— Привет, красавица! — заступил мне дорогу здоровенный мужик, улыбаясь шире некуда. Но меня его улыбка не могла уже ни обмануть, ни успокоить. Передо мной был хищник. Такой же, как Коля. И мой отец. — Я — Андрей Боев, меня Шаповалов просил присмотреть за тобой.
Присмотреть.
— Александра Ивановна, ваш отец велел вам ехать к нему домой, — встал сзади Анатолий Мезенцев, отцовский помощник.
Велел.
Толик тоже высокий и широкоплечий. Мужчины уставились друг на друга через мою голову явно недружелюбно. И снова я ощутила себя буквально зажатой, удушаемой исходящей от них агрессией. Меня расшатало на ее волнах еще в момент, когда папа и Коля делили, по сути, властные полномочия надо мной. К черту! Я устала задыхаться! Устала, что шага ступить не могу по собственному усмотрению. Я хочу спрятаться от этого. Хочу вспомнить, что самостоятельное живое существо. Просто хочу отдохнуть от прущих на меня волн чужой властности.
— Не нужно за мной присматривать, и забирать меня никуда и никому я не позволю, — отрезала я, протиснулась у стенки мимо Боева и пошла на выход.
— Хм… С характером, да? — усмехнулся друг Николая.
— Александра Ивановна! Иван Павлович будет недоволен! — это уже Мезенцев.
Но мне плевать. Я хочу закрыться ото всех. Мне нужно время на то, чтобы внутри наступило хоть какое-то подобие порядка. Хотя я не уверена, что оно уже возможно. Коля ведь не знал, что смерть отца — это только представление? Он бы не поступил так со мной. Нет? Отец — легко. Он наверняка и на секунду о моих чувствах не подумал. Только о конечном результате этой своей операции. Мне бы и привыкнуть вроде бы. Но как? Как? Но Коля… он ведь не такой?
Не такой пока. Сейчас. А что потом? Страсти поутихнут, и для него мои чувства тоже перестанут иметь значение? Что меня ждет рядом с ним? Постепенное скатывание к отношениям моих родителей? Именно то, чего я боялась больше всего. То, от чего я бежала, то, из-за чего я выбрала в мужья себе Гошку?
Я мотнула головой, поражаясь формулировке в своей голове. Я выбрала Гошку в мужья. Не полюбила разве? Ведь еще совсем недавно я думала так и только так.
— Александра Ивановна, вы простудитесь! — пристал снова ко мне Мезенцев.
Оглянувшись, я поняла, что вышагиваю по улице, ведомая все нарастающим гневом. Отцовский помощник медленно ехал рядом с открытым окном в машине. В десяти метрах от него так же плелся в своей тачке Боев, болтая по сотовому. Мотнув головой, смахивая с волос снежинки, я сориентировалась. До нашей с Гошкой квартиры пять остановок на трамвае, что как раз удачно подъезжал. Заскочила в открытые двери. Ключей с собой у меня, конечно, не было, но мы всегда оставляли запасной комплект соседке. Что буду делать дома и как и что скажу мужу, по сути, бывшему, если встречу, я еще не знала. Все, что делала я сейчас, — просто двигалась куда-то по собственной воле, не таскаемая кем-то туда, куда считают необходимым другие. С самого момента похищения я не делала этого.
Но ключи мне оказались ни к чему. Дверь была не только не заперта, но и слегка приоткрыта. В квартире стоял стойкий неприятный запах и громко играла музыка. Морщась, я прошлась по гостиной, выключила музыкальный центр. И только тогда заметила Гошку, лежащего за диваном на полу. Боже! В испуге кинулась к нему, но тут споткнулась о коньячную бутылку. Чуть поодаль, рядом с самим бывшим мужем, валялась еще одна. Гошка всхрапнул, что-то забормотал и засопел вполне себе равномерно. Заросший, лохматый, в грязной измятой рубашке. Господи, я подумала, что ему плохо, а ему, наоборот, похоже, чересчур хорошо. Я же его и сильно выпившим никогда не видела, не то что в подобном состоянии. Что это с ним? Чувство вины заливает или отчаянно празднует свою победу? Мог он быть в сговоре с Дежневым? Вместе с ним устроить мое похищение без возврата.
Опустившись на колени, я всмотрелась в лицо еще совсем недавно такого дорогого человека. Он мог меня предать? Взгляд скользил по таким знакомым, но сейчас казавшимся… невнятными, что ли, чертам. Внезапно он стал мне казаться… никаким. Не уточненным и аристократичным, каким виделся прежде, а именно никаким. Я смотрела и не могла понять причин своего совсем недавнего болезненного желания добиться от него близости. Сейчас это вызывало отвращение. Прежде всего к себе. Жалкая Сашка. На самом деле я, пожалуй, и знать не хочу, предал ли он меня.
Отвернулась почти с брезгливостью и пошла в спальню. Нашла внизу шкафа большую спортивную сумку и принялась швырять в нее вещи. Но чем больше она наполнялась, тем больше внутри кипело. Не хочу знать, предал ли? Вранье! Почему? Потому что боюсь в собственных глазах выглядеть еще более жалкой дурой? Или боюсь чувства стыда за то, что сама предала Гошку, если вдруг окажется, что он ни в чем не виноват передо мной?
Предельное напряжение прорвалось криком, и я схватила и затрясла сумку, расшвыривая вещи повсюду. Бегом вернулась в гостиную, бухнулась на колени и стала пихать мужа в бок, пока не перевернула на спину. И хлестнула по щеке. И еще раз. И еще, пока он не открыл мутные, пьяные глаза. Несколько секунд он смотрел, явно ничего не понимая, потом часто заморгал. Его красивое лицо перекосило сначала животным ужасом на грани шока, а потом настолько мощным облегчением пополам с виной, что мне и слов не понадобилось, чтобы все понять.
— Алька! Алечка моя! — потянулся он ко мне, начав всхлипывать. — Прости-и-и-и! Я не хотел! Не зна-а-ал!
Я вскочила на ноги, глядя на него с отвращением. Гошка рванулся за мной, но с собой не справился, только и смог, что встать на четвереньки и протянуть трясущуюся руку.
— Аля-Алечка, прости-прости… я бы никогда… Не знал, не знал, клянусь! — заскулил он побитой собакой.
— Не знал чего, Гош? Что мне из того леса живой не выйти?
— Я… я… ничего такого… — он заикался, опустил голову, замотал ею и натурально зарыдал.
— Какого? — взорвалась я, срываясь на крик. — Не знал, что эти отморозки станут делать со мной? Серьезно? Хочешь знать, что они делали?
Плюхнувшись на задницу, он заелозил ногами по полу, отползая от меня и бормоча: «Нет-нет-нет, не-надо-не-хочу».
— Не хочешь? — меня уже понесло. Хотелось причинить ему боль. Ногами избить. Отхлестать снова по лицу. Но противно пачкаться. И щадить противно. — А мне плевать, чего ты там не хочешь! Они меня били! В лицо плевали! Лапали, рвали одежду! Один из этих ублюдков еще и собирался поиметь меня! Засунуть свой поганый член в рот! Прямо перед тем, как прикончить! Ты стоял полуголым на морозе на коленях, пока над тобой глумятся четверо громил как им вздумается? — Гошка съежился, зажимая уши ладонями и мотая головой, а я все кричала: — Ты представляешь, что такое умолять тварей о пощаде и быть готовой сделать все что угодно за это? Все! Представляешь, что такое осознавать, что все равно убьют? За что ты так со мной? За что? За что-о-о-о-о?!
Сильные руки обхватили меня со спины. Рванувшись раз, я лягнула воздух перед лицом Гошки, зарычав не по-человечески.
— Сашка, все! — выдохнул Коля мне в ухо, коснувшись мочки холодными с мороза губами и стал пятиться, оттаскивая. — Все, малыш, все.
Его аромат обрушился на меня как мощная доза обезболивающего и успокоительного.
— Забери меня, — прохрипела севшим от крика голосом. — Отсюда забери.
— Алька! Алька! — подорвался с пола Гошка, кинувшись ко мне и протянув руки. — Прости-и-и! Я же тебя…
Стремительным движением сдвинув меня влево, Николай ударил один раз в подбородок предавшего меня мужа.
— Отдохни, мразота. Позже с тобой разберусь, — проворчал он и, подхватив меня, понес из квартиры.
— Чем помочь? — спросил у подъезда Боев, а я спрятала лицо на груди у Коли.
Я не хотела плакать. Я вообще не плакала. Гошка не стоил слез. Но ничего поделать с прорывающимися всхлипами сделать не могла.
— Ничем. — Словно поняв меня, Николай накрыл своей большой ладонью мое лицо, создавая дополнительный барьер от всех. — Я домой. Пару дней буду отсутствовать.
— Ну ясное дело. На связи, — ответил его друг, и уже кому-то и совсем другим тоном: — Эй, мужик, даже не дергайся. Мой друг и его женщина уезжают, а мы с тобой машем им вслед и не рыпаемся, да?
И тон вроде бы и веселый, но с такими предупреждающими нотками, что возразить такому — надо быть не робкого десятка.
— Сколько ты успел услышать? — спросила я минут через десять пути, когда судорожные всхлипы перестали накатывать.
Николай только покосился на меня и, переключив скорость, мягко сжал мое колено.
— Это правда. Я бы все тогда сделала… Все… любую мерзость… только бы жизнь пообещали.
Пусть знает, какая я.
— Покажи мне того, кто не сделал бы. Не из тех, кто трындит гипотетически, а реально был в таком замесе.
— Это, по-твоему, оправдывает меня?
— Ты не нуждаешься в оправданиях, Сашка. Ни перед кем. Никого не было там с тобой. И себя винить не должна.
— Там со мной оказался ты. — Взяв его кисть, я поднесла к своими губам и поцеловала твердые костяшки. — Спасибо.
Коля шумно вдохнул и аккуратно освободился, взявшись за рычаг.
— Не надо этого, Сашка. Еще вопрос, кто кого благодарить должен.
— Я знаю, кому обязана жизнью.
— А я не хочу от тебя благодарности и обязательств. Не таких уж точно. А каких хочу — ты знаешь.
— И тебя не отталкивает… — поежилась, не зная, как и сформулировать. — Просто подумала: знаю ли я себя? Я еще несколько дней назад была твердо уверена, что люблю Гошку. Что за ним и в огонь и в воду. Что он мой человек. А сейчас… мне от самой себя противно. Что со мной не так, что я не увидела, не заметила такого? Способности предать. И как предать! Не по мелочи. Тотально. Приговор подписать. Даже если он не знал всего, как говорит…
— Так, вот тут стоп, Сашка, — строго оборвал меня Коля, нахмурившись. — «Даже-если-не-знал» в жопу, ясно? Предателей ни вот на столечко оправдывать нельзя. Нельзя! А то, что не замечала, — это не с тобой что-то не так. Вообще в эту сторону думать не моги. Если тебя смогли обмануть и предать, то это не ты дерьмо. Хотя очень трудно не начать так думать. Я знаю, о чем говорю.
— Знаешь?
— Еще как. Я тебе говорил, что плохо расстался с женщиной. До тебя. Потому что предала. Близкого мне человека и мое доверие. Тупое и слепое, как я потом себе говорил. Вся эта хрень, что у тебя сейчас в голове… я ее прошел. Про то, какой я конченый и так мне и надо. Не то что прошел, Сашка, я в этом увяз, как в болоте, по самое горло. Водярой заливал и топил себя все глубже. И хрен останавливался.
— А как…
— Как выбрался? — Коля усмехнулся, сверкнув на меня глазами. — Так это ты меня вытащила. Я тебя по тому лесу тащил, а по факту — ты меня из болота. Так-то. И никаких твоих спасибканий мне не надо, потому как тянуть тебе меня еще долго. Всю жизнь тянуть.
Я, сглотнув, отвернулась к окну. Потому что… потому что ощутила себя в безопасности, но и в западне одновременно. И именно та безопасность и легкость избавления от любой проблемы, сомнения, что нес с собой Коля, и почудились мне ловушкой. И то самое чувство, что он транслировал открыто, практически навязывал. Моей ему безусловной необходимости. Не на сейчас, не только в плане физического влечения. Девчонку, какой я все еще оставалась до похищения, это бы восхитило в мужчине. О чем ты грезишь в юности, когда представляешь свои отношения? Вот о таком. Чтобы ты одна нужна. Сразу, ни сомнений, ни колебаний. Или желания выбирать. Пресловутое — моя! Но ведь как раз та девчонка без памяти любила своего мужа-предателя. Вроде бы. И она же и умерла в том лесу. Сгинула в ледяной реке. Кто я теперь и чего хочу, чем восхищаюсь? Желаю ли я нуждаться снова в ком-то, как если бы это был твой воздух, и чтобы так же нуждались во мне? Или же, наоборот, ощущаю что-то слишком похожее на панику от этого. Еще прошлым вечером я разрешила себе хотеть остаться с Николаем. Тогда это казалось простым, как перестать задерживать дыхание. Теперь? Я была Александрой Ольшанской, полюбившей однажды предателя. Не оставалось никаких больше «может быть, все не совсем так». И нет, не Коля здесь был тем, чьим чувствам нельзя доверять. Это была я.