Из всех смертей, наверное, самая легкая – смерть от воды. Ты в темном чреве океана, все звуки приглушены. Утонуть – значит вернуться к началу, до того, как разрезали пуповину. Наша бы воля, такую смерть мы предпочли бы для себя.
Такой смерти мы пожелали бы и другим – тем, кого хоть сколько-нибудь любим.
Морская вода обжигает холодом, заливаясь в ноздри всякий раз, когда выныриваешь. Мы снова ныряем, пытаясь высвободить ногу. Волны бьются о барьер, в глазах пелена. Держась друг за друга и отчаянно бултыхая ногами, чтобы не удариться о камни, мы смотрим, как болтается на волнах бледный утопленник. А выше, над морем, бушует буря, и на берегу люди гасят огни, отгораживаясь от ливня, и от вражеских самолетов, и от незримых чудищ. Здесь верят, что это ярится Морской Змей.
Волны подбрасывают безжизненное тело. У нас обеих жжет в груди. Только что он царапался, хватал нас за руки. Последний отчаянный рывок, последний захлебывающийся крик. И вот он затих – глаза открыты, как у живого, и кажется, он дышит в одном ритме с морем, словно некое мифическое чудовище.
Всхлипывая, держась друг за дружку, выбираемся из воды. Пытаемся вытащить его на берег, отцепив от скал одежду. Снова и снова ныряем. Легкие распирает от боли, мышцы сводит судорогой, руки немеют, не в силах удержать скользкое тело.
Наконец удается его высвободить.
Затаскиваем тело на барьер, который строили военнопленные. На наших глазах они укладывали камни, протягивали колючую проволоку – уродовали наш остров, нарушая порядок жизни.
Даже до войны, когда еще не было здесь ни орудий, ни охраны, ни железных бараков с военнопленными, об Оркнейских островах шла дурная слава. У нас, северян, особые представления о мире; здесь живут по своим законам – древним, простым, суровым. Это край света, все здесь шатко и ненадежно. Когда-то Оркнейские острова были на карте белым пятном, terra incognita, будто привиделись во сне пьяному матросу, выплыли из тумана и вновь исчезли, едва он успел обвести пальцем их контуры на мглистом горизонте.
Здесь, на островах, есть сотни заброшенных могил, где можно спрятать тело, – глубокие ямы, заваленные землей и булыжниками, а вокруг смотрящие в небо зубцы скал, – но все это слишком далеко. Мы тащим труп к карьеру – там и ветра нет, и достаточно камней для похоронного обряда.
Вокруг темнеют каменные своды; ветер треплет волосы, выдувает слезы из глаз. Мокрыми, онемевшими руками роемся мы в завалах и, отыскав наконец семь камней подходящего размера, кладем их на труп согласно обряду. Один – на лоб, чтобы укротить беспокойные мысли; другой – на грудь, остановить биение сердца; по одному – в ладони и на ноги, чтобы положить конец всякому движению, и последний – в рот, чтобы прервать дыхание. Иначе душа умершего не найдет покоя, будет маяться и терзать живых. Мы произносим заклинание:
Наконец достаем стальное сердце и кладем мертвецу на грудь, туда, где совсем недавно билось сердце живое. И отворачиваемся, не в силах прижаться губами к холодному лбу, коснуться ледяной плоти.
Вот и все. Это и есть прощание.
Сидя на жесткой земле подле коченеющего тела, мы пережидаем бурю.
Скоро нас найдут, и солнца нам больше не видать. Нас повесят без лишнего шума, в темном подвале, где вздергивали когда-то контрабандистов и браконьеров. А может, мы еще увидим напоследок солнце, когда нас выведут на заре в чистое поле – и там завяжут глаза и пустят пулю в лоб.
Редеют облака, сквозь них видны меркнущие звезды – островитянам, что прячутся сейчас за плотными шторами или спят, не прочесть на небе знамений и предначертаний. Когда-то в такие ночи на порог сыпали соль, чтобы отогнать прочь морских духов. Сейчас земля изуродована воронками от бомб, стонет под колючей проволокой, пахнет пеплом костров и порохом с карьера. В эти темные дома не достучаться, все двери заперты.
Мы ждем.
– Сколько еще, по-твоему?
Мы судорожно вздыхаем. Теперь уже все равно – дни, недели, годы лежат впереди белым пятном. Будет тускло мерцать ночами море, будут новые и новые рассветы. Но уже без нас.
Первый луч рассвета касается моря, выхватывая из мрака остовы кораблей, лежащих здесь с Первой мировой. Мы подплывали к ним когда-то и находили там бомбы и скелеты. Во время отлива черепа клацают челюстями, будто пытаются что-то сказать.
И вот кто-то шагает по барьеру – мистер Кэмерон, штаны у него подвязаны веревкой, лицо землистое, он сухо покашливает на ходу.
Не дойдя до нас десяти шагов, он замечает тело.
– Боже! Что вы… Боже!
Он бледнеет и, спотыкаясь, бредет обратно, но не в сторону Керкуолла, а к лагерю – к ограждению из колючей проволоки, к баракам из листового железа.
Самое время бежать.
Но мы сидим неподвижно.
От земли поднимается холод, пробирает до костей, приковывает к месту.
Здесь и останемся.
Мы крепко держимся за руки, словно пытаемся слиться воедино. Вернуться в прошлое, в довоенное время, когда мы еще не знали ни любви, ни утрат, ни ревности.
Мы дышим в едином ритме, двести вдохов на двоих, и вот к нам спешат – но не полиция, а лагерный охранник, в черных башмаках и выглаженной темно-зеленой форме, цвет немаркий, ни грязи, ни крови на нем не видно.
Обернувшись, мы смотрим ему в лицо и поднимаем руки – бледная до синевы кожа на запястьях у нас одинаковая, даже нам самим не отличить.
И говорим в один голос:
– Это не она. Это я. Я его убила.