- Хорошо. Если вы все действительно такого мнения, то, значит, решено. (Фридрих Вильгельм и Шварценберг молча кивнули под его вопрошающим взглядом.) Мы не будем вести переговоров с Наполеоном, - продолжал царь, мы не будем противиться восстановлению Бурбонов. Но не нам, чужеземцам, подобает провозглашать низложение Наполеона, еще менее того мы можем призывать Бурбонов на престол Франции. Кто же возьмет на себя почин в этих двух великих актах?
Талейран подумал с минуту.
- Я беру на себя подвинуть к этому делу Сенат, - сказал он. Александр одобрительно кивнул. - Но для этого необходимо, чтобы Европа раз навсегда отреклась, официально и торжественно, от всякого общения с Наполеоном, чтобы союзные монархи всенародно объявили, что они никогда не признают властелином Франции ни самого Бонапарта, ни кого-либо из членов его семейства. Только ввиду подобного заявления, - иронично улыбнулся Талейран, - сенаторы обрящут в себе смелость свободно высказать свое мнение.
Никто из присутствующих не возражал. Талейран тут же набросал проект декларации, которую Александр от имени всех союзников скрепил своей подписью. Судьба Наполеона была окончательно отделена от судьбы Франции.
В то время как Талейран представлял Александру в трех лицах все общественное мнение Франции, западные, аристократические части Парижа Сен-Жермен и Сент-Оноре - сделались местом проведения демонстраций роялистов. Началом их было появление на площади Согласия (где был казнен Людовик XVI) полусотни всадников с белыми повязками на рукавах. Они громко зачитали воззвание принца Конде и стали раздавать белые кокарды, крича: "Да здравствуют Бурбоны! Долой тирана!" Но народ не выражал им никакого сочувствия.
Когда смотр войск кончился и уже вечерело, около сотни роялистов, окруженные пьяным сбродом, собрались у Вандомской колонны. Это сооружение, увенчанное фигурой Наполеона, было отлито из пушек, захваченных у русских и австрийцев в Аустерлицком сражении, и считалось символом империи. Послышались крики "Долой Наполеона!" и предложения свалить колонну. Масла в огонь подлили несколько русских офицеров, оказавшихся на площади.
- Не Наполеон ли это наверху? - спрашивали они.
- Да, он!
- Высоко взошел, не пора ли ему сойти вниз?
- Сейчас сойдет!
Кто-то из толпы взобрался на плечи статуе и обмотал вокруг шеи императора толстый канат, концы которого сбросил вниз. Стали тянуть, но медный Наполеон не поддавался. Снизу казалось, что император держит веревки в руках и правит народом. Это открытие сделал русский генерал Левенштерн, возвращавшийся со спутниками из ресторана. Какой-то усач француз поддержал его:
- Смотрите, смотрите! Этот чертов молодец и теперь держит нас в своих руках!
Тут на площади появился караул лейб-гвардии Семеновского полка, посланный лично Александром восстановить порядок. Гвардейцы молча окружили колонну, и толпа, поворчав, разошлась. Передавали слова государя, сказанные им по этому случаю: "Если бы я стоял так высоко, то опасался бы, чтобы у меня не закружилась голова".
К ночи на улицах Парижа водворилась тишина, и только непривычные возгласы патрулей: "Кто идет?" и "Wer da?" тревожили спокойный сон парижан.
На следующий день, 20 марта, Сенат объявил императора Наполеона низложенным. Власть перешла в руки Временного правительства. Александр всячески подчеркивал, что он "друг французского народа", в доказательство чему в этот день объявил о своем решении отпустить на родину всех французских пленных. Этот акт великодушия сделал его имя еще более популярным во Франции; среди простого народа уже пошли разговоры о том, как было бы хорошо, чтобы русский государь назывался также и королем Французским.
Между тем Коленкур, пользуясь приглашением царя, еще три дня оставался в Париже, пытаясь предотвратить переворот. Ему не оставалось ничего другого, как снова идти к царю в надежде на чудо. Александр принял его сразу и, как всегда, любезно, но не сказал ничего утешительного:
- Вам остается теперь лишь одно - отправиться в Фонтенбло и убедить Наполеона принести неизбежную жертву. Я не питаю никакой ненависти к Наполеону. Он несчастен, и с этой минуты я прощаю ему то зло, которое он причинил России. Но Франция и Европа нуждаются в покое, а с ним они никогда не будут иметь его. Пусть Наполеон требует для себя лично чего угодно: нет такого убежища, которое я не согласился бы предоставить ему. Пусть он примет руку, которую я протягиваю ему, пусть он пожалует в мои владения, где встретит не только роскошный, но и сердечный прием. Мы подали бы великий пример всему свету, я - предложив, а он - приняв это гостеприимство. Но мы не можем вести с ним переговоров на ином основании, кроме его отречения.
- Но, отнимая у Наполеона Францию, не согласятся ли союзники дать ему Тоскану? - продолжал выпытывать шансы своего господина Коленкур.
- Тоскану... - задумался царь. - Конечно, она ничего не значит по сравнению с Французской империей... Но неужели вы думаете, что союзники согласятся оставить Наполеона на материке и что Австрия потерпит его пребывание в Италии?
- Тогда, быть может, державы согласятся предоставить ему Парму или Лукку?
- Нет, нет! На материке - ничего. Остров - пожалуй. Может быть, Корсику?
- Но Корсика - это часть Франции. Наполеон не согласится принять ее.
- Ну тогда Эльбу. Убедите вашего господина покориться необходимости, а там посмотрим. Все, что только возможно будет для него сделать, будет мною сделано. Я не забуду, как должно воздать человеку, столь великому и столь несчастному.
Коленкуру не оставалось ничего другого, как подчиниться. 21 марта он уехал в Фонтенбло.
Великодушное отношение Александра к Наполеону во многом было вызвано тем, что шел Великий пост и царь говел. Князь А. Н. Голицын, с которым Александр впоследствии делился своими воспоминаниями о пребывании в Париже, свидетельствует, что настроение государя в эти дни было самое возвышенное. "Я и здесь повторю то же, - говорил Александр, - что если кого милующий Промысл начнет миловать, тогда бывает безмерен в божественной своей изобретательности. И вот в самом начале моего говения добровольное отречение Наполеона, как будто нарочно, поспешило в радостном для меня благовестии, чтобы совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжить мое хождение в церковь". Смирение и великодушие, впрочем, давались ему легко, раз его жажда мести и тщеславие были удовлетворены.
Чтобы заставить Наполеона подписать отречение, маршалам пришлось составить против него настоящий заговор неповиновения. Несколько дней император боролся с противодействием окружающих; наконец 26 марта он написал окончательный акт об отречении: "Ввиду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, ибо нет личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которую он не был бы готов принести во имя блага Франции". Ней и Коленкур повезли документ Александру.
В тот же день Сенат провозгласил королем Франции Людовика XVIII.
Однако уже наутро Наполеон послал вдогонку Коленкуру гонца, требуя возвратить ему акт об отречении. Целый день он проводил смотры и учения гвардии и твердил, что еще не все кончено, не все потеряно. Но маршалы и генералы один за другим, в одиночку и группами покидали Фонтенбло, чтобы в Париже публично выразить свою преданность новому государю. Наполеон остался почти один в опустевшем дворце.
В ночь с 1 на 2 апреля он принял яд, который всегда носил при себе со времени отступления из Москвы. Но то ли яд потерял силу, то ли Наполеону не хватило языческого героизма римлян, на которых он так любил ссылаться, и он принял слишком маленькую дозу - во всяком случае, он остался жив. (Позднее он отрицал попытку самоубийства: "Я понимаю, что для моих друзей было бы гораздо удобнее, если бы я убил себя. Но это противоречит моим принципам: я всегда считал трусостью неумение переносить несчастье".) Наполеон отделался сильными желудочными спазмами и рвотой. К утру страдания улеглись, осталась только слабость. Его усадили на кресле возле окна, и он с наслаждением вдыхал свежий воздух.
Вошел Бертье, который уезжал в Париж; он уверял, что скоро вернется в Фонтенбло. Наполеон кивал головой, но когда Бертье вышел, сказал Коленкуру спокойно, без капли горечи:
- Вот увидите, он не вернется.
Затем он без возражений подписал договор, привезенный Коленкуром, в котором союзные монархи признавали за ним суверенные права на остров Эльбу. Цезарь принимал державу Санчо Пансы.
В полдень 8 апреля во дворе Белого Коня Наполеон простился со своей гвардией. Он объявил им, что приносит личные интересы на алтарь отечества и удаляется писать мемуары, чтобы "на скрижалях истории" запечатлеть их подвиги.
- А вы, дети мои, продолжайте служить Франции!
С этими словами он припал к побежденному знамени Империи. Ветераны уже не кричали "Да здравствует император!", их лица были искажены болью и гневом, по щекам текли слезы. Бесчисленные раны на теле, любовь, скорбь и ярость в сердце - вот что оставлял император своим солдатам.
Отречение Наполеона прошло в Париже почти что не замеченным. Царь не выразил ни радости, ни торжества. Шла Страстная неделя, и Александром владели совсем иные чувства. "Душа моя, - рассказывал он князю Голицыну, ощущала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности Господу, сотворившему чудо Своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования; сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Святых Тайн". Однако этому желанию Александра препятствовало одно обстоятельство: в Париже не было русской церкви. Совершенно случайно стало известно, что последний русский посол, уезжая из Парижа, передал посольскую церковь на хранение в дом американского посланника. Алтарь и необходимая утварь были поставлены в доме напротив Елисейского дворца, где жил Александр, - получилась импровизированная церковь. Префект полиции Пакье отдал распоряжение, чтобы по улице, отделяющей церковь от дворца, не ездили экипажи. Но сохранять молитвенную сосредоточенность на пути из дворца в церковь и обратно Александру все равно не удавалось. "Бывало, всякий раз хожу в церковь. Но, идучи туда и возвращаясь обратно в дом, трудно, однако ж, мне было сохранить чувствование своего ничтожества, которое требует святая наша Церковь в подвиге покаяния; как, бывало, только покажусь на улице, так густейшая толпа... тесно обступает и смотрит на меня... с тем доброжелательством, которое для лиц нашего значения так сладко и обаятельно видеть в людях. С трудом всякий раз пробирался я на уединенную свою квартиру".
Александр распорядился, чтобы вместе с ним говела вся русская армия. Был издан приказ, запрещающий русским посещать во время поста театры и другие публичные увеселения. "А кто явится из русских в спектакль, о том будет известно Его Императорскому Величеству", - предупреждал высочайший приказ.
10 апреля, в день Светлого Христова Воскресения, Париж увидел необычное зрелище. Александр повелел устроить публичное русское богослужение - как, "так сказать, апофеоз русской славы среди иноплеменников". На площади Согласия, где был казнен Людовик XVI, был воздвигнут алтарь, вокруг которого встали семь русских священников из полкового духовенства, в богатых одеяниях. С утра на бульварах и улицах Парижа выстроилось около 80 тысяч человек союзной армии, в основном русские. Толпы любопытных теснились вокруг Тюильри и по набережной Сены. Александр, Фридрих Вильгельм и Шварценберг прибыли к полудню, и богослужение началось. "И вот, - вспоминал Александр, - при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением... Все замолкло, все внимало!.. Торжественная была эта минута для моего сердца; умилителен и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших в Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по королю французскому. Русский царь по ритуалу православному всенародно молился вместе со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение в самые сердца французские". Однако, как это обычно бывало с Александром, к этим торжественным и высоким размышлениям примешались сиюминутные, суетные чувства. "Не могу не сказать тебе, Голицын, - чистосердечно признавался он, - хотя это и несовместно в теперешнем рассказе, что мне даже было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтоб иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских".
Нижним чинам для разговения выдали мясную порцию. "Яичек красных нигде не было, а потому и не христосовались, - вспоминает очевидец. - Качелей также не было, и солдаты в первый день святой Пасхи провалялись в своих балаганах, вспоминая о матушке-России, которая в этот день ликовала с красными яичками".
К вечеру из Дижона приехал Меттерних и сразу вернул царя в мир политики. Он известил императора Франца, что "нашел русского императора в весьма благоразумном настроении. Он фантазирует гораздо менее, чем я мог предполагать". Меттерних согласился со всеми статьями договора с Наполеоном об отречении, кроме одного - дарования императору прав на остров Эльбу. "Вот увидите, - предупреждал он, - этот пункт не позднее как через два года снова приведет нас на поле битвы". Однако его проницательность не была оценена - Александр отказался нарушить свое обещание свергнутому императору.
Наполеон покинул Фонтенбло 20 апреля под надзором союзных комиссаров: со стороны России - графа А. П. Шувалова, Австрии - барона Ф. Коллера, Пруссии - полковника графа Трухзес-Вальдбурга, Англии - полковника Нила Кэмпбелла. Императору разрешили взять с собой около 800 ветеранов Старой гвардии, добровольно последовавших за ним в изгнание, немногочисленную свиту - маршала Бертрана, генерала Друо и еще кое-кого из офицеров, сохранивших верность, и личную казну, помещенную в огромном фургоне.
Императорский поезд имел торжественный вид. Впереди ехал небольшой отряд гвардейской кавалерии, за ним - карета с генералами и закрытая карета, в которой сидели Наполеон и Бертран. Конный конвой также сопровождал эти экипажи, а в хвосте ехали комиссары - каждый в своей карете; позади тянулись гренадеры. Как только процессия выехала из ворот Фонтенбло, замок окончательно опустел - прислуга, дежурные офицеры, даже личный камердинер императора Констан и телохранитель, мамелюк Рустан, - все помчались в Париж ловить удачу.
Население провинций поначалу встречало Наполеона приветливо и даже восторженно. Толпы крестьян на дороге кричали: "Да здравствует император!" - и осыпали бранью союзных комиссаров. Но за Невером, где Наполеон значительно оторвался от военного конвоя, настроение населения резко изменилось. Императора встречали угрюмые лица, повсюду виднелись белые кокарды и знамена. Наполеон с некоторым беспокойством проехал, не останавливаясь, несколько городов и вышел из кареты только в полночь, в Руане, занятом австрийцами. Здесь, под охраной австрийских штыков, он вздохнул свободнее.
На другой день, при приближении к Лиону, комиссары заметили, что император занят лишь мыслями о личной безопасности. Наполеон ни за что не захотел останавливаться в Лионе. Ехали всю ночь, меняя лошадей. Утром был сделан короткий привал, после чего вновь провели в экипажах весь день. Наполеон был возбужден, постоянно приглашал в свою карету союзных комиссаров, часами болтал с ними, шутил. Вальдбургу, смеясь, заметил:
- В конце концов, я вышел из всей этой истории недурно. Я начал партию, имея в кармане всего лишь шесть франков, а теперь я ухожу со сцены с порядочным кушем.
По мере приближения к Авиньону Наполеона встречали все более враждебно. Император почти не выходил из экипажа. В Авиньоне в то время, когда меняли лошадей, у почтовой станции собралась толпа. Слышались крики: "Долой тирана! Долой сволочь! Да здравствует король! Да здравствуют союзники, наши освободители!" Вдруг толпа хлынула к карете Наполеона; впереди всех были какие-то бешеные, остервенелые бабы. Они лезли на подножки, грозили Наполеону кулаками, выкрикивали площадные ругательства; другие бросали в карету камни. Особенно досталось егерю на козлах: его хотели заставить кричать "Да здравствует король!" и грозили ему саблей. Наконец свежие лошади рванулись вперед, и императорская карета помчалась по дороге, сопровождаемая свистом и бранью.
Но и в придорожных деревнях было не лучше. В небольшой деревушке Оргоне толпа пьяных мужиков повесила чучело Наполеона, вывалянное в крови и грязи, на виселице возле почтовой станции. Пока меняли лошадей, крестьяне орали: "Долой вора! Долой убийцу!" - бранились и плевали на карету. Бледный Наполеон пытался укрыться за Бертрана, вжавшись в угол кареты. (Он, человек, безусловно, храбрый, не раз хладнокровно смотревший в глаза смерти на поле боя, совершенно терялся при виде враждебно настроенной толпы свойство всех людей с сильно развитым индивидуальным началом.) Десятки рук тянулись к императору, чтобы вытащить и растерзать его. Шувалов первый бросился разгонять толпу, другие комиссары присоединились к нему. Общими усилиями удалось водворить порядок.
Во время дальнейшего пути Наполеон останавливал каждого встречного, расспрашивая о настроении жителей. Из этих бесед он узнал, что народ сильно возбужден указами Временного правительства и что многие фанатики поклялись не выпустить его живым из Франции. Наполеон был парализован страхом и больше не надеялся на комиссаров. Надев английский мундир и круглую шляпу с большой белой кокардой, он сел на выпряженную лошадь и поскакал дальше в сопровождении форейтора и камердинера, чтобы не привлекать к себе внимания. Он решил выдавать себя за полковника Кэмпбелла, который уехал вперед двумя днями ранее - приготовить все необходимое для морского путешествия на Эльбу.
В захудалом деревенском трактире в селении Ла-Калад Наполеон заказал для себя обед и разговорился с хозяином, который оказался мирно настроенным обывателем; зато его жена, маленькая, болтливая, любопытная женщина, видимо, заправлявшая всем в доме, не могла даже слышать имени Наполеона (женщины, подобные ей, за отсутствием собственного мнения служат верным показателем так называемого общественного мнения). Она выражала уверенность, что "народ покончит с ним, прежде чем он успеет добраться до моря", или, в крайнем случае, "найдет средства утопить его в море".