*
И сердце в этот миг так застучится в грудь,
Соскучившись по Вере и друзьям оно,
Иль хочет радости минувшие вернуть
Мне, слабому, познать не суждено...
* *
*
Вспомню старый и милый мой дом,
Где артель "Рио-Рита" сидит,
Где, сжимая письмо мое в ком,
Сидит Вера и тихо грустит...
Буду часто я в лес выходить,
Слушать песнь соловья в дни весны,
Песнь о Вере, и тихо грустить,
И начну повторять свои сны...
Проснулась от толчка в подбородок. Рванулась, стукнулась головой о доски, зашлась от боли и в мгновенье - еще сильнее - от ужаса: горячей, тонкой бритвой резануло в желудок, от него поднялось к горлу... Тошнота... Густая мертвая тьма обволакивала сыростью. Еще рванулась - еще раз головой о доски. Все. Все! Я - в гробу! Закопана! Мне никогда не видеть света, мне не выбраться из гроба. Меня закопали! Живую. Все!
Волосы зашевелились, судорога сковала тело. Никто меня не спасет, никто не услышит, никто не узнает. Я в гробу. По ошибке. Вырывался чужой - не мой голос, не из горла, а из меня изо всей, из-под земли. Я сходила с ума. Где-то в преисподней - собачий скул. Что, что это? И языком лица коснулось. Боже, что это? Коля?
Оказалось - мокрый песик, схватила его, он испугался не то от воя моего, не то от жеста - взвизгнул и заскулил. Я выла, не могла успокоиться, опять схватила пса, он еще лизнул, уже не пугался. Вылезли мы, сели на мостки, он прижался, дождик моросил мелкий, странный, не летний, - помог придти в себя. И пес, пес помог. В сознание вписалась неотвратимая реальность: погнать собаку. Глажу и гоню. Гоню и глажу. Стала толкать. Он чувствует, что это не правда, скулит и не уходит. Должно быть, как и я, искал пристанища, а тут дождик пошел... А то, что испугал - не виноват же он. Это я, идиотка, полезла под мостки. Странно, думала, что умерла, умирала - значит думала, значит мозги крутились, а ведь не молилась: все молитвы исчезли, пропали, забыла про Бога ... Так жить хотелось! Любой жизнью... Как у Достоевского, точно, как у него. Простит Господь?
И этот сон плотский, сладостный. И кошмар. И Колина смерть. И пес...
Очухалась не знаю когда, вытащила мешок со шкорками. Жмых чуть отсырел. Откусила кусочек, дала собаке. А он - совсем не собака - отвернулся, но за мной пошел. Думал, какая же я человеко-корыстная, земная, "задобрить" его хочу. Он мудрее, щедрее, он и без жмыха пошел за мной... Шел до самой станции. Провожал. Не просился. Ждал.
Я вошла в вагон. Поезд тронулся, поезд пошел, он шел, а я не могла оторваться от песьих глаз, и потом долго еще видела уже внутри своих глаз песьи слезы. Колины: что нельзя со мной сейчас...
Ну почему, почему я не взяла его с собой? Ах, да! У меня же нет дома. И сколько же я здесь стою? Боже мой.
КРАСНАЯ РУКА
прелюдия восьмая
Я
свалилась в щель на мгновенье раньше, чем разорвались бомбы. Они падали близко друг от друга, первая рядом со щелью.
Я шла с базара первым заработанным мной у фашистов выходным днем.. Ходила продавать кабачок, не продала, по дороге отгрызала от него по кусочку, молодого, живого, хрумкала и радовалась солнцу, свежести, забыла, что - оккупация, что фашисты, что война, что домой не принесу кукурузной муки для мамалыги. Поселок, если идти по прямой, через лес, овраг, Гремушку, иногда пересыхавшую в жаркие лета, - километров в семи-восьми от Пятигорска - как идти. А по нашему шоссе - двенадцать. В этот год Гремушка не иссякла. Было восемь дождей И все же я решила идти через лес, по близкому пути напрямик.
Время от времени нестрашно постреливали. Где-то далеко слышались разрывы. И тут как раз в небе - самолет. Я уже подходила к пятигорскому вокзалу, когда его увидела. Вокруг столько нарыто щелей, что свалишься, если не смотреть под ноги. Я и смотрела. Но и на самолет тоже взглядывала. Крутится, сверкающий, высоко-высоко, освещенный солнцем, в лучах его на стрекозу похожий, серебряные крылья даже розовым отливают. Крутится, будто место выискивает, чтобы сесть на цветок - напиться живительного нектара и полететь дальше, дальше.
И как в сказке, по сказочным законам, рядом с самолетом распускается целый букет хлопковых цветов-коробочек, похожих на комочки ваты. Хлопук хлупок - белый цветок, хлопук - хлупок - еще и еще. Белые цветы с треском разрывают коробочки, выскакивают в небо, и все ближе и ближе к самолету... Оккупация! Зенитки! Совсем забыла! Значит самолет наш, советский, родной! Разведчик? Подумала: хоть бы разведал все поскорее и улетел, а то собьют, разрывы-то рядом. Надо же, разведчик! А мне казалось, дурочке, что и разведывать здесь нечего, подумаешь - городской вокзал! Госпитали, правда, но из них почти всех эвакуировали, а кого не успели - сами попрятались, кто где.
В городе шла какая-то совсем не военная жизнь: большой базар, на улицах людно, от солнца ярко, фашисты в военных формах попадались не часто, а те, что попадались, мирные, никого не хватали, не загрызали, как те звери, что до оккупации глядели с больших плакатов, расклеенных повсюду на фасадах зданий, на заборах, в помещениях.
Я шла, смотрела вокруг на небо и думала: как же так, еще недавно чужестранцев не было, они - дикие звери - серые, коричневые, зеленые, скалят зубы с плакатов - вот-вот загрызут, но мои советские защитники им не дают загрызть. На всех плакатах защищали. И громкоговорительная тарелка сообщала, что враг далеко, что он под Ростовом, там он, конечно, зверствует, но на мой кусок земли, на мою пядь с травою и солнцем он никогда не придет. Потому что наши его не пустят! Уничтожат их, фашистов-гадов там, на другом конце света, в неправдоподобно далеком Ростове. А что "далекий" Ростов - это та же моя земля, с травою, солнцем мальчиками и девочками, такими же как я, мне пока не осмыслить, это - непредставимо. Надо для этого быть взрослой. А мой мир - обозримое и ощутимое сиюминутное...
Но что это? Гул. Он все сильнее, навязчивее, он разрастается, вот уже раскаты грома по небу за горою Змейкой. Около Минвод то вспыхивает, то угасает зарево.
На нашей улице Ленина заметались люди, бегут через шоссе к полотну железной дороги. На шоссе пусто. Я удивилась, раньше машины ехали, красноармейцы шли, военная всякая техника громыхала. Я тоже побежала. За полотном - сельпо. Там что-то раздают, потому что навстречу несут ведра, мешки, ящики. Съехала на попке по насыпи, разорвала трусы, да ладно. Добегаю - около сельпо толкотня, шум. В толпе, вижу, дерутся, отнимают друг у друга черпак, а кто прямо из самой бочки - она у входа - черпают, вязкое, с виду похожее на мед - патоку. Кто кастрюлей, кто банкой, каждый старается успеть; в бочке убывает, земля вокруг в липкой густой массе. Я тоже хочу патоки. Все же хотят! - Никогда ее не пробовала, не видела, а хочу. Да не во что. А соседка наша - Кашлеха увидела меня, она уже подобралась к самой бочке с ведром и заорала во всю глотку:
- Беги в лавку, там найдешь что-нибудь! Схватишь какую- никакую тару. Там еще есть, я видела! - Так орала, забыла, что сын только что из госпиталя без руки вернулся
Я кинулась внутрь лавки, с трудом протиснулась, люди толкаются, визжат, каждый что-то хватает, тянет, тащит. В сельпо почти пусто, на полу грязь, ошметки, скользко от разбросанных повсюду малосольных огурцов, а люди лезут и лезут, согнутые пополам и на четвереньках - ищут все равно чего. Мне в итоге досталась картонная коробка, я схватила ее и к Кашлехе, а та с уже наполненным ведром прет к следующей толпе:
-Немец уже в Армавире, слышь? Это он, антихрист! Через неделю здесь будет, начальство, вишь, сбежало? - Глазами на ведро. - А что, немцу оставлять? Ты бежи-бежи, протискивайся, - учит она, подбадривает, союзницу из меня делает, - макни палец, да макай, не боись, ишь какая она сладкая! Ты шустрая, тебе достанется. Там еще бочку расковыряли. А я - домой, да окликну Сергеевну, чтоб на подмогу тебе бежала.
Патока показалась такой сладкой, что даже солоноватой. Я не вникаю ни в то, что немцы будто бы в уже Армавире, ни в то, что гром возникает на ясном небе за шныряющей, гудящей толпою. Я во что бы то ни стало захотела патоки. Метнулась опять к толпе, к новой бочке, но меня с силой отшвырнули взрослые руки. Мне не больно. Почти. Жалко, что смяли коробку, что не достанется патоки.
Возле толпы - несколько раненых. Один, в байковом халате на нижнем белье, одна нога согнута, перебинтована грязной марлей, на весу, с костылем, другая стоит на земле в кальсонине с тесемками повыше щиколотки. Он схватил одной рукой мою коробку и перебросил другому раненому, поближе к бочке. Тот поймал, расправил, поднял коробку над головой и с ревом "поберегись" и матом еще пробрался к бочке и перевернул черпак с патокой в коробку. Третий, с перевязанным плечом и накинутым поверх грязных бинтов халатом на голое тело, тоже выругался, потом спокойно добавил будто сам себе:
-Немец идет, а вы злобу друг на друге срываете. И добра сколько перевели. Порядок наведите, граждане.
-Да, им еще хуже! Госпитальное начальство тоже скрылось, они теперь, что стадо без вожака - кто куда, - как будто сам с собой заговорил высокий сутулый человек с эмалированным голубым, выделявшимся среди объемной тары бидончиком и пошел в край толпы. - Давайте-ка, становитесь по порядку, кому хватит.
Я его узнала, он отец Сашки Чекрыжова - тоже из нашей школьной компании. "Рио-Рита". Парня взяли сапером после девятого класса - он отставал в школе, ему было уже 18, как Коле, а в Чекрыжовской семье он самый младший. Вот уже больше года от него нет вестей...
Люди чуть попритихли, но не надолго. Они вяло оборачивались в сторону раненых, привыкли к ним, как к обыденному: к их халатам, костылям, тесемкам на кальсонах. А к тем раненым подходили и подходили еще, некоторые уже в штатской с чужого плеча одежде. Образовалась группа. Не торопились, за патокой не лезли, тихо переговаривались. Раненый, тот, что был с моей коробкой и еще с котелком для себя, высвободился из паточной толпы, поставил коробку на землю, поманил меня пальцем и показал глазами, а сам пошел к группе. Я подошла, но коробку поднять не решилась: развалится. Тут как раз бабушка моя бежит и Кашлеха - обе с ведерками. Застыдилась я: что-то не то мы все тут делаем. Чужое берем, хоть оно и наше... И опять за ныряющей гудящей толпою в ясном солнечном небе глухие раскаты громов.
Нашла себе оправдание тем, что раненые, защитники наши - пример всем нам - тоже здесь и тогда крикнула, громче, правда, чем надо. Когда стыдно, всегда громче получается, чтобы стыд, который вырывается наружу, заглушить, прибить громкостью.
-Баушка, а мне раненые патоки достали!
-Вот и хорошо! А я еще постою. Авось и достанется.
-Не надо, баушка, пошли лучше в госпиталь. Слышишь? Это не гром, Ба, вот они говорят - Армавир взяли. Они точно знают. Начальство все сбежало. А там раненые, пойдем, а? Наверно, это уже у Минвод грохот. Слышишь? Близко... Это совсем не Ростов! Баушк, идем, а?
-Мать твоя приехала из Железноводска, только на работу устроилась, и на тебе! Говорит, никого из начальства нету, они и решили расходиться по домам. Мать деньги принесла за две недели вперед, как все успокоится отработает. Говорит, в кассе оставались, куда девать - не знали, поделили все на зарплату. Да мыла жидкого привезла, на складе кадка стояла, тоже разделили по банке.
Мы аккуратно переложили "мою" патоку в ведерко, получилось почти половина, и подошли к раненым:
-Спасибо, ребяты, куда же вы теперь?