— Капитан, капитан, улыбните-е-е-есь! — резануло откровенно фальшивое по ушам, и я приоткрыл один глаз, натыкаясь в зеркале заднего вида на убивающе-умоляющий взгляд Корнилова. И мотнул башкой, снова закрывая глаза и погружаясь в предвкушение. Мы ехали уже часов десять, и оставалось всего ничего до того момента, когда я доберусь до моей Сашки. У меня уже и все мышцы подрагивали, и нервы, кажется, звенеть начали в предвкушении. Так что моральные страдашки капитана от терроризма мелкой провокаторши были глубоко побоку. Я от нее свое потерпел.
— Капитан-капитан подтяни-и-и-и-итесь! — взвыла мелкая гадость, явно нарочно наваливаясь грудью на плечо Корнилова, и у того дернулась щека.
— Да заткнись ты, чучело рыжее! — прикрикнула на возмутительницу спокойствия Маринка.
Я же только сполз пониже на сиденье, погружаясь в мысли о моем солнце. И как всегда, когда думал о ней, то есть практически постоянно, накрыло, как удушливым одеялом, памятью о тех секундах запредельного страха. Господь всемогущий, не дай мне, грешнику конченому, твоего милосердия не заслуживающему, еще такое пережить. Потому как не вытяну. Честно.
Окрик «На кухне!» остановил меня уже на середине лестницы. В башке бомбило, что безвозвратно теряю мгновения. Сиганул прямо через перила, правую лодыжку прострелило, но насрать. Крик резанул по сердцу и по горлу, отнимая способность дышать. Вынес дверь плечом и чуть совсем не свихнулся, увидев Сашку, с окровавленным лицом, на полу, а уебка уже, по сути, в полете с выставленными вперед клешнями. Хуй его знает, какой там мировой рекорд по прыжкам с места. Кого это колышет. Главное, что я прыгнул и достал. Успел. Как бил — уже не помню. Помню только умоляющий крик моей девочки:
— Коля, Коля, родненький, не надо! Ты же не он, не надо!
А я хуже, чем эта тварь в облике человеческом! Ты и сама видела, знаешь. И никто, никто, мать его, не способен был меня в тот момент остановить, кроме тебя…
Я поерзал на сиденье. Сашка. Скучал как, пиздец. От идеи летать хоть по выходным к ней пришлось отказаться. Во-первых, город небольшой, была вероятность засветиться с этими мотаниями туда-сюда. Во-вторых, как раз по выходным появлялась возможность активнее пообщаться с ребятами и пошариться и повыглядывать.
Так что за спиной у меня двенадцать с лишним недель тоски смертной, коротких звонков, от которых и в жар, и в холод мотало и зверем реветь, и неистовой дрочки на Сашкин голос.
— А я люблю вое-е-енных! Красивых, здорове-е-енных! — завела новую шарманку говнючка-доставучка, которой-то и в этом микроавтобусе не должно быть. Не было ее в планах.
Я недели убил на налаживание контакта с ребятами. Трудность-то главная, как выяснилось, в том, что не особенно напрягает подавляющее число молодняка перспективка продать себя и свое тело за возможность красиво пожить и что-то заиметь на будущее. «А че такова? Не сотрется и не убавится, небось».
Вот и пришлось вычислять влюбленных, отношения между которыми жестко пресекались во избежании порчи товара, так сказать. И вот их и манить перспективой свободного выбора и избавлением от судьбы лечь под «покупателей». А вот горлопанка рыжая сама собой образовалась-навязалась. Чуть мне всю операцию сучка мелкая не сорвала.
— Слышь ты, Владимир Петрович! — чертова рыжая пигалица вылезла из шкафа в опустевшей физруковской каморке, как только завершились наши сепаратные переговоры и дверь за парочкой влюбленных бедолаг закрылась. Вот засранка мелкая, как достала уже меня! — Я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь! И молчать об этом я не собираюсь! Я в милицию по…
— Не ори ты, дура! — метнувшись вперед, я зажал ей рот ладонью, фиксируя еще и вокруг талии. Оттащил в угол, пока она пиналась и брыкалась, чтобы не дотянулась до мебели и шума не устроила.
Минут через пять девчонка выдохлась. Как ее бишь там? Лизка Фролова. Не девка, а чистое наказание. Прогадала с ней Валентина Степановна, ох прогадала. Лизка красивая, тут слов нет, такую не пропустишь. Волосы — что тот костер живой, а кожа белая-белая и ровная, даром что еще почти подросток и ровесники прыщавые ходят. Черты как у кукляхи фарфоровой, фигурка такая, что видно: баба вырастет — мужикам погибель. Но характер… не приведи господи, хотя здесь самое оно, пожалуй. На такую бешеную и стервозную ни один богатенький папик не позарится. Она ж всем в лоб гадости лупит, сколько ее ни наказывали. Дерется, директрису гадюшника и преподов всех внаглую оскорбляет, хамит напропалую, дважды сбегала, только пока я тут. Ко мне вот до сих пор впрямую не лезла, но рядом все время крутилась, типа достать пыталась. То сядет так, чтобы юбка-огрызок задралась и все напоказ, то в раздевалке как бы невзначай задержится. Проверить зайду, а она полуголая. Дурища мелкая. У меня иммунитет, хоть уже и все нутро изболелось без Сашки моей. И вот тебе на. Как я зеванул, что она пробралась в этот сраный шкаф?
— Ну? Успокоилась? — прошипел ей на ухо.
Как же некстати все. У меня же все срослось уже, и сегодня ночью собрался валить с ребятами из этого притона. Корнилов давно в городе на низком старте, осталось только мне перед выездом занырнуть кой-куда за вещдоками, и можно стартовать.
Конечно, Валентинушка Степановна оказалась той еще жучкой, но жучкой, что любила во всем порядок и всему вела учет. И не дурой была. Поэтому задницу себе прикрывала как могла. И все-то у нее было записано. Кого, когда, кому и почем и в каком виде. Прям сухо, по делу, как дневник вела. Кого из ребят подпаивали. Кого наркотой даже перед «вручением» накачивали. И про Катьку мою было… Как Вознесенский приодеть велел, в какую гостиницу доставили… Сколько доплатил за передачу в постоянное владение и информацию, как обуздать сестру с помощью матери нашей, алкашки. Мрази… Само собой, хранила она такой компромат, как и солидную сумму в рублях и баксах и пару паспортов на другие имена, не у себя в директорском кабинете. Я ее четыре недели выслеживал, пока не срисовал, что шастает периодически в старое крыло аварийное. Приют же располагался изначально в каком-то там доме купеческом, к которому пристроили современную часть. А у прежнего хозяина был тайничок. У какого же купца тогда их не было. И эти ее записи были охереть какой удачной находкой. Ведь они позволят отследить судьбы ребят. Судя по тому, что Валентина Степановна запаслась энной суммой и доками, чуйка сучке подсказывала, что вечно ей детьми в розницу не торговать. Правильно подсказывала, тварь ты. Но ты попробуй-ка теперь свали с пустыми руками.
Лизка заерзала, заизвивалась перед мной, и у меня аж брови вверх полезли. Нет, ну вот же засранка! Она ведь задницей тереться о мой пах начала, да еще и рукой полезла.
— А ну прекрати! — рыкнул на нее и тряхнул. — Поговорим?
Ну и поговорили. Вот теперь и горлопанит от скуки в дороге да Корнилова достает. Ничего, потерпит. Ему тут чуток в пути выходки дурной девки терпеть, а я неделями, без женщины моей, что без воздуха.
— Эй… как там… Владимир, мать твою, Петрович, подъем! — рявкнул надо мной Корнилов. Я залупал глазами, когда только и вырубился и как под кошачий концерт рыжей поганки. — Дома ты.
Стоит, зенки краснючие, взгляд бешеный, весь какой-то измятый и всклокоченный.
— Все на этом? — прищурился я.
— Все, у меня дальше уже все договорено по ним. А ты давай, теряйся с горизонта.
— Ну ладно, бывайте все! — махнул я парням и девчонкам. Отозвались все, кроме чертовки Лизки. Уснула. Оно и понятно, вот Корнилову всю кровь выпила и обожралась, небось, упырятина рыжая.
— Угу, бывай. Но я тебе эту… еще вспомню, мужик.
Но я его уже не слышал. Подхватил спортивную сумку, вдохнул полной грудью воздух, пропахший весной, и рванул с места бегом, что тот пацан.
— Николай Алексеич! — вылупился на меня Лавров, выскочивший из дома, стоило мне только появиться во дворе. Молодцы. Бдят. Похвалю и премирую. Потом. — Это ж сколько…
— Много, — буркнул я, не останавливаясь. — Потом.
— Что? — не понял парень.
— Хоть что. Все потом.
— А, понятно. Александра Ивановна еще не вставала вроде.
И правильно, что не вставала. Чего вставать, когда сразу опять ложиться.
На Ольшанского я, слава богу, не наткнулся. Хотя это вряд ли меня остановило бы. Не до вежливых расшаркиваний. Мужик он — понять должен.
В Сашкину спальню я влетел не сразу. Встал как вкопанный перед дверью. Одышка с какого-то хера, как у астматика, мотор барабанит и сбоит бешено, и в глазах аж пятнами пошло. Никак старею. Или шалею от предвкушения, что более вероятно.
Шагнул в сумрак комнаты и сразу носом потянул. В башне звон, а горло перехватило. Горел тусклый ночник, постель пустая, даже, видно, не разбирал никто. Сашка в пушистом розовом халатике, неудобно скрючившись, спит в кресле. Щеку умудрилась примостить на журнальный столик поверх своей же руки. Перед ней раскрытая книжка и телефон. Моя ж ты дурында! Болеть же все будет! Ну разве можно так?!
Пальцы скрючило от желания сгрести ее с этого кресла. Монстрила мой, по ней оголодавший вкрай, попер наружу. Он же у меня без нее все это время хер знает как тянул на одном вдохе. Как последний раз у ее кожи вдохнул, прощаясь, так и маялся. Без света, без воздуха, без тепла.
Боясь напугать, я опустился на корточки перед креслом и тихонько позвал:
— Сашка! Сашка, солнце мое, проснись! — и, не утерпев, прижался-таки губами к ее коленке.
Моя девочка вздрогнула, сонно заморгала, а я запаха ее полной грудью хапнул — и все. Не могу больше.
Обе лапы под халат, мордой ей в колени. Изнутри стоном аж рвет всего. Пальцы в плоть вминаю, нахапаться не могу.
— Коля! — всхлипнула Сашка и обхватила мою бритую черепушку, наклоняясь, обвиваясь, и чуть не душа, утыкая в себя еще больше. Пусть себе душит, так хоть не видно, что глаза протекли, как у сопляка какого. — Коленька! Коля-Коля-Коля. Я ж без тебя… Коля-я-я-я…
И я без тебя. Скучал. Болел. Маялся люто.
Сашка совсем разрыдалась, и я вырвался из ее захвата и перетащил к себе на колени.
— Ну ты чего? — бормотал, целуя, слизывая ее слезы. Соленые. А кожа такая, как я и помню. Сладкий жженый сахар с охуительной каплей горчинки. — Ну, чего ты. Провожала — не плакала, а сейчас… Сказал же, что вернусь.
Тело зазвенело, ощутив ее тяжесть и тепло там, где их так долго не было, и я уже не мог. Не мог! Больше не утешал поцелуями. Уже почти жрал ее кожу, губы, нежность и нажраться не мог. Беспардонно содрал халат с плеч, добираясь до груди. Моя девочка поправилась за это время. Меня и раньше от ее изгибов, от мягкости перло адски, а сейчас и вовсе на раз башню отшибло. За пару вдохов дошел до озверения, ошалел от потребности облапать, истрогать всю. Тискал безбожно, мыча от кайфа чистого, что тот немтырь. Сказать бы тебе, какая ты… что для меня… да мозгов-то уже нет. Отшибло. В стояк каменный утекли.
— Коля-а-а-а… Колечка… — Сашку от моего напора сразу из всхлипов в стоны бросило. Гнулась на мне, одежду дергала, добираясь до моей кожи с таким же нетерпением. — Скучала… Хочу-у-у-у…
А я не хочу… я подыхаю прямо уже. Сдвинул ее чуть от себя, Сашка жалобно хныкнуть только успела, цепляясь за мои плечи отчаянно, а я уже ширинку разодрал и, стиснув ее ягодицы наверняка до боли, насадил на себя. И у самого чуть глаза не выскочили к херам. Тесно. Жарко. Дома. Да, блядь, да-а-а. Вот оно. Мое!
Сашка в крик от первого же толчка, мне горло ревом дерет. Врезался в нее, тянул на себя аж до судорог в руках, а все мало было. Дугой ее выгнуло, волосы растрепаны, голова запрокинута, губы, щеки пылают, соски острые о мою грудь трутся. Сдыхать стану, а эта картинка будет перед зенками бесстыжими стоять. Мое солнце на мне, я в ней так, что глубже не ворваться. Опрокинул Сашку на спину и вколотил-влил свой оргазм в ее, сокращаясь от ее внутренних сжатий до взрывов перед глазами.
Хрипя еще и дергаясь от афтершоков, перевалился на бок, затягивая Сашку на себя. Ковры коврами тут, но не хрен на полу застуживаться. Она прижалась лицом в изгиб моей шеи, начав тереться лицом и целуя.
— Сашк, мне бы в душ. Вонючий-небритый с дороги. — Даже с места дернуться попытался. Ну не совсем же скот.
Но Александра не отпустила, шумно носом потянула и лизнула ключицу.
— Я по твоему запаху так скучала, — пробормотала хрипло, и мой нижний дурень, что еще толком и не опал и хоть самой головкой, но еще в ней был, стал снова тяжелеть.
— Вот теперь нюхай, сколько хочешь, — буркнул, сам носом зарываясь в ее волосы.
— Ты же насовсем ко мне, Коль? — вдруг вскинулась Сашка, вскидывая голову. И у меня даже яйца поджались от боли и испуга в ее взгляде.
— Малыш-малыш, — обхватил ее щеки и кинулся зацеловывать глаза, скулы, лоб, — да я к тебе насовсем с самого начала. Разом и по самые здрасти. Не поняла разве? Я не от тебя ездил, а по делам. Но теперь все. На хер все дела во всем, сука, мире. Теперь пойдем-ка мы, Сашка жениться.
— Что, прямо сейчас? — захихикала она, и от этого по члену у нее внутри дрожь прошлась. Охуительно!
— Не, не сейчас, — проворчал, нажимая на ее бедра, заставляя скользить по мне и насаживая опять до рваного «а-а-ах!» — Есть у нас несколько часов и чем заняться до открытия ЗАГСа.