У меня внутри все прямо клокотало. Только отчетливое понимание, что в нынешнем состоянии Сашки мой взрыв ее совсем доконает, остановило от того, чтобы не проорать Ольшанскому в лицо все, что я думаю о том цирке, который он устроил. Где-то в самом уголке сознания грызло, что да, на какую-то долю процента он, может, и прав был, «умерев» для всех. Но, блядь, для всех — это же не для родной дочери. Не для меня, выстраивающего план по ее охране и вычислению крыс в его окружении. Что самое в этом противное? Не будь для меня так важна моя девочка-солнце, не отзовись ее боль так остро во мне, то тот самый процент оправдания поведению Ольшанского был бы для меня гораздо выше. Потому что Сашка права: похож я в чем-то на него. Похож больше, чем сейчас уже казалось приемлемым. Это внезапно стало ощущаться проблемой. Охренительно важной. От того, что видел совершенно отчетливо, каково моей женщине. Что она и обнять отца, вдруг вернувшегося с того света, не смогла. Руки тонкие повисли вдоль тела бессильно, пока этот… да дурень старый, прости господи, по-другому и не назовешь, тискал ее и хлопал по спине. Что взгляд ее опять потух, стал еще безжизненней, чем раньше. Будто полыхнуло все, да и выгорело разом. Что же натворил ты, Ольшанский? Дочь ведь она твоя. Дочь! Ты ей сердце вынул, а потом обратно вернул, типа ничего же такого, давай стучи, как раньше. А моя Сашка так не может, она вон как заледенела вся. И мне во всей этой тусне ментовской никак ее не заграбастать, не закрыть от всего и всех, не начать отогревать назад безотлагательно. А ведь надо, край как надо.
— Эй, капитан, дочь мою отпускай давай! — словно решив все только усугубить, басил Ольшанский на все отделение, куда нас всех доставили для выяснения и дачи показаний. — Ничего она тебе по делу сказать не может, отпускайте Альку. Меня вон, чоповцев опрашивайте. С бабы какой спрос в таких делах.
Тревоги стало еще больше, когда увидел, что Сашка отошла в коридоре подальше и теперь переводила взгляд с меня на отца и обратно. Очень-очень плохой взгляд. И никак на мои знаки и просьбы подойти ближе не реагировала. Будто мы с ним стали сейчас для нее одним и тем же. И ни хрена не поделать с тем, что на данный момент я должен поддерживать позицию Ольшанского. Въедливый допрос Александры — паршивая идея. Если ее прорвет, гора проблем может вырасти до небес.
— Шаповалов! — окликнул меня нарисовавшийся важняк[1]. — Проходите в кабинет.
— Сашка, никуда не уходи! — двинулся я вместо этого к ней. — Сейчас за тобой мой друг и коллега подъедет и побудет с тобой, пока освобожусь.
Боеву я отзвонился по дороге и попросил приехать и присмотреть.
— Без тебя присмотрят! — грохнул на все отделение Ольшанский. — Алька, тебя Мезенцев домой отвезет сейчас. Потом поговорим. Езжай давай.
— Палыч, не лезь в это! — не сдержавшись, рявкнул я.
Бля, ну неужели не видит в упор, что все только хуже и хуже делает.
— Лезешь тут ты куда не надо, Шаповалов. Куда моей дочери ехать — я решать буду.
— Я долго ждать буду, Шаповалов? — раздраженно спросил следак. — Господин Ольшанский, вас опросят в соседнем кабинете, а после, если не найдутся основания для вашего задержания, вы сможете сколько угодно разбираться в ваших семейных проблемах.
— Чтобы эти разборки семейными стали, ему, — Ольшанский ткнул в меня высокомерно, — еще ох как попотеть придется.
Сука, ну что за мудак! И как он мог мне казаться в чем-то примером для подражания? Еще и мысль была, что в Сашке чуть играет дурь балованного ребенка. Пристально глянул на нее, забивая на геморного будущего родственника, поймал ее опустошенный взгляд.
— Никуда. Не. Уходи, — произнес одними губами, стараясь как можно четче дать понять: я прошу ее, а не приказываю ей, не помыкаю ею, и вошел в кабинет.
Само собой, ни черта от меня важняк не добился, кроме изначальной версии. Я — личный охранник Александры. В интимных отношениях с ней состоим. Законом не запрещено. На нас было произведено нападение. Опергруппа «Ориона» просто мимо проезжала, чистое совпадение, ага. Заметили парни ЧП, решили вмешаться. Что делал на месте происшествия господин Ольшанский — понятия не имею. Версий на этот счет строить не собираюсь, не мое это дело.
И скрипи ты зубами хоть до посинения и води по кругу одними и теми же вопросами сто раз — ничего в показаниях менять не стану. Я свободен?
Торопливо покинув кабинет следока, Сашки ни в коридоре, ни на улице не застал. Как и предчувствовал. Набрал Боева.
— Где?
— Колян, я пытался ее остановить. Она меня послала. И мужика, что пахан ее прислал, тоже. Не хватать же мне ее было на улице!
— Где?
— Сказала — домой еду. Я проследил. Сижу перед подъездом. Этот тоже рядом пасется.
И продиктовал мне адрес.
— Что-то ты недорабатываешь, видать, Шаповалов, если Алька моя аж бегом к своему соплежую первым делом побежала, только от тебя вырвалась, — раздался язвительный голос Ольшанского за спиной.
Я старших уважаю. И больных людей и пальцем не трогаю. Но, блядь напросился. Бить не буду, уебищно это, но сказать все скажу.
— Слышь, Иван Палыч, выйдем на улицу на два слова.
— Да ты никак оборзел совсем, парень? — изумился он, но пошел вперед, явно демонстрируя, что в любых обстоятельствах именно он тот, кто решает, куда идти. Вожак, мать его раз так. Типа мне сейчас на эти иерархические бредни не глубоко пох. — Уж не морду ли мне бить собрался?
— Был бы ты помоложе и поздоровее — даже не сомневайся.
— А, значит, высказать мне, какой я гад, желаешь? Ну-ну, валяй, — ухмыльнулся он высокомерно.
— А тебе прям честно или пощадить твою непомерную гордыню? — процедил я, становясь перед ним на улице.
— Гордыня, Шаповалов, — это когда точно не знаешь, чего стоишь и добился в этой жизни. А это не мой случай.
— Считаешь, дочь твоя любит тебя за то, чего ты стоишь? — Я потер пальцами, давая ему понять, что имею в виду чисто бабло, и у моего собеседника чуть дернулась щека. — И пока единственное, чего ты, мужик, добился на моих глазах, — это чуть не угробил ее этим представлением со смертью-воскрешением.
— Не преувеличивай, — огрызнулся он.
— Ты, блядь, совсем слепой или деревянный, Ольшанский? — немалого труда стоило не зареветь на него зверем. Но такое с ним бесполезно. Слушать не станет, только использует как повод усилить конфронтацию. А как бы мне ни хотелось его тупо и кратко на хуй послать из наших с Сашкой жизней, я понимал, что это невозможно. Будем дрессировать, прости господи. — Да ты ей нервов на три четверти жизни вперед сжег!
— Ты еще мне сопли распусти тут. Бабы — они бабы и есть. Им нервничать да истерить — что с горы катиться. Самой природой положено, и ничего такого для них в этом нет. Разве что знать им надо поменьше. Я же не зверь какой — дочь родную нарочно мучить. Если бы можно было так же быстро и без ее участия, то так бы и сдел…
— А догадаться в таком случае меня во все посвятить не дошло? Если ты такой провидец и рассчитывал выманить крысу нашим выездом, то мог меня предупредить. Меня одного! Я бы Сашке не стал про твою недосмерть и упоминать. Одно дело ей испугаться по факту нападения. Минута, толком ничего и не поняла бы. А другое… Как можно не увидеть, что ты с ней этим…
— Да все я видел, умник! Но еще я знаю, что починили меня доктора ненадолго. И я должен знать, с кем реально дочь оставлю.
— Со мной. Без вариантов. Если думаешь, что отпущу… подумай еще раз и на этом и расслабься.
— А еще я вижу, — гнул свое Ольшанский, типа и не замечая моих слов, — что ты, конечно, весь из себя герой, оберегающий сейчас, пока все вокруг дочки моей хреново. А что будет, когда нормальная жизнь у вас начнется, а? Я же таких, как ты, знаю как облупленных. В вас хрень сидит, что жрет заживо, когда все ровно да спокойно. Вам обычной жизнью не живется. И что тогда? Влезешь куда, а дочке моей опять горюй?
А интуиция у него все же работает. Было во мне такое дерьмо. Было. Но еще до того, как мы с Сашкой в том лесу пересеклись, я намерен был измениться. Да, выбрал не ту женщину. Потому ничего и не вышло. Еще и свадьбы не было, а во мне что-то муторное бродить начинало. Загонял я его вглубь. Над собой типа, сука, работал. Потому что с Анькой я хотел измениться ради своей спокойной жизни. Сейчас, по здравому размышлению, это осознаю. А с Сашкой — ради нашей с ней. На сто из ста процентов больше причин. Почему уверен? Потому что заявись Корнилов ко мне прежнему со своим предложением пошпионить, и я бы в ту же минуту с ним усвистал, только меня и видели. Да я бы и сам поперся на амбразуры, только бы просох достаточно. А теперь… Катюха, прости ты меня, херовый я брат, но внезапно появилась у меня задняя скорость. Да, я пойду с капитаном, но потому что должен. Тебе, Боеву с Камневым, совести своей. Должен как друг, старший брат и как нормальный человек. Должен не в принудиловку-обязаловку. Но и никакая слепая ярость монстра или гребаное пламенное сердце героя меня вперед бездумно не несет. Больше нет. Теперь у меня есть надежный якорь и огнетушитель. Во всем, что касается остального мира. Относительно любого обидчика моей солнечной девочки все остается по-прежнему. Тронь кто, причини хоть каплю боли — порву нах! И в этом смысле ее отец не исключение из общих правил.
— Ты меня не знаешь, Иван Палыч. И мне на это похрен. Я на тебя впечатление производить, доказывать тебе чего не собираюсь. Ты на моем горизонте существуешь только потому, что моей Сашке отец.
— Не зарывайся, Коля…
— Я не закончил! Отец, как по мне, такой, какого бы к ней и близко не подпускать. Что я делать и намерен…
— Да ты охренел?
— Не охренел, а ставлю перед фактом: ранить Александру больше не позволю. Чем такой отец, лучше уж сиротой быть!
— Я тебе сейчас по роже…
— Впредь все ваше общение будет только в моем присутствии, и если мне только покажется даже, что ей неприятно, то хрен ты опять скоро дочь увидишь, Ольшанский. И так будет до тех пор, пока не научишься чувства ее беречь, считаться с ней, а не выпячивать это свое блядское «баба — она баба и есть, и так проглотит и стерпит».
— Да ты кем себя возомнил, щенок? Мне указывать, как и сколько с дочерью родной общаться?
— И с внуками, когда они появятся, — сухо кивнул я, игнорируя так и прущий от него гнев. — Александра — теперь моя женщина, моя семья, а ее я готов защищать от всего. Всего. Без исключений. Хочешь быть частью нашей семьи, Иван Палыч, — кончай вести себя как мудачина бесчувственный.
— Воевать со мной не потянешь, мальчишка! «Орион» ваш весь не потянет! Раздавлю!
— Никакой войны рядом с моей женщиной я не допущу. И ты тоже, если ты ей отец, для которого она важна, а не дурак старый упертый, ни хрена, кроме своей гордыни, не признающий.
Как и сказал, бить я старших не научен. Но на место поставить могу.
Оставив его решать, как ему жить дальше, я пошел к своей тачке. Все остальное подождет, я еду забирать свою девочку. Домой.
Следователь по особо важным делам — прим. Автора.