-О! Какое имя ты носишь! У него интересная история. А я - Александра Варфоломеева, ты знаешь, наверное.
Я не знала ни длинного имени, ни длинного отчества, ни адреса. Прошло много времени и событий, между тем, как я видела Галину и когда решила разыскивать домик у вокзала. А внимание к моему имени удивило - имя неслучайно: и это папа сделал меня, возродил, "родил" Верой. Значит, все правда: и что папы нет, и что война, и что я стою перед этой женщиной. А про имя я потом спрошу у нее.
Мы прошли через дворик по тропинке вдоль дома. С внутренней стороны оказавшийся простым бараком, он успел откинуть густую тень на палисадник, и соцветия душистого табака начали лениво просыпаться в еще не совсем отступившей послеобеденной нирване.
За дверьми надвое разделенной веранды весело пели примусы, соревнуясь наперегонки голосом, у кого быстрее забулькает вода для мамалыги. Вошли в следующую дверь - без веранды и без примуса - ниже классом. Сразу с порога комнатка: через нее проход в другую, еще более крохотную. В первой - круглый столик, покрытый ручной вязки скатертью, миниатюрная бамбуковая этажерка со школьными учебниками; в углу - стандартная, хоть и не бесполезная плита с духовкой, занявшая добрую четверть комнаты. Рядом с нею печка-буржуйка; ее толстая жестяная труба под потолком выведена для тяги в эту, кирпичную.
Все это я разглядела позже, а в тот момент - только ощущение нахлынувшего тягучего покоя. И терпкий, прогретый запах листьев с деревьев через подкрахмаленную, собранную в оборку марлю на распахнутом окне.
Во второй, совсем тесной комнатке, два окошка, всегда задернутые тюлевыми занавесками с воланами, никелированная кровать с блестящими шарами на спинках у смежной с соседями стенки. Кровать, покрытая пикейным одеялом; на нем - пирамидой взбитые пуховые подушки под белой кружевной накидкой; напротив - узенькая, потерявшая цвет кушетка с потертым валиком у изголовья и рядом - старик-комод с четырьмя ящиками. На нем, покрытом тоже вязаными салфетками, четырехугольное, граненое по краям, такое же древнее, как сам комод, зеркало на подставке. Комод - несдвигаем. Но это так кажется. На самом деле - это пришелец из прошлого. Значит, и летать может...
Спазм в горле проходил. Александра Варфоломеевна - скоро я стала называть ее "моя Шураня" - принялась затапливать буржуйку - не для тепла, хотя в низком домике, несмотря на послеобеденный зной, было зябковато. Она поставила на печурку кастрюлю с водой и протянула мешочек с кукурузной мукой:
-Сваришь? А я постелю, а то стемнеет скоро. Да подложи поленцев.
Я приоткрыла дверцу печурки, а там целая война. Идет жаркий бой: огневые языки набрасываются друг на друга, одни побеждают, отстреливаются, другие замертво падают, превращаясь, в угли, в золу, в прах... Надо же, во всем мне чудится, слышится война, даже когда сижу вот так, перед мирной печуркой, далеко от нее, от войны. Уже идет бравое наступление наших войск, оживают люди и города.
Моя Шураня - чуткая, подошла поворошила кочергой головешки. Сразу фонтан искр, как в киножурналах перед фильмами - салют победы. И привиделась Шураня мне настоящей феей из сказки, будто испытывала, и теперь она сделает так, что я окажусь в прошлом, и все будет, как было. А какое оно, прошлое? И как было? Прошлого нет. Все вместе оказалось...
-Иди сюда! - это голос Шурани. - Я сама вымою, а ты ложись. В кровать.
-Как? А вы? - Не может быть! Я не ослышалась. - Я на кушетке, Александра Варфоломеевна!
-Нет, нет, я привыкла на кушетке сама спать. А ты - здесь, в кровати. И подтолкнула меня.
Господи, я в кровати! В мягкой! На сетке! Сетка упругая, прямо как в цирке. Я нарочно ворочаюсь, и как по волнам плыву, волны легонько шлепают, ласкают своей прохладой, обволакивают и уносят к маме... Да нет же, это прохладные простыни. А как волны, я не знаю... фантазирую!..
Постель покачивается, а может, это фонарь на столбе мерцает, подмигивает в окошко сквозь ветки: "Засыпай, мол, а то
кончится чужая сказка, и ты начнешь сама фантазировать".
-А вот и нет - хотя девчонки все, наверное, фантазерки, и я среди них не последняя, но мне нет нужды фантазировать. Здесь я только помню. И это ли не выше? Это - есть. Как я. И прав ли ты, Фонарь? Тебе не кажется, что помнить - это знать правду, а правда - разве это не сказки, каждая на свой лад?
Господи, с кем же я разговариваю? Сама с собой? Хорошо, что Шураня не легла еще, - возится, а то подумала бы, что я ненормальная. Засыпаю...
Закончить ночную беседу с дремлющем фонарем помог черный старинный комод. Он хрипло выдохнул натужный ящик, и из него пестро посыпался кусок моего детства. Необъятная и мрачная проходная гостиная, а в ней, если идти от парадного входа к черному, то по левую сторону такой же черный комод с выдвинутым ящиком, зажатый между роялем, кожаным диваном с креслами по кругу и наглухо закрытым шкафом, заставленным черной, инкрустированной потускневшим от времени перламутром многоступенчатой ширмой. Я пробираюсь по узкому проходу, как по глубокому туннелю. Справа гостиная плотно населена: между узкими длинными окнами и по бокам из разноузорчатых рам, как из окон веками проглядывают застывшие знакомцы. Их поместили на полотна знаменитые художники.
Моя тетя Лиза - единственная из родных папиных сестер - двоюродная, водит меня по гостиной, рассказывает мне о картинах эпохи Ренессанса, об импрессионистах, о самих живописцах. Она собирала их, спасала от "смутного времени" и сохранила, как Знание и его производное - Искусство. А "на заглатку" она дает порыться и взять то, что мне понравится в ящике-прадедушке Шураниного комода.
А там!
Легкие шелка, кружева-волонсье, муары легкие и тяжелые бархаты, газовые лоскуты и атласы - глаза разбегаются, мне нравится все, я не удерживаюсь и прячу в штанишки то, что блестит: расшитые бисером и стеклярусом шифоновые кусочки. Остальные показываю тете. Лиза улыбается, а я, дважды счастливая, мастерю... но не для кукол - не маленькая, я такая, как они, на картинах. Я цепляю на себя прозрачные блестящие лоскуты и только затеваю разговор с ними, из картин, как тетя Лиза окликает меня. Я прерываю непосильную, светскую беседу и бегу на зов - лишь бы побыть в ее молельне. Там легче. Там думать не надо, там все обдуманно. Там надо верить.
В келью нельзя никому. Я там сплю, всегда, когда приезжаю.. Там тихо, много икон, горят лампадки, пахнет ладаном и храмом. Там молитвы. Тетушкадушенька учит меня произносить их, я сижу на стульчике, сложив ладошки вместе перед грудью. Она в палевом, воздушном, а снизу кружева, пеньюаре, наклоняется, подсказывает. Ее пушистые, в тон платью касаются моих. Крестит пухлой рукой. Выплывает в белую ажурную дверь, прикрывает ее. Я ныряю в постель, а под подушкой! Обязательно оказывается сюрприз: яблоко, кисточка винограда, или конфета. На ночь. С тетей Лизой всегда так кончается: всегда - сказка, и всегда она - правда, как и этой ночью.
Я люблю приезжать к тете Лизе, вот и сейчас еду к ней. Меня везет еще одна папина сестра - моя любимая тетя Люся. А бывает иногда еще - главное, но очень секретное чудо: появляется сам мой папа. Вот завтра проснусь - и он обязательно появится. Об этом всегда говорят тихо. И сегодня говорили. Но я подслушала. И хочу скорее-скорее уснуть, чтобы проснуться. Появись, папонька, пожалуйста! Он меня обнимет, и секретное чудо исчезнет, останется просто чудо...
И в доме у Шурани тревожное исчезает, у нее - все похоже, только все маленькое, как в игрушечной комнате, и еще без икон, без картин, без черного рояля. А дух одинаковый. И еще Шураня мне про Веру рассказала, про мое имя.
Нашелся, оказывается, и в далеком древнем итальянском городе Риме, куда все дороги вели, доносчик. Он, как и все доносчики, был завистлив. На этот раз он позавидовал благочестивой жизни одной семьи и донес, куда всегда доносят доносчики, о христианских убеждениях этой семьи. Семья предстала перед императорским судом, который, увидев бесстрашные лица всех трех сестер и их матери, нимало удивился. Мудрая мать София предполагала, что раз донос, раз государственный суд - не миновать насилия: девочек будут принуждать отречься от их Бога, и тогда она постаралась так подготовить их к испытаниям, чтобы они выдержали, не сломились, не унизились. Первой на суде предстала Вера. Ее жестоко пытали: вырезали ей грудь, положили на раскаленную решетку, бросили в смоляной котел с кипящим жиром - она не сдавалась. Тогда ей отсекли голову. И что же? Вера так и осталась Верой, ушла к Богу достойно, сохранив ему верность. По ее примеру поступили и сестры. Бедная их мамочка! Хорошо, что она не страдала долго. Святая София сама похоронила дочерей и тут же умерла. А дальше - блаженство.
Мамочка пишет. Два письма в год. Иногда ей удается переслать письмо или записку с кем-то, тогда - чаще. В одном письме читаю, как прогоняли пятитысячный этап из детей-подростков, и она внимательно следила за ними, в каждом видела, почти узнавала меня. В начале этапа - со страхом и надеждой, а в конце этапа - со страхом и ужасом. Потому что не могла представить, что меня может в этапе не оказаться. Это значит, что я умерла...
Мне - блаженство, а каково ей?
Еще одно развлекательное письмо. Мамочка добыла большой лист белой бумаги, разлиновала его маленькими клеточками, такими, как в школьной тетрадке. Столько клеточек, сколько хватило места на
листе. Получилось на первые три года пока, и то больше тысячи клеточек - тысячу сто дней. Каждую ночь мама одну клеточку зачеркивала и принималась пересчитывать оставшиеся. После этого, она сворачивала этот свиток молитвенный в тонкую трубку и прятала его на нарах или в щелях между стен барака. Нескольких еще таких же листов, чтоб разлиновать их на клеточки и каждую ночь зачеркивать одну, а остальные пересчитывать, чтобы увидеть, что время до встречи со мной уменьшается, она не смогла добыть.
-А откуда, Верочка, ты знаешь Галину Алексеевну?
Я рассказала Шуране про Ленинград. И тоже спросила:
-А вы откуда знаете ее?
-Она жила у меня недолго, когда эвакуированных из Ленинграда расселяли по домам. Но поселить надолго ее вместе с дочкой я не могла - негде. Еще Нинтка, моя доченька, была рядом.
Хочу спросить, что было дальше, но стесняюсь. И думаю: мне Галина тоже не очень понравилась, еще раньше, только я этого не знала. А когда про Шураню поняла, то и про себя сразу узнала. Но почему Шураня не принимает Галину? Не за то же, что Галина липкая, как патока, которую мы один раз грабили в сельпо во время фашистского нашествия, такая солоноватая в конце вкуса. И не за то, что в глазах Галины жир сочится, если б она прищурилась думаю, он капнул бы на ее платье. И не за то, что над верхней губой у нее усики - те, которые подлиннее, - завиваются колечком, а когда Галя улыбается, усики шевелятся, как маленькие детки-паучки. Не за это же? Вот я и думаю. Люди разные бывают, горькие, и липкие, и с усами - за это нельзя не любить.
Тетя Лиза любила всех. Она собирала в свой дом людей - кому было негде жить, кто не покинул родину после революции, не был еще посажен в тюрьму или выслан. Все шли к тете Лизе, как паломники. Сведения передавались друг другу людьми, наслышанными о Лизиной безотказности. Кто только ни жил в комнатах ее ленинградской квартиры! Новое правительство отобрало ее собственный дом. Новым правительством, частная собственность частным людям была по закону "не показана". Новое правительство оставило тетке как художнице Екатерининского фарфорового завода большую квартиру в ее же бывшем доме.
А завод стал именоваться Ломоносовским. Тоже красиво.
Переименованному заводу потребовались художники для работы теперь уже в новом стиле - послереволюционном, авангардном, то есть, впередиидущим: флаги там красные, серпы и молоты, звезды, знамена, сцены революции, борьбы и коллективного труда.
Тетя Лиза вдохновенно расписывала советскими сюжетами посуду, фарфоровые скульптуры, вазы и разные украшения для официальных помещений по заказам Народного комиссариата культуры и была высоко оценена им, Народным комиссариатом.
Но не только в этом была причина, по которой тетке оставили двухсотметровую площадь для частной личной жизни. Нет, конечно. Причиной была хорошо известная Народному комиссариату коллекция портретной живописи XVIII и XIX веков, на которую справедливо претендовал знаменитый во всем мире музей - Ленинградский Эрмитаж во главе все с тем же Народным комиссариатом. И действительно, зачем частному лицу такая непомерная коллекция? Мало ли что может случиться с коллекционером? А пока всякие делегации и комиссии терпеливо уговаривали Лизу передать коллекции на хранение государству, тетка заполняла квартиру бездомными и обнищавшими российскими интеллигентами.
Позже они все, кого не выслали, прописывались, и квартира постепенно превращалась в коммунальную. В 34-м я в нее и попала... Все картины еще хранились, висели в гостиной. И некоторые жильцы оставались пока еще дома.
Шураня, чувствую, не любит Галину Алексеевну, хотя она не говорит об этом.
И тогда я решилась спросить:
-А потом как было? Это же она показала мне дорогу к вам?
-Как было дальше? Галина Алексеевна каким-то неясным образом поместила дочку в наш детдом и сама устроилась там работать, и вскоре перешла туда жить. Мы после этого виделись один раз, при немцах, встретились на улице.
-А потом?
-Во время оккупации Галина Алексеевна работала.
-В кондитерской. Я знаю.
-А ты откуда знаешь, Верочка?