- Родня нашего Чертыковцева, - ответил Володя.
При этом имени у Варвары зашевелилась на затылке кожа и начала зудеть. Так ненавистен был ей Агафон Чертыковцев.
- Значит, к Чертыковцеву? - окинув Зинаиду Павловну с головы до ног, в упор спросила она. - Вы кем ему доводитесь?
- Он мой двоюродный брат, - машинально ответила Зинаида. Ей хотелось поскорее уехать. При виде сердитой чернобровой особы она уже начала раскаиваться, что затеяла эту сумбурную поездку, с отчаянием думая об оставленной в Москве девочке.
- Дал вам господь бог такого братца, - с откровенной озлобленностью проговорила Варвара.
Володя помог Зинаиде Павловне залезть в кузов.
- Он вас что, очень обидел? - уже сверху спросила она.
- Еще как! Вовек не забуду! - открывая дверцу, ответила Варвара.
- Хватит, Варя. Поехали, - сказал Володя и уселся за руль.
Зинаида Павловна присела на какие-то тюки. Варвара забралась в кабину, на свое обычное, завмаговское, рядом с шофером, место.
Так начался в жизни Зинаиды Павловны еще один очень трудный день. В кузове сильно потряхивало, но она не замечала этого, вспоминала тот далекий майский вечер, когда они ездили с Гошей в Устиновку за цветочной рассадой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Хорошо было тогда после дождика; ослепительно яркой казалась ей молодая листва берез, тихо и ласково плескалась в крутых берегах Волга. Все походило на радостный сон. На ней была любимая, с рогончиками, курточка светло-зеленого весеннего цвета, которая будто излучала солнечную теплоту и обвевала всеми запахами мая. Вспомнила, как ей чудилось, что Гоша ведет не полуторку, а волжский на подводных крыльях "Метеор", который уже с весны начал бурно рыскать по водной трассе Калинин - Углич, пугая сильной, косматой волной зазевавшихся на лодках удильщиков. Она с радостью чувствовала, что Гоша хотел показать ей, как он умеет держать в своих крепких руках не только ее ладошку, но и баранку руля.
- Тише, Гоша! - прижимаясь к его плечу, шепотом говорила она. Ей так было хорошо, что хотелось ехать куда-то далеко-далеко и совсем не шибко...
- А я люблю с ветерком, - шепнул он ей на ухо одними губами и, видимо, слишком сильно нажал на педаль газа.
Машина катилась по гладко укатанной полевой дороге вдоль правого волжского берега. На колее сверкала в лучах солнца мутная дождевая водичка. Облысевшие скаты колес хлестко врезались в темные зеркальца луж, обдавая зеленевшую на обочинах весеннюю травку дрожащими брызгами. К деревне Устиново подкатили на большом ходу. На повороте у въезда в село Агафон все же сбросил газ, потому что еще издалека увидел опасность. Слева, на затравевшей дороге, кувыркались ребятишки; направо, против крайней избы тетки Марфы, самой скандальной устиновской бабенки, неуклюже растопырив ноги, стоял пестрый теленок. Увидев приближавшуюся машину, он игриво взбрыкнул и, волоча привязанную за шею веревку, резво скакнул на дорогу. Агафон попробовал притормозить, но Зина почувствовала знакомую дрожь и непокорность руля. По влажной молодой травке колеса заскользили юзом. Агафон отпустил тормоз, но машина лихорадочно юлила и по инерции катилась прямо на телка с дурацки взлохмаченной башкой... Она пронзительно вскрикнула и зажмурила глаза: поняла, что сворачивать поздно, да и некуда... Слева безмятежно резвились детишки, впереди, прямо перед радиатором, раскорячился теленок, справа голубела застекленная веранда Марфиного домишки... Агафон сильно крутанул баранку и направил машину на угол веранды, стоявшей на легкой кирпичной тумбе. Почувствовав удар, она услышала звон разбитого стекла, треск ломающихся, вырванных с корнями яблонь, еще плотнее закрыла глаза и прижалась к его плечу. Мотор устало фыркнул на последних оборотах, пыхнул жаром развороченных внутренностей и сердито затих... Агафон по привычке машинально закрыл зажигание и легонько приподнял с плеча ее голову, горячо дыша ей в щеку, хрипловато спросил:
- Живая?
- Ой, Гошенька, что мы с тобой наделали! - Она посмотрела на него с тревогой, прижала лицо к его подбородку и задрожала.
Агафон осторожно и бережно отстранил ее, открыл дверцу кабины и скованно ступил на землю. Развороченный угол веранды с перекошенными, без стекол рамами уныло присел на разбитые кирпичи; тут же печально лежали с задранными кверху корнями белоствольные яблоньки, а между ними грядки клубники, сдобренные черной землей, навозом и распаханные вдрызг тяжелыми скатами колес.
После семейного судилища она увела Агафона к себе.
- Сейчас, Гоша, мы устроим роскошную тризну по нашей несостоявшейся смерти. Ой, как хочу выпить! - пообещала она и открыла высокий старомодный буфет. В большом графине кровавым рубином поблескивала настойка. Рядом на тарелке ютились пузатенькие, на тонких ножках рюмки. Тут же горкой румянились яблоки, купленные еще утром на пристани... Она помнила, как подошла к зеркалу. Лицо ее было свежим и молодым, над чистым гладким лбом возвышались темные волосы и пышно спадали на белую шею, прозрачно охваченную голубой нейлоновой кофточкой... Она налила Агафону и себе. Протянув ему рюмку, взволнованно сказала:
- Пей и успокойся маленько. Какой сегодня день!
- Надолго запомнится, - возбужденно сказал он.
Чокнулись. Настойка оказалась очень приятной.
- Крепкая, - проговорил Агафон.
- На чистом спирте, - ответила она и тут же спросила: - Признайся, ты там, в Устинове, очень боялся?
- Конечно. Дети же, да еще этот глупый телок.
- Я зажмурила глаза и только чувствовала, что ты рядом, и больше ничего... - прошептала она, глядя в зеркало.
- Теперь все уже позади, - сказал Агафон.
- Да! Ты все хмуришься? Выпей еще и не сердись на отца.
- Уехать, что ли, куда-нибудь? Вот окончу техникум и уеду...
- А куда? - полураскрыв яркие, как настойка, губы, тревожно спросила она. Подавляя волнение, схватилась за щеки и начала тереть их ладонями: ей неудобно было даже перед зеркалом...
- Куда, говоришь, уехать? Разве это проблема? Мало ли мест, стройки разные, ну и, конечно, целина. И на Урал можно.
- А родители, а институт?
- Не хочу сейчас об этом думать... - сказал он дрогнувшим голосом. Он так посмотрел на нее хмелеющими глазами, что она поняла его и себя.
А он сорвал лишь отчаянный поцелуй и убежал...
Но все предрешили тогда между ними и та авария, и ссора его с родителями, и ее наливка, и его поцелуй, - от нее он так и не убежал... Бывая в доме Чертыковцевых, она тогда почувствовала, что судьба Агафона упиралась в глухую стенку бытовой семейной косности. Как и многие родители, отец и мать хотели, чтобы все делалось по их велению, не понимая того, насколько необычен и не похож на других их сын. Зинаида как-то сразу чутко угадала его самобытный, противоречивый характер.
Перед отъездом в Москву она поправила волочившийся по земле плащ, на котором сидела с Агафоном, и ни с того ни с сего начала вдруг рассказывать о своей неудавшейся семейной жизни, не пощадила даже своих и его родителей: те были против ее новой любви.
- Ты только, Гоша, на них не обижайся. Все папы и мамы хотят нам добра, - закончила она.
- Да я уж остыл... Только зло берет, когда тебя считают все еще домашним телком... А я же тебя люблю! - выдохнул он.
- Вот и правильно, милый мой!.. - воскликнула она и, еще надеясь, взяла его за руку.
Идя по темной, почти не освещенной улице, как-то само собой незаметно перешли на медленный шаг, постепенно успокаиваясь и забывая дневную передрягу. Поравнявшись с домом, где жила Зинаида Павловна, остановились.
- Ведь ты сегодня, Гоша, совсем не ужинал! - спохватилась она и снова грела его руку в своей руке, как и утром, когда они сговаривались ехать вместе. - Я тоже ничего не ела и даже не обедала. Зайдем ко мне, угощу донским рыбцом, от мамы посылку получила. Прелесть какой рыбец, прозрачный, как стеклышко. Идем!
- Не знаю. Спасибо, - замялся Агафон. - Я было направился к Виктору, выпить захотелось и забыться маленько...
- А у меня есть та настойка. Пошли! - Она решительно потянула его за руку. - Хочу за это выпить до дна... Как тогда, после аварии. Помнишь?..
"Вот и выпили", - вздохнула теперь Зинаида Павловна. Машину качнуло. Натужно завывая мотором, она упрямо полезла на крутой изволок. Сбоку надвигалась желтая гора, посвистывая на ветру сухими метелками старого ковыля, из которого зубасто выглядывали красноватые камни.
Приближалась Дрожжевка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Миновал радостный солнечный май, благоуханно осыпав Чебаклу белым душистым цветом черемухи, смородины и дикой вишни, умытой на плоскогорьях и в долинах росным утром и теплыми благодатными ливнями. Прошел почти знойный июнь. Сочные хлеба стрельнули в дудку и вымахали до конской подпруги, а в кукурузе хоть верблюжат прячь. На крутобоких горных увалах рассыпались совхозные стада. Около прохладных зеленеющих рощиц, бойко перекатываясь черными в густом ковыле комочками, упрямо стукаются безрогими лбами сытые молоденькие козлята, на которых умиленно поглядывают Марта и Кузьма с братишками, опоясавшими загорелые шеи длинными ременными кнутами. Козлята кувыркаются, ребятишки весело хохочут. Марта с Кузьмой незаметно отступают в тень притихших берез и неловко молчат.