-В том-то и дело. Я боялся, что могут искать. Может, и искали? Мы же соседи и дружим.
-Что же делать, Изя? Иди быстро в сад, залезь на дерево и сиди, пока я не приду.
Вернувшись в кладовку, рассказала моим. Они выслушали, затряслись. Я сказала, чтоб притихли, а сама побежала к Колиной маме - Полине Тимофеевне. И Колина сестра Женя проснулась. У нее красное, как побитое крапивой, вздутое лицо. Я ее не узнала. Стала просить у них Колины документы, сама еще не представляя, как Изя их использует.
Полина Тимофеевна заплакала, а когда я подошла к ней - совсем разрыдалась... Прошел почти год, как нет Коли.
-Колю не вернем, Полиночка Тимофеевна, а здесь - имя останется - Божье дело. Что вам?..
Женя тоже стала помогать мне уговаривать мать.
Полина согнулась и полезла за документами. Вытащила метрики, аттестат школьный, удостоверения ГТО и ГСО, словом, все, что было - справки какие-то и о болезни тоже. Я не стала разбирать, схватила и бежать. Она окликнула:
-Постой. А куда он с ними?
-Не знаю, Полина Тимофеевна. Ничего не знаю. Что же делать?
- Посиди маленько с Женей, она прихворнула, я щас. - Она села писать. Мы молчали. Через десять минут отдала мне записку и адрес.
-Бери Женьку, надо дело довести. Ты не знаешь пути. А ей - не впервой. Там наша родня живет. И морда у нее - не тронут. Она проводит Изю, а там, Бог даст, уладится. Скажи ему, чтоб не дрейфил, все там будем. - И так и ушла, не разогнулась.
Мы с Женей прибежали, нашли Изю на дереве, и они ушли.
На следующий день Полина пришла к нам, сказала, что Женя вернулась из Минвод на попутном немецком грузовике. В деревню шли пешком - 20 километров благополучно. Полинины родные, от которых Колина семья переехала в Николаевку, оставили Изю у себя. Справку о смерти Коли сожгли.
Это он, Изя, передал мне первую записку с Колиными стихами.
Три точки в беспредельном небе и полет их: "Коля!"
-Коля, это ты летишь? Не может быть!
На записках Коля ставил вместо моего имени три точки...
Бомбы снижались прямо над вокзалом. Сразу три. Отделились от самолета вдруг, как бы тоже играя - одна за другой - сначала три черных точки... в следующее мгновение - запятые, потом они уже восклицательные и - вой звенящий, и толчок первый, такой, что двух других нет. Тьма... Из тьмы выплывает знакомый родной плакат, он разрастается, подсвеченный изнутри солнцем и полностью закрывая его, плывет гигантскими волнами во все необъятное небо: Красная рука в гимнастерке, на ней - "СССР" и пятиконечная звезда. Рука сжимает горло черной гадюке со свастикой. Красная рука! Красная рука! Скорее! Сейчас укроет, защитит, спасет! Плакат движется все быстрее, достигает солнца, пронзается его жаром и загорается. Объятый пламенем плакат трещит, чернеет, сворачивается и сыплется черным пеплом на мою голову. Одно мгновенье - сокрушительный грохот. Затем звенящая до боли в ушах тишина...
Я в щели. Только не слышу и - в тумане. Люди разгребают комья. Передо мной женщина, она жестикулирует, как в немом кино. Оглохла. Поднимаю голову к небу - там самолет. Вспомнила - Красная рука! Рука защитила меня. Я живая. Я в плену. Плен называется по-новому: оккупация.
Я верю в Красную руку, да и все наши люди верят в победу над теми, кто нападает, кто завоевывает, кто отнимает, кто развлекается кровью.
Наши отступили потому лишь, что коварные чужестранцы напали на нас совершенно неожиданно и мгновенно. Только почему тогда они так долго нападают, так длинно, так далеко? Весь этот год - нападают, нападают. Так нападают, что мы стесняемся об этом не то что говорить, а даже слушать громкоговорители. Бедный мой советский летчик, тебе, наверно, плохо: мало того, что ты вынужден был отступить, ты еще должен выполнить команду твоего командира - бросить смертельные бомбы - не на меня, нет! На фашистов! Но здесь же я! Бедный твой командир - Красная рука, никак он не может переделать фашистов-нелюдей в людей, я понимаю, это сложнее, чем убивать своих девочек бомбами...
Женщина проявилась:
-Ты Верочка, я узнала тебя, - улыбается.
Я вздрогнула. От чего? От моего имени? От того, что снова слышу? Чувствую, что знаю эту женщину, чувствую, что она даже знакомая, что сейчас произойдет даже поважнее бомбы, - ведь не убило меня! Это уже не немое кино: я слышу мой самолет, значит пилот советский, значит его могут сбить. Он бросил бомбы. На врагов. Хотя и на меня. За это - "хотя и на меня", "на оккупированную меня" - я буду дорого расплачиваться добрую половину моей жизни и маминой. А вторую половину - еще дороже - не забывать...
А если это ошибка? Если не советский самолет? Тогда - легче? Тогда пусть бы убило меня, лишь бы не советский, не наш? От советского не хочу умирать, а от врага - пожалуйста? И что же такое тогда война? И что такое тогда моя, человеческая жизнь? Что тогда на этой земле главное? Что тогда дороже? И возможно ли сравнивать жизнь, или оценивать дороже, или, если вдруг убьют, то - менее дороже? Войн много, разные войны были и будут, а Жизнь, как Мир... Войну оценить можно даже деньгами... А Мир?.. Сколько стоит планета Земля с природой, солнцем, с прошлым и будущим, с могилами, с Богом? Цены миру в деньгах не находится.
Так что такое война? Допытываюсь. Задаю вопросы самой себе. Сама пытаюсь ответить, оправдать: это когда враги лезут на чужую землю, а патриоты защищают ее и поют: "Мы войны не хотим, но себя защитим"? Я тоже пою эту замечательную песню. И другие пою. Я люблю петь, и хором тоже. А жить хором - не понимаю. Я живу мною - всеми красками жизни моей. Вот в чем мой вопрос. И вопрос всех землян, кому Бог определил жизнь свободную на земле.
А как летчик? Кто определил ему? Бог? Ах, да, мы в Бога не верим... Значит Красная рука? Мы - безбожники, мы как те нищие у церкви...
Я не могла бежать от фашистов. А если бы и было на что бежать и куда "Враг под Ростовом", слышали мы по радио, - не очень верные сведения. Плакаты с руками, которые давят фашистских гадов до сих пор кое-где висят, и на вокзале, вижу, а враги внимания на них не обращают. Пока. Красная рука, значит еще защищает. И то, что она упустила меня "между пальцев", сколько же таких нас упущенных, обманулось радио-тарелками-громкоговорителями, что враг далеко. А может, Красная рука хотя бы теперь, когда я снова могу слышать, объяснит мне про бомбы, оправдается тем, что я не объект, а что-то меньшее, чем объект. Значит, и менее важное. Бомбы сейчас должны были упасть на объект. Ну - что делать - упали на людей, на меня. То есть меня еще раз можно "упустить", уже теперь бомбя, как опять меньше важное, мало важное, значит почти не важное, совсем не важное. А летчик? Он - какой? Он совсем важный или не совсем? Если не совсем, значит мы вместе - я и летчик? Я хочу быть. Это мне, мне Богом дарована жизнь. Уверена, летчику - тоже.
Я буду?.. Летчик будет? Война ведь. Если что - война все спишет. Пока летчик - меня, а если его?..
Кто объяснит?
Красная рука далеко.
ДАЛЕКО ОТ СМЕРТИ
прелюдия десятая
Ч
то надо этой женщине?
-Говорите, говорите! - кричу, хочу перекричать вой. Вернее, думаю, что кричу, а на самом деле шевелю губами. А может, и не шевелю, а только думаю, что шевелю...
-Верочка, очнись, я совсем недавно видела твоего папу, - доносится ее голос, - перед смертью.
-Что? Что? - Да, я знала. Знала ЭТО! Оно поселилось во мне кошмаром с самого начала блокады, кошмаром, когда не повернуться, когда съеживаешься, как от удара, когда ОНО сзади, с занесенной косой. "Как ты мог оставить меня, папа? Зачем оживил? Что мне теперь делать? Искать твою могилу, длинною в километры, в ямах Пискаревского и оставлять на безымянном холме с пометой года кус хлеба, а ты будешь подавать мне знак не закрываться спасительным: "Он умер от голода в Ленинграде", а гордиться тем, что ты умер от голода в Ленинграде?
-Он сказал, сказал! Он говорил о Тебе, - стряхивая с себя комья земли, лепетала женщина.
Она что - подслушала меня?
Ее контуры обозначились наоборот, "вверх ногами", - как в окошечке старинного фотографического аппарата на трех ножках, из которого: "внимание: сейчас птичка вылетит!" - яркое файдешиновое платье, модная укладка, блестящие приколочки:
"Почему она не падает? Она же перевернута!" - Это я сама себе говорю.
- Он сказал, что счастлив, что ты - далеко от смерти. Верочка, не плачь, ну, успокойся, ты не узнаешь меня! Я Галина Алексеевна, помнишь портниху Захаровны, помнишь, твой папа угол снимал у "Пяти углов"? Вспомни, Верочка. Я этажом ниже жила. Захаровна умерла на несколько дней раньше. Знаешь, как это было?
Он не умер, мой папа. Нет. У всех исполняется желание перед смертью. Я точно знаю. Он не умер. Вот она война! Война - это антипапа!
Трудно в этой нарядной даме с некоторым оттенком вульгарности узнать неприметную портниху, к которой я спускалась вместе с Верой Захаровной, когда была у папы на Большой Московской, у "Пяти углов". Но это так говорилось - "у папы". На самом деле папа снимал угол в коммунальной квартире, там были тяжелые двустворчатые входные двери и длинные, как Гостиный Двор, мраморные, гулкие коридоры; за их стенами жили еще другие люди. Они приходили, уходили, менялись и всегда были чужими. Папа говорил, что Захаровна добрая, как тетя Лиза, только маленькая, курит, кашляет и пьет валерьянку, как рыжая кошка.
Говорилось, что папа "снимал угол", а ни в одном углу его не было. Папа всегда дома, а его всегда не видно. И как он научился быть таким удобным? О нем даже сама Захаровна шутила: "Твой папа снимает "пятый" угол, понимаешь? Поэтому их обоих и не видно". А папа отшучивался: "Зато Захаровна находится сразу во всех пяти углах, потому нас и не видно. Нет свободного".
Сначала папа снимал угол, а потом они стали жить вместе. Захаровна была такая же "сама по себе", как и папа. Два одногамных человека, сметенных вместе с их средой новыми потоками жизни, благодаря папиной сестре оказались рядом. Не для нормы - Богом норма установлена для всех сразу. По отдельности - каждому - свое. У них двух - для дополнения каждому недостающих звуков в их сольных гаммах. Для папиной гаммы - имя Захаровны - Вера.
Они жили в ее комнатах, меблированных коллекционной мебелью стиля ампир. Вера Захаровна, богатая наследница и в прошлом прима-балерина Мариинского театра, миниатюрная юркая женщина, вдобавок к возможностям обладала воспитанным домашними вкусом. Дом создавался на века, хотя и утратил былую свежесть. Но в отсутствии первоначального блеска была своя изюминка - не было искусственности: похожий на музей, не музей был - жилой дом.
Держать такую квартиру ухоженной хозяйка не умела. Да и микрогабариты ее физического существа не были для этого приспособлены. Когда-то тесное окружение Захаровны, готовое служить ей, в том числе и обслуживать ее, редело и постепенно исчезало в бездне меняющихся времен.