Я и штаны совсем снимать не стал. Уже так в башке бомбило, что последние крохи самообладания уходили на усилия хоть самую малость обуздывать зверскую необходимость вогнать себя в Катьку с налету. Сразу, по самые яйца. Еще бы и задрать ей колени к подбородку, чтобы забуриться до предела, но нельзя прижимать пока. Меня прижало засадить ей еще у самой двери. Встретила меня в одной простынке, соски тут же проступили из-за принесенной мною на себе прохлады. Все такая же растрепанная, взгляд тревожный, ищущий. Губы эти ангельско-простибожемоюдушугрешную-блядские приоткрыты, выпрашивают сотворить с ними такие непотребства, что мигом аж огненная река вдоль хребта, пар из ушей и яйца как камни. Что же ты за тайна такая ходячая, как дурь какая-то, ей-богу. Аж разрывает от противоречия. Кажется, сильнее пальцем ткни — и навредишь безвозвратно, будто фигурка ты эфемерная, из сахарных ломких нитей сотканная, и при этом крутит люто от жажды мять, лизать, кусать, захватывать, кончать на эту кожу, губы, щеки, соски, живот подрагивающий. Пачкать свидетельствами своей похоти, размазывать, покрывая повсюду, и любоваться этим порочным блеском смеси нашего общего пота и спермы. Плечи, ключицы острые, мордой тереться — изрежешься, шейка тонкая, изящная. Пальцы скрючило наложить их на это трепетное горло, удерживая на месте, пока буду долбиться в нее. Нахуй сейчас всякую осторожность и нежность, мне из башки стереть нужно увиденное за последние два часа. Хочу, кончить так, чтобы мозг, как выстрелом, на время вышибло и из него ушло все это… Кровища эта. Вроде херня, да, мне ли ее шугаться. Но хрен там! Одно дело, когда тебя метелят, ею умываешься или ты кого ебашишь в кашу, а совсем, в миллион раз другое, когда у тебя на глазах этой самой кровью начинает истекать баба. Беременная баба. Баба твоего лучшего друга, у которой внутри ребенок этого друга. Дети, блядь, как оказалось! И мало того, что у тебя от самого этого факта будто кто кишки углями красными набил и кочергой помешивает. Чтобы не остывало, ага. Но куда как больше, до усрачки пугает то понимание, что если ничего не сделаешь и дашь случиться худшему дерьму — и, считай, своими лапами кривыми убьешь друга. Возьмешь и нож в сердце воткнешь. Камневу такого не пережить. Он, конечно, у нас скала, но эта гребаная погремушка для него что тот динамит. Случись с ней что — и все, останется от нашего Камня одна пыль и осколки.
Ебаная «Скорая», блядская погода, хуев шопинг еще мой — все до кучи, западня прямо для меня. Еще и Камнев проебавший телефон в самый «подходящий» момент. Я понял: карма не сука, она — сраный, злобный, сто лет не ебаный педрила! Никакая баба-сука тебя так не подставит! Камнев же реально мне названивал каждые десять-пятнадцать минут, пока Роксана носилась по торговому центру, а я таскался за ней, покупая, что советовала. Нахер нагребался — и сам не понял, но как представлял каждую тряпку: от кружевных трусов до какой-то дебильной пушистой пижамы — на моей загадке, и каждый раз член подпрыгивал. Одобрял, гад. Глаз один, но зрение будь здоров. Он одобрял, а я скалился дурнем и греб.
Моя бэха застряла-таки в сугробе в двух кварталах от больницы. Вытянул стонущую в беспамятстве Роксану и бегом попер ее на руках. Снег лупил в морду, ветер нам навстречу, ноги вязли, прохожие-долбоебы все время на пути попадались, как кто проклял меня, что ли.
— Пошли все на хуй с дороги! — ревел я до боли в глотке.
— Быстро! Она рожает! — заорал, ввалившись в приемный покой.
— У нас нет родильного отделения, — вякнул какой-то прыщавый дрыщ в зеленоватой форме. — Вам не сю…
— Меня ебет, чего у вас нет?! Каталку нам, и спасайте ее, или переебашу всех тут нахуй!
Их счастье и моя удача, что остальные медики были не такими тормозами, как этот. А то реально закончилось бы все очень плохо. И не только для Камневых, но и для меня. Убил бы кого и сел. Меня что-то там пытали про сроки, группу крови Роксаны, еще всякую неведомую херь, но единственное, что я смог вспомнить в своей панике, — ее бабский доктор как раз жена Насонова. И все, дальше понеслась суета мимо меня, а минут через тридцать в приемный покой вломился и сам Яр с дикими глазами.
Я уже готов был поймать по роже и оправдываться, но он промчался мимо, допрашивал долго персонал, а потом бухнулся на взвизгнувшую под нашими тушами кушетку и привалился ко мне плечом. Уставился перед собой в стену, и так мы и сидели, две затаившиеся в засаде истерички, пока к нам не вышла доктор и не поздравила с рождением двойни. Вот после этого я окончательно уже перестал соображать. Поднялся, похлопал по плечу Яра, которому еще вещали про ход операции и своевременную доставку, и поплелся на выход. Тут уж он сам как-нибудь. С меня хорош.