил: он-де три года получает деньги от Фрича за то, чтобы не раскрывал рот по поводу увиденного - генерал-де в темном переулке у Потсдамского вокзала совершал противоестественный акт с неким и т. д. Проще говоря, Фрич, убежденный холостяк, был-де гомосексуалистом. Генерал онемел, затем потребовал офицерского суда чести. Фюрер предложил ему убраться в бессрочный отпуск, то есть уйти в отставку.
4 февраля фюрер возвел себя в главкомы. Вслед за Бломбергом и Фричем 16 высших генералов отстранили от командных постов, а еще 44 понизили в должности. "Ефрейтор" домогался репутации ревнителя воинской чести. Генералы притихли. Фрич все же добился суда, был оправдан. Шантажиста казнили, но генералу не вернули прежний пост, он вымолил только чин почетного полковника в полку, где прошли его молодые годы. Когда Германия напала на Польшу, Фрич отправился на фронт, демонстрировал спокойствие под огнем и, естественно, попал под пулеметную очередь при взятии Варшавы и с надлежащими почестями был похоронен в Берлине.
Бломберг провел всю войну в забвении в деревне в обществе жены. Умер в марте 1946 года в тюрьме в Нюрнберге, куда был заточен как будущий свидетель.
Хотя разгон генералов в 1938 году внешне носил безумный характер, на деле Гитлер, умудренный опытом первой мировой войны (четыре года в траншеях!), понимал - массовая расправа с командным составом вернейший путь подорвать мощь вермахта. Посему репрессии строго дозировались. Да, 16 генералов потеряли высокие посты. Но вскоре фюрер счел, что преподан достаточный урок. Почти всем им вернули должности, а Рундштедт, Лееб, Вицлебен, Клюге, Клейст стали генерал-фельдмаршалами за заслуги в разбойничьих походах с 1939 года. Они были среди тех, кого Гитлер вскоре после вторжения в СССР расхвалил японскому послу Хироси Осима как "личности исторического масштаба", невзирая на то, что перед фамилиями хотя бы этих пятерых красовалась ненавистная ему приставка "фон".
В Советском Союзе с каждым месяцем возрастали масштабы резни командиров и политработников РККА. В Праге, а президент Бенеш был едва ли не первым передавшим в Москву немецкую фальшивку о "заговоре" Тухачевского, наверное, запаниковали. Пусть неумышленные соучастники гестаповской подлости, чешские деятели, в той или иной степени рационализировали свое поведение тем, что они-де предотвратили зловещий альянс немецкой и советской военщины, пагубный для образцовой "демократии", каковой они почитали свою страну. Теперь они сообразили, что чекистские палачи, гнавшие на убой офицеров Красной Армии, лишают эту самую "демократию" союзника на Востоке. Значит, приходится пражским умникам расстаться с драгоценным замыслом - манипулировать великой страной в интересах кучки правителей второстепенного восточноевропейского государства. Разумеется, ни собственными усилиями, ни в гипотетическом союзе с Западом они не могли ничего поделать с нараставшей немецкой угрозой Чехословакии.
Уже 9 ноября 1937 года зам. начальника генштаба Чехословакии генерал Б. Фиала докладывал правительству: "Первоначально наше Верховное командование отказалось воспринять ликвидацию Тухачевского и высшего советского командного звена как тяжкий урон для Красной Армии". Но чешская военная делегация, посланная в СССР "для проверки состояния подготовки Красной Армии, возвратилась с тревожными итогами, превзошедшими самые мрачные ожидания". В целом чешские военные заключили: Красная Армия "неспособна вести наступательные операции". Эти европейцы, конечно, хватили через край, но, к глубокому прискорбию, большая доля истины наличествовала в этих суждениях.
В Берлине радостно потирали руки. Начальник отдела печати МИД Германии при нацизме П. Шмидт заметил в своей книге "Война Гитлера против России" (выпущена под псевдонимом П. Карелла в 1971 году): "Устранить офицера Генерального штаба все равно, что спилить дерево. Чтобы подготовить хотя бы майора Генерального штаба, способного руководить боевыми действиями и обеспечением дивизии, нужно 8-10 лет. А по приказу Сталина была ликвидирована или брошена в тюрьмы по крайней мере половина офицеров Генштаба Красной Армии". Спустя десятилетия Шмидт хладнокровно подвел итоги подрывной операции:
"Для Сталина и партийного руководства эти документы были доказательством шпионской деятельности Тухачевского и его соратников. Больше того, эти материалы не давали возможности другим маршалам и крупным генералам сделать что-либо для подсудимых. Они судили товарищей и в глазах других стали виновными сами. Зло порождает зло. Прошло немного времени, и судьи Тухачевского сами заняли место на скамье подсудимых перед новыми судьями, последние также были репрессированы". Тухачевского и его семерых подельников судили: маршалы С. М. Буденный и В. К. Блюхер, командармы 1-го ранга Б. М. Шапошников, И. П. Белов, командармы 2-го ранга Я. И. Алкснис, П. Е. Дыбенко, Н. Д. Каширин, комдив Е. И. Горячев.
Не считая Буденного и Шапошникова, остальные (за исключением покончившего с собой Горячева) были казнены в течение года с небольшим после того, как они вынесли неправедный смертный приговор Тухачевскому с подельниками
* * *
Георгий Константинович неизбежно не мог не оказаться в орбите наивысшего напряжения кровавого тайфуна тридцать седьмого. Уже по должности - в эти годы он командир дивизии и корпуса, то есть принадлежал к категории лиц, подлежавших массовой ликвидации, в ряде военных округов - сплошной. К Г. К. Жукову неизбежно прицеливались те, кто уничтожал командиров РККА. Так кто они? Понимал ли это Георгий Константинович?
Велик и очень велик соблазн объявить тогдашнего комдива всеведущим. Но это была бы бесстыдная модернизация истории. Георгий Константинович был человеком своего времени, мужавшим в годы беспощадной гражданской войны. Он рос как командир, а иногда был еще и комиссаром, в рядах РККА в двадцатые и тридцатые годы, когда страна, недавно вышедшая из кровавого единоборства, жила в тени подступающего нового смертного конфликта. Бдительность, обычно с эпитетом "революционная", не сходила со страниц печати и уст политических деятелей. Было бы слишком требовать от Г. К. Жукова, убежденного коммуниста, чтобы он с самого начала репрессий распознал их преступный характер. Своеволие Сталина маскировалось многослойной пропагандой, доходившей, увы, не только до сердец, но и умов живших в то великое и страшное время.
Г. К. Жуков в преклонных летах напишет: "Особенно серьезно осложнилось положение, когда иностранная разведка... через свою агентуру поставляла сфабрикованные версии о якобы антисоветской деятельности наших людей, чем был нанесен непоправимый ущерб нашей Родине, обороне страны". Что мог противопоставить строевой командир, служивший в глухой провинции, когда ему со значительным видом и таинственными недомолвками армейские политорганы объявили - уважаемый начальник "оказался" шпионом некой державы (название, как правило, не уточнялось), проводившей враждебную политику в отношении страны социализма. Говорили, и много, о том, что маршал Жуков недолюбливал политработников. Это ставили ему в строку как при Сталине, так и при Хрущеве и Брежневе.
Можно уверенно утверждать - именно 1937 год явился рубежом, когда убежденный коммунист Жуков рассмотрел и запомнил на всю жизнь, какой чудовищный вред приносили профессиональные политработники вооруженным силам. Романтический образ комиссара в кожанке с маузером, поднимавшего красноармейцев в атаку, решительно померк, вместо него возникла лисья физиономия интригана, строчившего в уютном кабинете доносы на командиров, стряпавшего гнуснейшие дела.
Работая над мемуарами в шестидесятые, Георгий Константинович выстроил в ряд комиссарствовавших подлецов. Разумеется, соответствующие места рукописи были изъяты и восстановлены только в десятом издании, увидевшем свет к 45-летию Победы в Великой Отечественной, то есть в 1990 году. Когда в 1937 году командира дивизии Г. К. Жукова вызвали к начальству и объявили о выдвижении командиром 3-го кавалерийского корпуса, его принял только что назначенный член Военного совета округа Ф. И. Голиков. Отвратительная внешность: плешивый, с бегающими глазами - полностью соответствовала внутреннему содержанию матерого убийцы, комиссара-профессионала. Слово Георгию Константиновичу (по 10-му изданию мемуаров):
"Ф. И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей... Из знакомых и друзей много арестованных.
- Кто именно? - спросил Голиков. Я ответил:
- Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.
- А с кем из них вы дружили? - спросил Голиков. Перечислив некоторых из них, Жуков заметил: "Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами.
- А вы сейчас о них такого же мнения? - глядя на меня в упор, спросил Голиков.
- Да, и сейчас.
Ф. И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:
- А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?
Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф. И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался неудовлетворенным моими ответами. Порывшись в своей объемистой папке, он достал бумагу и минут пять ее читал, а потом сказал:
- Вот в донесении комиссара 3-го конного корпуса Юнга сообщается, что вы бываете до грубости резки в обращении с подчиненными командирами и политработниками и что иногда недооцениваете роль и значение политических работников. Верно ли это?
- Верно, но не так, как пишет Юнг. Я бываю резок, но не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несет свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твердость и настойчивость, - ответил я.
- Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это? - продолжал Ф. И. Голиков.
- Это очень неумная выдумка..."
Только приход командующего войсками округа В. М. Мулина прервал инквизитора. Глупейшие сентенции, которые с серьезным видом изрекали голиковы, сами по себе смехотворны. Они превращались в страшные обвинения, когда, повинуясь комиссарской дирижерской палочке, их озвучивали партийные собрания. Жуков, да не он один - в первую очередь приходит на ум его тогдашний соратник, впоследствии генерал армии А. В. Горбатов, - оставили жуткие зарисовки коллективных расправ. Исключенного из партии командира ждала одна дорога - в тюрьму, а дальше как повезет: пуля в затылок или угасание в лагере.
Наверное, кровожадный рык коммунистов стоял в ушах Г. К. Жукова, описывавшего, как ему удалось, выступив "довольно резко", переломить настроение очередного собрания, изготовившегося было отправить в крестный путь командира подчиненной ему дивизии - В. Е. Белокоскова. Когда командир корпуса безоговорочно взял под защиту комдива, "в этом выступлении было что-то новое", с оттенком сарказма заметил в мемуарах Жуков, и члены партии загудели: "Правильно, правильно". Ограничились предложить Белокоскову "учесть в своей работе выступления коммунистов... Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки, и у него из глаз выкатилась крупная слеза, оставив свой след на щеке. Он не сказал мне ни одного слова, но его слеза, рукопожатие были убедительнее и дороже всяких слов".
Жуков не мог везде поспеть, и даже обеими руками ему не удержать тысячи и тысячи рук коммунистов, тянувшихся прилежно отправить на смерть своих товарищей. "К сожалению, - подчеркивал Жуков, - многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях, а ведь от партийной организации много тогда зависело; так, после исключения из партии тут же следовал арест".
Только проявив величайшее бесстрашие, Георгий Константинович отбился от политработников, возжаждавших и его крови. Едва Жуков занял пост командира 6-го кавкорпуса, освободившийся после самоубийства Е. И. Горячева, совсем недавно осудившего Тухачевского и других, его поставили перед лицом партактива, собранного доказать, что новый комкор "применял вражеские методы" в воспитании кадров. Все пошло по заведенному порядку: зачитали заявления клеветников, выслушали их самих, выступил начальник политотдела 4-й кавдивизии Тихомиров, разглагольствовавший о том, что Жуков-де "недооценивает политработников". Организаторы судилища, по-видимому, ожидали, что Жуков будет каяться и т. д. В ответ: "Да, действительно, я не люблю и не ценю таких политработников, как, например, Тихомиров", какие хотят быть "добрыми дядюшками за счет дела".
Резко рубя фразы, Жуков смело и логично доказал свою правоту. Победил! Терзающий сердце вывод спустя десятилетия в мемуарах: "Хорошо, что парторганизация тогда не пошла по ложному пути и сумела разобраться в существе вопроса. Ну а если бы парторганизация послушала Тихомирова и иже с ним, что тогда могло получиться? Ясно, моя судьба была бы решена в застенках НКВД, как и многих других наших честных людей".
Он не строил иллюзий. Удалось отбиться от подлецов невысокого полета. Политработники дивизионного и корпусного звена, да последние особенно, не активничали. Дело шили белыми нитками умельцы не первого положения. Жуков подсознательно чувствовал, а в работе ощущал - начальство оконфузившихся подлецов не простило ему победы. В сумерках позднего вечера жизни перед лицом вечности честнейший солдат не строил из себя героя в этом отношении, а откровенно признавал - его спас случай:
"Первое тяжелое переживание в моей жизни было связано с 37-м и 38-м годами. На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем, дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие. И вот после всего этого - вдруг вызов и приказание ехать на Халхин-Гол. Я поехал туда с радостью. А после завершения операции испытал большое удовлетворение. Не только потому, что была удачно проведена операция, которую я до сих пор люблю, но и потому, что я своими действиями там как бы оправдался, как бы отбросил от себя все те наветы и обвинения, которые скапливались против меня в предыдущие годы и о которых я частично знал, а частично догадывался. Я был рад всему: нашему успеху, новому воинскому званию, получению звания Героя Советского Союза. Все это подтверждало, что я сделал то, чего от меня ожидали, а то, в чем меня раньше пытались обвинить, стало наглядной неправдой".
Халхин-Гол, июнь - август 1939 года, до Великой Отечественной всего два года. В это критическое время, когда все силы нужно было отдавать делу и только делу, Г. К. Жукову приходилось постоянно думать об элементарной безопасности, быть сдержанным в поступках и словах.
* * *
Уже неслыханные масштабы второй мировой войны предъявили невиданные требования к полководцам. Могли выделиться только очень крупные личности. В Германии нацистским заговорщикам верой и правдой отслужил Эрвин Роммель, самый популярный в глазах немцев военачальник той войны. Он (1891 года рождения) младшим офицером пехоты отвоевал четыре года в 1914-1918 годах. Был изобильно награжден за храбрость и сметку и с глубоким отвращением служил в рейхсвере, ограниченном Версальским договором. Хотя Роммель всегда был далек от политики, он быстро нашел общий язык с нацистами, открывшими дорогу для карьеры в стремительно наращивавшем мускулы вермахте. Больше того, исправный офицер с осени 1938 года командир батальона личной охраны фюрера, следовательно, обратил на себя внимание Гитлера.
Этот ефрейтор первой мировой войны спросил Роммеля накануне вступления немецких войск в Прагу: "Как бы поступили на моем месте, полковник?" Ответ Роммеля привел в дикий восторг Гитлера: "Я бы в открытом автомобиле проехал по улицам в Градчаны без охраны". Гитлер так и поступил. Роммель наверняка знал этих чехов, теперь узнал их и Гитлер: никто и пальца не поднял, ни возгласа, ни плевка. При ставке Гитлера Роммель провел польскую кампанию. "Я с ним намучился, - признался он жене, - этот всегда рвался быть впереди с солдатами и, по-видимому, наслаждался под огнем".
По весне 1940 года Роммель выпросил у Гитлера командование 7-й танковой дивизии. В 5 утра 10 мая во главе ее он перешел бельгийскую границу и закончил войну на Западе, приняв капитуляцию Шербура 19 июня 1940 года. В плен 30-тысячный гарнизон увели пять адмиралов. Геббельсовская пропаганда раздула вне всяких пропорций деяния роммелевских танкистов, которых окрестили "дивизия-призрак". В берлинских редакциях особо нажимали - дивизия, потеряв 42 танка, взяла 97 тысяч одних пленных! В тени оставалось: она потеряла до 3 тысяч, из них около 700 убитых. Таких потерь не знала ни одна дивизия вермахта во Франции, включая пехотные.
Разумеется, берлинские мифотворцы сочинили легенду о рыцарском ведении войны Роммелем. Он сам, теперь генерал, делился драгоценными впечатлениями: в ходе головокружительного марша к океану схватили французского подполковника. Роммель любезно предложил ему место в своем командирском танке - катить с "призраками" далее, на запад. Увы, глаза француза "горели ненавистью и бессильной злобой". Он "отказался, и резко, - целых три раза - следовать с нами, посему не оставалось ничего другого, как шлепнуть его". О "дивизии-призраке" в нацистской Германии сняли фильм, выпустили книгу, а благороднейшего ее командира Гитлер направил в Северную Африку, помочь итальянцам отбиться от англичан, грозивших очистить от них Ливию, тогда колонию Италии.
С февраля 1941 года за несколько недель немцы перебросили туда пару дивизий, которые получили звонкое название Африканский корпус, его командир Роммель еще более пышный титул - главнокомандующий немецких войск в Ливии. Ему предстояло провести на этом театре примерно два года, большую часть которых Африканский корпус бил лучшие дивизии, которые направляли на него страны Британской империи. В эти годы, когда Советский Союз истекал кровью в единоборстве с Германией и ее сателлитами, Северная Африка была единственным местом, где Англия, а затем США сражались с державами фашистской "оси". Успехи или неудачи западных союзников в борьбе с Роммелем в глазах мира были критерием их военных усилий.
Роммель, быстро получивший международное прозвище "Лис Пустыни", нанес серию страшных и унизительных поражений англичанам. В марте 1942 года генерал К. Окинлек, противник Роммеля, обратился к своим генералам и офицерам на североафриканском театре: "Существует реальная угроза, что наш друг Роммель превратится в жупел для наших войск, ибо они слишком много говорят о нем. Он не сверхчеловек, хотя и энергичен и способен. Но даже если бы он был таковым, крайне нежелательно, чтобы наши солдаты наделяли его сверхчеловеческими качествами. Что до меня, то я не завидую Роммелю".