Пока мисс Линтон бродила по парку и саду, всегда молчаливая и почти всегда в слезах; пока Эдгар запирался среди книг, которых не раскрывал — томясь, как мне думалось, неотступным смутным ожиданием, что Кэтрин, раскаявшись в своем поведении, сама придет просить прощения и мириться; и пока та упрямо постилась, воображая, верно, что Эдгару за столом каждый раз кусок становится поперек горла, оттого что ее нет, и только гордость мешает ему прибежать и броситься ей в ноги, — я занималась своими хозяйственными делами в уверенности, что на Мызе остался только один разумный человек, и человек этот — Эллен Дин. Я не пыталась утешать барышню или уговаривать госпожу и не обращала большого внимания на вздохи господина, который жаждал услышать хотя бы имя своей леди, если ему не позволяют слышать ее голос. Я рассудила так: по мне, пусть их обходятся как знают; и хотя все шло с томительной медлительностью, я начинала радоваться забрезжившей, как мне уже думалось, заре успеха.
Миссис Линтон на третий день отперла свою дверь и, так как у нее кончилась вода в графине и в кувшине, потребовала, чтоб ей их опять наполнили и подали миску каши — потому что она, кажется, умирает… Эти слова, решила я, предназначались для ушей Эдгара; сама я этому ничуть не поверила и, никому ничего не сказав, принесла ей чаю с гренками. Она стала жадно пить и есть; потом снова откинулась на подушку, со стоном ломая руки. «Ох, я хочу умереть, — прокричала она, — потому что никому нет до меня дела. Лучше бы мне было не есть». Затем, много позже, я услышала ее шепот: «Нет, я не умру… он будет только рад… он меня совсем не любит… он не пожалеет обо мне!».
— Вам что-нибудь надо, сударыня? — спросила я, все еще сохраняя наружное спокойствие, несмотря на призрачную бледность ее лица и странную порывистость движений.
— Что он делает, этот бесстрастный человек? — спросила она, откинув с изнуренного лица густые, спутанные кудри. — Впал в летаргию или умер?
— Не то и не другое, — ответила я, — если вы спрашиваете о мистере Линтоне. Он, по-моему, в добром здоровье, хотя и предается своим занятиям больше чем следует: он все время сидит над своими книгами — раз что некому с ним посидеть.
Я не должна была бы так с ней говорить, но ведь я не понимала, в каком она состоянии: я никак не могла отбросить мысль, что нездоровье ее отчасти наигранное.
— Сидит над книгами! — вскричала она в замешательстве. — А я умираю! Я на краю могилы! Боже! Да знает ли он, как я изменилась? — продолжала она, глядя на себя в зеркало, висевшее против нее на стене. — Разве это — Кэтрин Линтон? Он думает, я капризничаю или, может быть, играю. Объясни ты ему, что это страшно серьезно! Если еще не поздно, Нелли, помоги мне проверить его истинные чувства, и я сделаю свой выбор; и тогда я сразу умру от голода… — хоть это вовсе не наказание, раз у него нет сердца — или выздоровею и навсегда покину эти места. Ты сказала правду? Остерегись солгать! Ему в самом деле так безразлична моя судьба?
— Оставьте, сударыня, — ответила я, — мистер Линтон понятия не имеет, что вы нездоровы. И, конечно, он ничуть не опасается, что вы уморите себя голодом.
— Ты так думаешь? А ты не можешь ли сказать ему, что я это сделаю? — заявила она. — Убеди его! Скажи ему это будто от себя: скажи, что ты-де уверена, что я себя уморю!
— Что вы, миссис Линтон, вы забываете, что сегодня за ужином вы с аппетитом поели, — напомнила я. — Завтра вы сами увидите благотворный результат.
— Будь я уверена, что это убьет Эдгара, — перебила она, — я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не сомкнула глаз — и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что, хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные лица! Изабелла — в ужасе и в отвращении, даже в комнату войти побоится, — так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве господа за то, что водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?
Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, — с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне вспомнилась ее прежняя болезнь и как врач нас предостерегал, чтобы ей не перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подпершись одной рукой и не замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том, что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на простыне по сортам; мысль ее отвлеклась на другие предметы.
— Это индюшечье, — бормотала она про себя, — а это от дикой утки, это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку — неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Мы увидели зимой ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага, еще одно! Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные — хоть одно из них? Дай посмотрю.
— Бросьте! Точно малое дитя! — перебила я и, вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что Кэтрин горстями выбирала из нее перо. — Ложитесь и закройте глаза, у вас бред. Вот напасть! Точно снег идет, столько напустили пуху.
Я ходила вокруг, подбирая его.
— Нелли, — продолжала она, как сквозь дрему, — я вижу тебя старухой: у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать — пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы», чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид, будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф сверкает, как агат.
— Черный шкаф? Где он? — спросила я. — Вам приснилось!
— У стены, как всегда… — ответила она. — У него очень странный вид — в нем отражается чье-то лицо!
— В комнате нет никакого шкафа и не было никогда, — сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.
— Разве ты не видишь лица? — спросила она, уставив в зеркало строгий взгляд.
И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.
— Оно все-таки там, позади! — настаивала она в страхе. — И оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.
Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный взгляд.
— Никого там нет, — настаивала я. — Это были вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.
— Я сама! — вскричала она. — Часы бьют двенадцать! Значит, правда! Ужас!
Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул пронзительный крик — полушалок соскользнул с рамы.
— Ну, что тут еще стряслось? — прокричала я. — Можно ли быть такой трусихой! Опомнитесь! Это же стекло — зеркало, миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.
В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.
— О боже! Мне казалось, что я дома, — вздохнула она. — Мне казалось, что я лежу в своей комнате на Грозовом Перевале. Я ослабела, и от слабости у меня туман в голове, я застонала, сама того не сознавая. Ты не разговаривай — просто посиди со мной. Я боюсь заснуть: мне снятся страшные сны.
— Вам полезно будет, сударыня, хорошенько выспаться, — ответила я. — И я надеюсь, эти мучения удержат вас от новой попытки уморить себя голодом.
— О, если бы мне лежать в моей кровати, в старом доме! — продолжала она с горечью, ломая руки. — И как шумит этот ветер в елях и царапает веткой по стеклам. Дай мне его почувствовать — он прямо оттуда, с вересковых полей, — дай вдохнуть хоть раз!
Чтоб успокоить ее, я на несколько секунд открыла створку окна; пахнУло холодом; я затворила окно и вернулась на место. Она лежала тихо, и слезы катились по ее лицу. Физическое истощение совсем смирило ее дух: наша огненная Кэтрин была теперь точно плаксивый ребенок.
— Давно я здесь заперлась? — спросила она, вдруг оживившись.
— В понедельник вечером, — ответила я, — а сейчас у нас ночь с четверга на пятницу, — вернее сказать, утро пятницы.
— Как? Той же недели? — воскликнула она. — Такой короткий срок?
— Достаточно долгий, если жить одной холодной водой да собственной злостью, — заметила я.
— Право, это как будто совсем немного часов, — пробормотала она с недоверием. — Верно, дольше! Я помню, я сидела в гостиной после того, как они поссорились, и Эдгар с такой жестокостью вздумал меня раздражать, и я с отчаяния убежала в эту комнату. Как только я заперла дверь, на меня навалился мрак, и я упала на пол. Я не могла объяснить Эдгару, как безошибочно я чувствовала, что у меня начинается припадок; что я сойду с ума, если он не перестанет меня дразнить! Язык уже не слушался меня, и мысли шли вразброд, а он, быть может, и не догадывался, как я страдаю: у меня едва достало сознания, чтоб убежать от него и от его голоса. Когда я пришла в себя настолько, чтоб видеть и слышать, уже рассветало. Я расскажу тебе, Нелли, все, что я передумала, что приходило мне на ум, снова и снова, пока я не начала опасаться за свой рассудок. Когда я лежала и голова моя упиралась в эту ножку стола, а глаза смутно различали серый квадрат окна, я думала, что я дома в своей кровати с дубовой панелью; и у меня болит сердце от большой обиды, — а какой, я спросонок не могу вспомнить. Я гадала и мучилась, соображая, что бы это могло быть, — и вот что удивительно: все последние семь лет моей жизни точно стерло! Я их не вспоминала, их словно и не было вовсе. Я снова девочка; отца только что похоронили, и все мое горе из-за того, что по приказу Хиндли меня разлучают с Хитклифом. Меня уложили спать одну — в первый раз. Проплакав всю ночь, я проснулась от тяжелой дремоты, подняла руку, чтобы раздвинуть загородки кровати, и рука ударилась о доску стола! Я провела ладонью по ковру, и тогда в памяти вспыхнуло все. Былое горе захлебнулось в моем отчаянии. Не знаю, почему я чувствовала себя такой бесконечно несчастной: у меня, вероятно, сделалось временное помешательство, потому что никакой причины не было. Но представь себе, что я, двенадцатилетняя девочка, оторвана от Грозового Перевала, от привычной обстановки и от того, кто был для меня в то время всем на свете, — от Хитклифа, и вдруг превратилась в миссис Линтон, владелицу Мызы Скворцов и жену чужого человека — в изгнанницу, отторгнутую от всего родного, — представь это себе, и перед твоими глазами откроется та пропасть, из которой я силилась выкарабкаться! Сколько хочешь, качай головой, Нелли, все-таки это ты помогла им столкнуть меня в пропасть! Ты должна была поговорить с Эдгаром — должна была! — и убедить его, чтобы он от меня отступился! Ах, я вся горю! Я хочу в поле! Хочу снова стать девчонкой, полудикой, смелой и свободной; и смеяться в ответ на обиды, а не сходить из-за них с ума! Почему я так изменилась? Почему, едва мне скажут слово, кровь закипает во мне адским ключом? Я уверена, что стала бы вновь самой собою, — только бы мне очутиться среди вереска на тех холмах. Распахни опять окно — настежь! И закрепи рамы! Скорей! Что ты стоишь?
— Я не хочу простудить вас насмерть, — ответила я.
— Скажи лучше, не хочешь вернуть мне жизнь! — крикнула она сердито. — Но я не так беспомощна — я открою сама.
И, прежде чем я успела ей помешать, она соскочила с кровати, неверным шагом прошла через всю комнату, распахнула окно и свесилась в него, не обращая внимания на морозный воздух, который свистел над ее плечами, острый, как нож. Я уговаривала ее и наконец попробовала насильно оттащить. Но тут же убедилась, что в бреду она куда сильней меня (она, конечно, бредила, это я поняла по всему, что она делала и говорила после). Луны не было, и все внизу лежало в туманной тьме: ни в одном окошке не горел огонь, ни вдалеке, ни поблизости — везде давно погасили, — а огней Грозового Перевала отсюда и вообще-то не видно, — и все же она уверяла, что различает их свет.
— Смотри! — вскричала она с жаром, — вот моя комната, и в ней свеча, и деревья качаются под окном; и еще одна свеча горит на чердаке у Джозефа. Джозеф допоздна засиживается, правда? Он ждет, когда я приду домой и можно будет запереть ворота. Только ему придется порядком подождать. Дорога трудна, — как ее одолеть с такою тяжестью на сердце! Да еще, чтоб выйти на дорогу, надо пройти мимо гиммертонской церкви! Когда мы были вместе, мы никогда не боялись мертвецов; и, бывало, мы, подзадоривая друг друга, станем среди могил и кличем покойников встать из гроба. А теперь, Хитклиф, когда я тебя на это вызову, достанет у тебя отваги? Если да, ты — мой! Я тогда не буду лежать там одна: пусть меня на двенадцать футов зароют в землю и обрушат церковь на мою могилу, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мной. Я не успокоюсь никогда!
Она смолкла и со странной улыбкой заговорила опять:
— Он раздумывает, хочет, чтобы я сама пришла к нему! Так найди же дорогу! Другую, не через кладбище. Что же ты медлишь? Будь доволен и тем, что ты всегда следовал за мною!
Видя, что бесполезно спорить с ее безумием, я соображала, как бы мне, не отходя, во что-нибудь ее укутать (я не решалась оставить ее одну у раскрытого окна), когда, к моему удивлению, кто-то нажал ручку двери, лязгнул замок, и в комнату вошел мистер Линтон. Он только теперь возвращался из библиотеки и, проходя по коридору, услышал наши голоса; и то ли любопытство, то ли страх толкнул его посмотреть, почему мы разговариваем в этот поздний час.
— Ах, сэр! — закричала я, предупреждая возглас, готовый сорваться с его губ перед нежданным зрелищем и мрачной обстановкой. — Моя бедная госпожа больна, и никак мне с ней не управиться, она меня совсем одолела. Подойдите, пожалуйста, и уговорите ее лечь в постель. Бросьте гневаться, ее поведешь только той дорожкой, какую она выберет сама.
— Кэтрин больна? — переспросил он и кинулся к нам. — Закройте окно, Эллен! Почему же Кэтрин…
Он не договорил: изнуренный вид миссис Линтон так поразил его, что он онемел и только переводил глаза с нее на меня в удивлении и ужасе.
— Она тут капризничала, — продолжала я, — и почти ничего не ела, а ни разу не пожаловалась. До сегодняшнего вечера она никого из нас не впускала, так что мы не могли доложить вам, в каком она состоянии, мы ведь и сами ничего не знали. Но это пустяк!
Я смутилась, путаясь в неловких своих объяснениях; господин мой нахмурился.
— Пустяк, Эллен Дин? — сказал он строго. — Вам придется еще объяснить мне, почему вы это скрыли от меня. — И он взял жену на руки и глядел на нее в тоске.
Она долго не узнавала его; он оставался невидим для ее взора, устремленного вдаль. Бред ее, однако, не был навязчивым. Оторвав глаза от ночной темноты за окном, она понемногу сосредоточила свое внимание на моем господине и поняла, кто держит ее на руках.
— Ага, ты пришел, Эдгар Линтон, пришел? — сказала она с гневным одушевлением. — Ты вроде тех вещей, которые вечно попадаются под руку, когда они меньше всего нужны, а когда нужны, их не найдешь. Теперь, конечно, пойдут у нас бесконечные жалобы — вижу, что так! — но они не помешают мне уйти в мой тесный дом за этими стенами: к месту моего упокоения, куда я сойду прежде, чем отцветет весна. Там оно — не среди Линтонов, запомни, не под сводом церкви, — оно под открытым небом, а в изголовье — камень. Ты же, как захочешь, — можешь уйти к ним или прийти ко мне!
— Кэтрин, что ты наделала! — начал мой господин. — Я больше ничего для тебя не значу? Ты любишь этого злосчастного Хит…
— Замолчи! — перебила миссис Линтон. — Сейчас же замолчи! Если ты назовешь его имя, я тут же все покончу, я выпрыгну в окно! То, что ты держишь сейчас, останется твоим. Но душа моя будет там, на вершине холма, прежде чем ты еще раз притронешься ко мне. Ты мне не нужен, Эдгар: ты был мне нужен, но это прошло. Вернись к своим книгам. Я рада, что тебе есть чем утешиться, потому что все, что ты имел во мне, ушло от тебя.
— У нее путаются мысли, сэр, — вмешалась я. — Она весь вечер говорит бессмыслицу. Но дайте ей покой и правильный уход, и она придет в себя. А до тех пор мы должны остерегаться сердить ее.
— Я не нуждаюсь в ваших дальнейших советах, — ответил мистер Линтон. — Вы знали нрав вашей госпожи и все-таки позволяли мне расстраивать ее. Не сказать мне ни полслова о том, что творилось с ней эти три дня! Какое бессердечие! Несколько месяцев болезни не вызвали бы такой перемены!
Я стала защищаться, полагая несправедливым, что меня винят за чужое злобное своенравие.
— Я знала, что натура у миссис Линтон упрямая и властная, — ответила я, — но я не знала, что вы хотите потакать ее бешеному нраву! Я не знала, что ей в угоду я должна закрывать глаза на происки мистера Хитклифа. Я исполнила долг верного слуги и доложила вам, вот мне и заплатили как верному слуге! Что ж, это мне урок, в другой раз буду осторожней. В другой раз узнавайте, что надобно, сами!
— Если вы еще раз придете ко мне с вашими докладами, вы получите у меня расчет, Эллен Дин, — ответил он.
— Вы, верно, предпочли бы ничего об этом не слышать — так, мистер Линтон? — сказала я. — Хитклиф с вашего разрешения приходит кружить голову барышне и захаживает сюда, пользуясь каждой вашей отлучкой, чтобы ядовитыми наговорами восстанавливать против вас госпожу?
У Кэтрин, хоть и была она помешана, достало соображения осмыслить на свой лад наш разговор.
— А! Нелли меня предала! — вскричала она страстно. — Нелли мой скрытый враг! Ведьма! Значит, ты в самом деле собираешь «громовые стрелы», чтобы их обратить против нас! Дайте мне только уйти, и она у меня пожалеет! Она у меня заречется колдовать!
Сумасшедшее бешенство зажглось в ее глазах; она отчаянно силилась вырваться из рук Линтона. У меня не было никакого желания ждать, что будет дальше, и, решив на свой страх и ответ позвать врача, я вышла из комнаты.
Когда я выбиралась садом на дорогу, я увидела там, где вбит в ограду крюк для привязи коней, что-то белое, мотавшееся в воздухе, но явно не от ветра. Как я ни спешила, я все-таки подошла посмотреть, чтобы после мне не мучить себя фантазиями, будто явилось мне что-то потустороннее. Каково же было мое смущение и удивление, когда я разглядела — и не так разглядела, как узнала на ощупь, — что это Фанни, болонка мисс Изабеллы: она висела в петле из носового платка и была при последнем издыхании. Я быстро высвободила ее и отнесла в сад. Когда мисс Изабелла пошла спать, я видела, что собачка бежала за нею наверх; мне было невдомек, как могла она потом очутиться здесь и чья злая рука учинила над ней расправу. Покуда я развязывала узел на крюке, мне несколько раз послышалось что-то похожее на далекий стук подков; но мысли мои так были заняты другим, что я не призадумалась над этим обстоятельством, — хоть и странно было услышать такие звуки в этом месте в два часа ночи.
Мистер Кеннет, к счастью, как раз выходил из ворот; он собрался к одному больному в деревню, — когда я подошла к его дому. Выслушав мой рассказ о болезни Кэтрин Линтон, он согласился немедленно отправиться вместе со мною на Мызу. Это был простой, грубоватый человек; он не постеснялся высказать прямо свои опасения, что больная не перенесет вторичного приступа, разве что она окажется на этот раз более покорной пациенткой и будет лучше слушаться врача.
— Нелли Дин, — сказал он, — мне все думается, что приступ вызван какой-то особой причиной. Что у них там приключилось, на Мызе? До нас доходили странные слухи. Здоровая, крепкая девушка, как ваша Кэтрин, не свалится из-за пустяка; с людьми ее склада этого не бывает. И не легкое дело вылечить их, когда уже дошло до горячки и всего такого. С чего началось?
— Ее муж вам расскажет, — ответила я. — Но вы знаете этих Эрншо с их бешеным нравом, а миссис Линтон всех их заткнет за пояс. Могу сказать одно: началось это во время ссоры. Кэтрин пришла в ярость, и у нее сделался припадок. Так по крайней мере уверяет она сама, — в разгаре спора она убежала и заперлась. Потом она отказывалась от пищи, а сейчас то бредит, то впадает в дремоту. Окружающих узнает, но мозг ее полон всяких странных и обманчивых видений.
— Мистер Линтон будет очень горевать? — спросил Кеннет.
— Горевать? У него разорвется сердце, если что случится! — ответила я. — Вы его не запугивайте больше чем надобно.
— Я же говорил ему, что нужна осторожность, — сказал мой спутник, — он пренебрег моим предостережением — и вот вам последствия! Он, говорят, сблизился последнее время с мистером Хитклифом?
— Хитклиф на Мызе — частый гость, — ответила я, — но не потому, что господину приятно его общество, а по старому знакомству с госпожой: она с ним дружила в детстве. Но теперь ему не придется утруждать себя визитами, потому что он позволил себе дерзость показать, что имеет виды на мисс Линтон. Теперь, я думаю, ему откажут от дома.
— А мисс Линтон осталась к нему холодна? — продолжал доктор свой допрос.
— Я не состою у нее в поверенных, — ответила я, не желая продолжать этот разговор.
— Разумеется! Она себе на уме, — заметил доктор и покачал головой, — ни с кем не посоветуется. А между тем она маленькая дурочка. Я знаю от верных людей, что прошлой ночью (а ночь-то какая была!) она больше двух часов гуляла с Хитклифом в рассаднике за вашим домом; и Хитклиф ее понуждал, не возвращаясь в дом, сесть с ним на коня и бежать! По моим сведениям, ей удалось от него отделаться только под честное слово, что к следующей встрече она подготовится. Когда у них намечена встреча, мой осведомитель не расслышал, но вы предупредите мистера Линтона, чтоб он смотрел в оба!
Это известие пробудило во мне новые страхи; я оставила Кеннета и почти всю дорогу до дому бежала. Болонка все еще повизгивала в саду. Я задержалась на минутку, чтоб открыть ей ворота, но она не пошла к парадному, а стала бегать, принюхиваясь, по траве и выскочила бы на дорогу, если бы я ее не подхватила и не отнесла в дом. Когда я поднялась в спальню Изабеллы, мои подозрения подтвердились: комната была пуста. Подоспей я двумя часами раньше, болезнь миссис Линтон, вероятно, удержала бы девицу от опрометчивого шага. Но что можно было сделать теперь? Проще всего было бы захватить их, бросившись немедленно в погоню. Но сама я пуститься вскачь не могла, а сказать домашним и поднять переполох не смела; еще того меньше могла я открыть случившееся моему господину: он был слишком поглощен своим несчастьем, его сердце не откликнулось бы на новое горе! Оставалось только держать язык за зубами и предоставить событиям идти своим чередом; а так как Кеннет уже явился, я, плохо скрывая свое волнение, пошла о нем доложить. Кэтрин лежала в тревожном сне: мужу удалось унять приступ ее буйства; теперь он склонился над ее подушкой, наблюдая каждую тень, каждую перемену в страдальчески-выразительном лице жены.
Врач, уяснив себе картину болезни, оставил ему надежду на благоприятный исход при условии, что мы окружим больную полным покоем. Мне же он дал понять, что грозит не столько смерть, сколько бесповоротная потеря рассудка.
В ту ночь ни я, ни мистер Линтон не сомкнули глаз, да мы и не ложились спать; слуги тоже встали все задолго до обычного часа, ходили по дому на цыпочках и перешептывались между собой, когда наталкивались друг на друга. Все рвались чем-нибудь помочь — кроме мисс Изабеллы; и люди стали удивляться ее крепкому сну. Господин тоже спросил, встала ли его сестра, и, казалось, с нетерпением ждал ее и был в обиде, что она так мало беспокоится о его жене. Я трепетала, как бы он не послал меня за барышней; но я была избавлена от неприятной обязанности первой возвестить о ее побеге. Одна из горничных, глупая девчонка, ходившая рано утром в Гиммертон с каким-то поручением, запыхавшись, взбежала по лестнице, ворвалась с разинутым ртом прямо в комнату и заголосила:
— Ох, беда, беда! Что ж теперь будет?! Хозяин, хозяин, наша барышня…
— Ты что тут орешь?! — прикрикнула я на нее, взбешенная ее шумной манерой.
— Говорите потише, Мэри… В чем дело? — сказал мистер Линтон. — Что случилось с вашей барышней?
— Она сбежала! Сбежала! Хитклиф, сосед, сманил ее! — брякнула девчонка.
— Неправда! — разволновался мистер Линтон и встал. — Это невозможно. Как пришла вам в голову такая мысль? Эллен Дин, ступайте и разыщите мисс Изабеллу. Я не верю: это невозможно!
С такими словами он увел девчонку в коридор и там еще раз потребовал, чтоб она объяснила, какие у нее основания это утверждать.
— Господи! Я встретила на дороге мальчика, который тут разносит молоко, — запинаясь, говорила девчонка, — и он спросил, поднялся ли уже переполох у нас на Мызе. Я подумала, он это о болезни хозяйки, и ответила, что да. Тогда он сказал: «Верно, снарядили за ними погоню?». Я на него гляжу во все глаза. Тут он понял, что я ничего не знаю, и рассказал мне вот что: какой-то джентльмен и леди останавливались у кузницы подковать лошадь — в двух милях от Гиммертона в первом часу ночи! А дочка кузнеца нарочно встала, чтобы высмотреть, кто такие, и сразу обоих узнала. И она заметила, что кавалер (Хитклиф, стало быть, — она была уверена, что это он, да и кто бы мог обознаться!), расплачиваясь, сунул в руку ее отцу соверен. У дамы был надвинут на лицо капюшон; но она попросила воды, и когда пила, капюшон откинулся, и девушка отлично ее разглядела. Потом, когда они пустились дальше, Хитклиф, держа поводья обоих коней, повернул не к деревне, а в другую сторону, и они поскакали так быстро, как только позволяют наши ухабистые дороги. Кузнецова дочка ничего не сказала отцу, но утром разнесла новость по всему Гиммертону.
Я побежала, заглянула для вида в комнату Изабеллы и, вернувшись, подтвердила сообщение служанки. Мистер Линтон сидел на своем прежнем месте возле кровати; когда я вошла, он поднял на меня глаза, угадал, что значил мой тупой взгляд, и снова опустил глаза, не распорядившись ни о чем, не проронив ни слова.
— Предпринять нам что-нибудь, чтоб их перехватить и вернуть ее домой? — спросила я. — Что прикажете делать?
— Она ушла по своей воле, — ответил мой господин. — Она была вправе уйти, если ей угодно. Не беспокойте меня больше из-за нее. Теперь она мне сестра только по имени: не потому, что я от нее отрекаюсь, а потому, что она отреклась от меня.
Вот и все, что он сказал по этому поводу; и с той поры он не спрашивал о ней, не упоминал никогда ее имени, только приказал отправить все ее вещи, какие были в доме, по ее новому месту жительства, когда мне оно станет известно.