2 Там же. С. 68.
В XVIII веке бедности было ещё больше. В ту пору Швецию единодушно считали если не беднейшей, то одной из самых бедных стран Европы. И, конечно, рука об руку с бедностью шло пьянство. Ему отдал дань и прославленный поэт, что с некоторой неохотой признаёт и Реймерс: «Разное писали об отношении Бельмана к бутылке. Нет, однако, сомнений в том, что в городе с населением в 70 тысяч и 700 кабаками, то есть там, где один кабак приходился на сто человек, он не был поборником трезвости»2. Что ни говори, а нравы Стокгольма того времени — по кабаку на сто жителей, включая грудных младенцев, — впечатляют!
Так жил и спивался шведский народ. А вот как жила интеллигенция, точнее, интеллектуальная элита: профессора Лундского университета. В XVIII — первой половине XIX века в Швеции было всего два университета: Упсаль-ский и Лундский. Причём Упсала занимала ведущее положение в естественных науках, а Лунд — в гуманитарных. К числу профессоров Лунда в начале XIX века принадлежал и крупнейший шведский поэт-романтик Эсайас Тег-нер. «Его положение профессора греческого языка в Лундском университете с социальной точки зрения казалось, конечно, привлекательным, но с материальной было полной катастрофой, потому что он не получал жалованья. Деньги приходилось зарабатывать другими путями — частными уроками, а также с помощью церковного прихода. Большая часть профессуры получала право на доходы из его средств. Это давало Тегнеру в натуре несколько бочек зерна или какую-либо другую снедь»1. Однако! Вам это ничего не напоминает, уважаемый читатель?
И на добавок — ещё про Швецию второй половины XVIII века, на этот раз из Брокгауза и Ефрона: «Из многих существенных недостатков государственной системы наиболее роковым было общераспространённое взяточничество чиновников, позволявшее представителям иностранных держав обеспечивать свои интересы в ущерб самым существенным интересам самой Швеции»2.
Такое ощущение, что это не Швеция, а какая-то другая страна, знакомая нам куда лучше. Интересно, а водились ли среди шведов того времени единомышленники г-на Паршева? Вполне возможно, они там были. И точно так же доказывали, что все беды Швеции — от холодного климата. Ведь зима там действительно заметно холоднее, чем в Германии, Франции, Англии, не говоря уж об Италии!
Но шведы сумели добиться того, что их страна из числа бедных перешла в разряд наиболее благополучных. Заметим, что колоний у Швеции не было. Последний обломок некогда обширной европейской империи — Финляндию — шведы потеряли в ходе русско-шведской войны 1808-1809 годов, то есть до начала экономического подъёма Швеции. Похоже, что утрата империи послужила для этого подъёма необходимой предпосылкой. То же самое можно сказать и о Японии после 1945 года.
1 Реймерс Г. Указ соч. С. 82. 2 Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 39. С. 339. |
У нас империи тоже больше нет, а потому самое время браться за ум. Мы можем и обязаны обустроить Россию! Но для этого надо понять действительные причины нашей бедности, а затем найти способы её преодоления.
ГЛАВА 2. ХВАТИТ ЛИ ХЛЕБА?
Надо быть гениальным,
чтобы оставить Россию без хлеба.
У. Черчилль
СПОСОБНА ЛИ РОССИЯ ПРОКОРМИТЬ СЕБЯ?
Думаю, что этот вопрос волнует большинство читателей. А должен волновать всех! Потому что если даже Россия с её необъятными просторами не в состоянии обеспечить продовольствием своё далеко не густое население, то человечество, численность которого в текущем столетии должна вырасти до 9-10 млрд, ждёт поистине катастрофическое будущее.
Г-н Паршев в данном случае сперва как будто колеблется и даже не прибегает к своему излюбленному приёму — запугиванию читателей страшилками. Он говорит: «...нашей пашни (около 100 млн. га) едва ли хватит для самообеспечения России хлебом» (с. 42). То есть скорее не хватит, но может и хватить. Однако такой неопределённый ответ не соответствует стилю и приёмам нашего идеолога. Г-н Паршев, подобно Нине Андреевой, любит однозначность.
И вот он уже вернулся на круги своя — к сочинению ужастиков: «В представлении многих мы всё ещё "одна шестая часть суши". Увы, мы уже только "одна седьмая". И суша эта уже не та. Мы потеряли половину пахотных земель (причём лучшую половину) и большую часть минеральных ресурсов» (с. 58). И ещё круче: «Вовлечение экономики России в мировые рыночные отношения ("международное разделение труда") губительно и в короткий срок приведёт её к коллапсу Увы, но территории России не хватит для ведения натурального хозяйства нынешним населением. Демеханиза-ция и дехимизация сельского хозяйства приведёт к тому, что деревня будущего сможет прокормить население не более чем в 1914 году — 90 млн. человек, из них всего 15 млн. горожан. Напомню, и тогда ежегодная смертность от голода и болезней, связанных с недоеданием, исчислялась десятками и сотнями тысяч. А если в селе не будет солярки, а конское поголовье ещё не достигнет уровня 1914 года — ситуация будет хуже, чем в начале века» (с. 207).
Насколько эти утверждения автора книги «Почему Россия не Америка» соответствуют истине? Начнём с площади российской пашни. По данным официального издания «АПК России» (М., 2000), она в 1999 году составляла 121616 тыс. га. Следовательно, г-н Паршев «забыл» ни мало ни много 21 млн га. Это площадь всей Белоруссии! Очевидно, по мнению нашего идеолога, такую «мелочь» вообще не стоит принимать в расчёт. Но верно ли это?
Возьмём для примера такую страну, как Канада. В конце 1980-х годов вся площадь под зерновыми составляла в этой стране 20 262 тыс. га, что меньше «забытой» г-ном Паршевым российской пашни. И с тех пор она едва ли выросла. Этой площади канадцам хватает не только для обеспечения продовольствием своего населения (31 млн человек), но и для крупного экспорта. Размеры этого экспорта, конечно, колеблются по годам, но в урожайные годы Канада вывозит половину всего собранного зерна. В целом, 20 млн га канадской пашни под зерновыми хватает для пропитания 40-60 млн. человек (в Канаде и за её пределами).
Как заверяет читателей г-н Паршев, лучшую половину пахотных земель бывшего СССР «мы» (надо полагать, «мы» — это московская бюрократия, как единственный и универсальный собственник всей земли в социалистическом государстве) потеряли. Значит, российская пашня составляет худшую половину. (Вообще-то, российская пашня составляла не половину пашни бывшего СССР, а 58%, но мы знаем, что любовь к точности г-ну Паршеву несвойственна.) Проверим данное утверждение.
После России наибольшую площадь пашни в пределах бывшего СССР имел Казахстан. Урожайность там всегда была значительно ниже средней по Союзу из-за засушливости климата. В среднеазиатских республиках пашня никогда не занимала особенно больших площадей, поскольку там земледелие в большинстве районов возможно только при наличии орошения. А воды в Средней Азии и в самом деле мало, да вдобавок её расходовали в советский период в высшей степени неразумно. При этом часть пахотных земель погубили — из-за засоления их пришлось оставить. А те поля, что пережили погоню за рекордным урожаем хлопка, с трудом могут прокормить многочисленное (и продолжающее расти) население Средней Азии. Так что от независимости среднеазиатских государств мы, россияне, в экономическом отношении ничего не потеряли.
Азербайджан во многом похож на Среднюю Азию: и по густоте населения (часть которого ныне вынужденно переместилась в Россию), и по необходимости орошения на большей части равнины. А в горных районах Азербайджана жители испокон веков занимались преимущественно скотоводством, а не земледелием. Армения — почти целиком горная страна с иссушающе жарким летом и достаточно холодной (и часто бесснежной) зимой. Её никак не отнесёшь к странам с благоприятными для земледелия природными условиями.
Белоруссия и Литва с их бедными почвами и избыточно влажным летом выделялись в царской России самой низкой урожайностью и тяжёлым положением крестьянских масс. Причём безосновательно обвинять в этом царизм. И в 1812 году, вскоре после раздела Польши, такого зоркого наблюдателя, как прусский офицер К. Клаузевиц, поразила нищета литовских и белорусских
крестьян. Они жили гораздо беднее не только по сравнению с уже освобождёнными от крепостной зависимости крестьянами Пруссии, но и по сравнению с крестьянами Центральной России. Латвия и Эстония по природным условиям похожи на Литву и Белоруссию, но летнего тепла там меньше. Правда, в Эстонии частичной компенсацией за сырое и прохладное лето служит наличие ценных в с.-х. отношении дерново-карбонатных почв. Но они занимают отнюдь не всю Эстонию.
Если же в конце существования СССР прибалтийские республики и Белоруссия превосходили РСФСР по урожайности зерновых и ряду других показателей, то дело тут не в климате. Не следует забывать, что Прибалтика и западные области Белоруссии отбыли под властью людоедского сталинского режима втрое меньший срок, чем Россия, и маниакальная сталинская политика уничтожения крестьянства как класса нанесла им существенно меньший ущерб. А в дальнейшем номенклатурная верхушка Прибалтики и даже Белоруссии до известной степени выступала в качестве заступника интересов сельского населения своих республик перед Центром. Понятно, что российское чиновничество на это было решительно не способно! Поэтому российскую деревню обдирали, как липку, а прибалтам и белорусам делали некоторые поблажки.
Так что по совокупности климатических и почвенных условий выигрывают сравнение с Россией только Украина, Молдавия и Грузия. На их долю приходилось лишь около 1/6 пахотных земель бывшего СССР. Остальные 11 бывших союзных республик никаких природно-климатических преимуществ перед Россией не имели. Им не хватало либо запасов питательных веществ в почвах вследствие избыточного увлажнения (Прибалтика, Белоруссия), либо, наоборот, влаги (Казахстан, Средняя Азия, Армения, отчасти Азербайджан).
Не будем пока подробно разбирать другой тезис г-на Паршева: якобы де-механизация и дехимизация нашего сельского хозяйства — результат вовлечения экономики России в мировые рыночные отношения. Здесь наш идеолог неоригинален: об «иностранной продовольственной интервенции» у нас много кричали и без него. Заметим лишь, что, на наш взгляд, существуют две куда более важные причины, породившие переживаемый нами глубокий аграрный кризис. Первая и главная из них — колхозно-совхозный строй. Колхозы и совхозы, пусть переименованные и скрытые под труднопроизносимыми сокращениями вроде ЗАО, ОАО и СПК, органически неспособны работать в условиях рынка — хоть мирового, хоть сугубо внутреннего. Впрочем, и в условиях командной («плановой») экономики они тоже работали из рук вон плохо. Позор наших так называемых «реформаторов» (это слово нельзя употреблять без кавычек!) в том и состоит, что они оставили в неприкосновенности основанный Сталиным колхозно-совхозный строй, тем самым обрекая страну на затяжной аграрный и продовольственный кризис.
Другая немаловажная причина упадка сельскохозяйственного производства в современной России — полное отсутствие какого-либо аналога того учреждения, которое во времена ненавистного Паршеву П.А. Столыпина именовалось Крестьянским банком. Специализированный банк для нужд сельского хозяйства, безусловно, необходим. И в стране со слаборазвитой и не вызывающей доверия банковской системой это должен быть государственный или контролируемый государством банк с многочисленной сетью отделений на местах. Но ничего подобного у нас сейчас не существует. Правда, в 1990-е годы в России был Агропромбанк, но, во-первых, работал этот банк плохо, а во-вторых, в дальнейшем, после приватизации и переименования в «СБС-Агро», он... исчез. Исчезновение этого банка — настоящий детектив, только пока не дождавшийся своего Шерлока Холмса или Эраста Фандорина. Однако нас больше интересует производственная, а не социальная и тем более не криминалистическая сторона аграрного вопроса. Сейчас вроде бы создан Россельхозбанк. Но вот кого он обслуживает? Однако об этом позднее.
О «НЕРЫНОЧНОСТИ» РУССКОГО КРЕСТЬЯНСТВА
Лучше проверим ещё одно утверждение г-на Паршева — что якобы российское крестьянство перед войной 1914 года вело натуральное хозяйство и при этом постоянно голодало. Безусловно, на огромных просторах Российской империи даже в начале ХХ века можно было отыскать такие уголки, где крестьянское хозяйство оставалось почти натуральным. Вполне натуральным оно, разумеется, нигде не могло быть по той простой причине, что налоги с крестьян государство взимало деньгами. Поэтому даже самым патриархальным крестьянам приходилось как-то зарабатывать деньги для уплаты податей. Ведь натуральные налоги господствовали на Руси только до Петра Первого. Пётр ввёл подушную подать, которую крестьянам приходилось платить деньгами. И хотя наряду с этой денежной податью (которую правительство время от времени повышало) кое-где ещё удерживались платежи зерном, они постепенно отмирали и исчезли к началу XIX века. Так что читатель может сам оценить забавное утверждение г-на Паршева, что-де «в начале 20 века нерыночное население России составляло несколько десятков миллионов человек и даже платило налоги зерном и солдатами» (с. 102).
Для оценки «нерыночности» русского крестьянства начала ХХ века удобно взять экспорт сливочного масла из России. Во-первых, масло производили в основном в Сибири и северных губерниях (Вологодской, Костромской, Ярославской, Новгородской, Тверской), то есть как раз в тех частях России, где климат действительно холодный. Во-вторых, если в вывозе зерна значительную роль играли помещичьи хозяйства, то о масле этого никак нельзя ска
зать. Производство масла на экспорт к 1914 году более чем наполовину сосредоточилось в руках крестьянских кооперативов. Но и частные торговцы вывозили масло, произведённое из крестьянского молока. Основными поставщиками молока для переработки на масло и для кооперативных, и для частных заводов были крестьяне с 2-3 коровами. Они превосходили по зажиточности среднестатистических крестьян соответствующей губернии, но ненамного.
Эти данные заимствованы из книги крупного российского экономиста-аграрника Н.П. Макарова1, как и все честные экономисты-аграрники, репрессированного при Сталине. Для удобства современного читателя пуды пересчитаны в тонны. Как видно из таблицы, экспорт масла быстро рос, причём главным козырем российского масла была его дешевизна. Российское масло продавали на 20% дешевле, чем датское. Но это не вело к убыткам ни для торговцев, ни для кооперативов, ни для самих крестьян. Ведь себестоимость одного пуда масла в России (Волоколамский уезд Московской губернии) составляла 64 коп., а в Дании — 1 руб. 14 коп. Поэтому крестьяне в российской глубинке были кровно заинтересованы в переработке своего молока в масло. Отсюда и лавинообразный рост маслодельных артелей, число которых в 1914 году достигало примерно 3250. Причём две трети кооперативов располагались в Западной Сибири, включая и некоторые уезды, ныне относящиеся к Северному Казахстану. Остальные артели были сосредоточены в нечернозёмных губерниях севернее Москвы.
1 См.: Макаров Н. Рыночное молочное хозяйство и кооперация. М.; Л.: Всероссийский кооператив- ный издательский союз, 1926. |