Да, она не была на работе сегодня, - ухватилась я как за соломинку.
Вот и проведаешь ее, шмыгай сюда!
Спасибо, дядя Коля!
Давай-давай, сосулька, грейся!
К Кикайонам ездила потом не раз, а тогда зимою, после бабушкиной высылки ехала впервые, случайно, неожиданно, благодаря машинисту электропоезда.
На станции Бештау веселый дядя Коля меня высадил, электричка умчалась. Я сошла с платформы, огляделась, постояла.
Поднялась на другую платформу и опять постояла. Снова огляделась и подумала: не поехать ли мне обратно? И тут увидела рабочего-монтажника с моей родной подстанции, грека Костю Дибижева. Он стоял посреди платформы, коренастый, с огромным, как руль у моторной лодки, носом, и пил из горлышка поллитровки. Про него, в связи с размером его носа, ходили неприличные сплетни. Он знал об этом и нимало не смущался, наоборот.
Небылицы о холостом Косте Дибижеве спровоцировали некие экзальтированные действа у женского пола нашей подстанции. Рабочий душ, пропускавший мужчин и женщин через день, граничил стеною с дамской уборной. И вот одинокие несытые женщины в шутку, а может и не в шутку, но играючи на спор - кто поймает холостяка-, просверлили отверстие в дамской уборной на нужном уровне. Дальше им надо было прослеживать посещения душа монтажником. Наконец дождались, и толпою тронулись в кабину-туалет. Толкая друг друга у смотрового отверстия женщины перевозбудились не столько из-за увиденного, сколько из-за спора, ажиотажа между собой. Возник скандальчик и разросся по всему участку. Сплетни размножались в геометрической прогрессии. И что же? С Дибижева, как раз в это время была снята бронь. Конечно, это было простым совпадением. Зато до этого он всласть похорохорился - сколько на него желающих оказалось!
Перевернутая в рот бутылка быстро опустошалась, я даже подумала, а не переливается ли водка изо рта ему прямо в нос, про запас.
Ты что пьешь, Дибижев?
Водку. Может, тоже хочешь? - усмехнулся.
Хочу.
Монтажник оторвал бутылку и сразу протянул:
На, детка, глотни, ха-ха!
Я поднесла бутылку к губам, глотнула, зажмурилась и, хотя сцену разыгрывала, зашлась на самом деле. Жар, сначала горький, а потом приятный растекся внутри меня до самых пяток.
- Дибижев, дай мне ее совсем, а?
Что это ты, девка? - поперхнулся грек.
Я замерзла, погреться, Дибижев, я тебе лампочек сделаю, мне очень надо, дядя Костя!
Мужик растерялся, перестал хохотать, не знал, что мне сказать, но и пить перестал, а тут подошла электричка, он вскочил к машинисту, нашелся, наконец, подмигнул:
Ладно, бери, грейся, чего там, только - не-ет! Лампочками не отделаешься! - И он скрылся вместе с электричкой.
Меня эта "угроза" совсем не задела; я знала: Дибижев идет на фронт. А там убивают всяких, поэтому и пьет.Так.
Я осталась на платформе, жалела Дибижева, что забрала его радость. Бутылка мешала - холодная, лишняя, чужая, а по платформе волочился, шаркая ногами, Кикайон. Погоны на его темной шинели свисали, и казалось, что три маленьких звездочки на них тоже - вот-вот- упадут. отвисли. На него было жалко смотреть: сгорбленный, форма - мешком, весь его облик прибитый, обреченный, а лицо совсем еще не старое, без морщин, и, что приятно, он всегда приветлив. Он знал меня, потому что заглядывал в мастерскую дочку с цыплячьим голоском проведать.
Людочка работала вместе со мною монтажницей, делать ничего не умела, но ее держали ради папы. Старик Кикайон работал здесь же на участке. Он приехал из Таллина совсем недавно с семьей.
Кикайон слышал, как монтажницы подсмеивались над ним. Я никогда такого не делала, и, наверное, поэтому он всегда улыбался мне. И сейчас окликнул:
А ты что здесь делаешь?
Приехала вашу Людочку проведать, Фридрих Эдуардович.
Ну да? Вот молодчина, во-он наш дом, пошли! - И он зашагал пошустрее. А что это ты в руках держишь?
Водка, это вам, Фридрих Эдуардович, - я обрадовалась и быстро сунула бутылку старику. Сразу стало легко, как будто нашелся выход навсегда. И ему и мне.
Ну и чудеса! - оживился старик. - Вот сейчас и закусим.
Мы пересекли покрытый грязным снежком станционный полисадник и оказались в его служебной квартире. Людочка обрадовалась, стала что-то щебетать. Сели к столу, Кикайон налил себе водки в стакан, хотел уже глотнуть, но вдруг спросил:
-А где взяла такую?
Ответила.
-А зачем тебе была водка?
На работе поговаривали, что в Таллине он был большим начальником, чуть ли не генералом, но жизнь побила его. То ли в нем с какой-то стороны оказалась немецкая кровь, то ли в оккупации побывал и неизвестно как выбрался, да еще с семьей, словом, не смог Кикайон отстоять себя и сдался. Теперь он мог только пить и кряхтеть. И сейчас он не дождался ответа: "Вам", - тихо крякнул, засопел, потянул из стакана и расплылся в улыбке. А Людочкина мама, похожая на пойманную мышку, мелко безысходно суетилась.
Я рассказала им мою историю. Про маму, что в тюрьме, про папу, как погиб, про отнятый наш дом и про похищенную вчера бабушку... Никому не рассказывала, а им, малознакомым - посмотрела на них - и выложила. Чтобы им самим полегчало. Ведь правда, что, когда кривой увидит слепого, он начинает благодарить Бога? Людочка всхлипывала, мама-мышка тихо охала, папа Кикайон дымил и то ли растягивал удовольствие от медленно пустевшего стакана, то ли огорчался от этого. Меня оставили на ночь.
Я проспала в кухне на топчане несколько ночей. Потом сказала, что нашла угол в городе.
Они обрадовались.
"И БОСХ, И БРЙГЕЛЬ МРАЧНЫМ АДОМ..."
прелюдия пятая
Т
щетно я пыталась найти постоянное жилье.
Переночевала в мастерской, а утром, перед работой, протерла в электрошкафах и на столах пыль, проветрила окна, тщательно подмела, рассортировала колбы, негодные вернула на склад, там получила под расписку спирали, трубки, спирт, бензин, очки.
В тот день я дежурила по мастерской и в обеденный перерыв побежала получить хлеб по четырем карточкам. На задворках участка находилась хлебная точка - ларек, туда были прикреплены все наши железнодорожники, в том числе и ламповая. Когда подошла очередь, у ларька возникла женщина. Она дрожала. То поправляла сползающую с голой шеи облезшую рыжую лисицу пастью, трясущейся рукою, которой держала такой же допотопный ридикюль с разболтанным замком из двух металлических шариков, то пыталась придержать полу длинного пальто со следами пуговиц и моли. Другой рукой, с висевшей на ее запястье плетеной авоськой, она шарила в кармане. Очередь загалдела. Продавщица цыкнула. Женщина без слов вытянула две - одну за другой - измятые хлебные карточки. Продавщица так же без слов взяла их вместе с авоськой, вырезала из них квадратики; разделила ножом на три части кукурузный кирпичик с зеленоватой коркой, положила один на весы, отрезала к нему довесок, повторила процедуру, обе порции сунула в авоську и подала женщине. Верхние корки отстали и торчали сами по себе, вверх, похожие на разинутые лисьи пасти, как та, на шее у женщины, но крошек не было, мякиш был мокрый. Когда женщина отошла, продавщица бросила в очередь:
- Она больная.
Я получила четыре наших пайки - на всю бригаду, положила их в отдельные мешочки с вышитыми на них именами, чтоб не путать, свою надкусила и тоже положила в мешочек. Свернула все это богатство в сумку и побежала. За углом натолкнулась на ту самую особу. Она, согнувшись, опять шарила в кармане, ее открытые пайки лежали в авоське рядом, в снежной жиже.
Вам помочь? Что с вами, вам плохо?
Женщина не ответила, смотрела мутно, отрешенно.
- Я провожу вас. - Подняла ее авоську с хлебом, женщину взяла под руку, та покорно пошла. Прошли целый квартал:
Доберетесь теперь?