— То есть в прошлый раз нашим спасителем был Христос, и появилось христианство. Ты думаешь, что пришло время для новой религии?
Гена пожал плечами:
— Этьен, ты знаешь, говорить со мной о религии — неблагодарное занятие. Тем более когда у меня бессонница. Я думаю, что религия существует до сих пор не для того, чтобы наш мир стал лучше. А потому что он лучше все никак не становится. Я думаю, пришло время жить без религий вообще, не по чьей-то указке, а по собственному пониманию, каждому нести ответственность за самого себя. Мы уже вроде бы доросли до этого. Раньше людям это было сложно, вот и придумали религию: люди — стадо, Бог — пастух. Недаром он даже назывался пастырем — пастухом, а люди — паствой. Сейчас совсем не то время. Время индивидуальностей. Ты знаешь, Этьен, хотя бы одну религию, которая бы воспитывала в людях индивидуальность?
Я понял, что еще совсем немного, и Гена сядет на своего любимого конька. Тогда мы точно застрянем тут в лучшем случае до обеда послезавтрашнего дня. Я намеренно промолчал, но Таманцев не отставал.
— Не знаю, — честно сознался я. — Может быть, буддизм?.
— Пожалуй, да, — неожиданно согласился Гена. — Буддизм. Если люди не справятся поодиночке, то кроме него больше и некому.
— То есть индиго проповедуют буддизм?
— Нет. Они не буддисты. Они, наоборот, революционеры.
— Иначе говоря, человеческое стадо попросту получит новых пастухов — и новую мировую элиту.
— Да нет же, Этьен! — возмутился Гена. — Ты с этой своей элитой совсем спятил! Людям индиго не нужна власть сама по себе. Она изначально в них заложена. Люди индиго бунтуют, но не из-за желания власти, а из-за нежелания подчиняться тем, кто, по их мнению, ошибается, является неполноценным и духовно неразвитым. Если индиго осознают в себе это, они стараются уйти от желания бунтовать, поскольку оно разрушительно. Индиго пришли созидать, а не разрушать. Как ты не поймешь! Индиго — это спасатели. Это они ценой собственных жизней на нашей планете очистят ее, помогут нам выбраться из клоаки, в которую мы сами себя засунули, покажут нам, что можно жить хорошей и чистой жизнью, не прибегая к насилию. Необходимо, чтобы люди индиго больше знали о себе, не боялись себя. И окружающие должны больше знать о них и не бояться. И чем больше на свете людей индиго, тем меньше у них и у нас проблем в нашем мире. Быть индиго — это не развлечение, а тяжелый труд, работа, результаты которой изменят наш мир до неузнаваемости. Слава богу, или кому там еще, — эволюция человека как вида продолжается. Мы не возвращаемся обратно в болото лягушками. И дети индиго — новая степень развития нашего собственного вида, homo sapience.
— Ты говоришь как зомбоящик. — Энтузиазм Таманцева по поводу этих «детей» мне нравился все меньше и меньше. Мысль о том, что моего друга они прибрали к рукам, мне категорически не нравилась. Куда подевался тот самый Гена, который, как молодой Робеспьер, отрицал все и вся, признавая лишь одну на свете ценность — свободу.
— Это ты, как зомби, Этьен, а не я. — Таманцев окончательно разгорячился. — У тебя уже паранойя. Я говорю тебе, что индиго — это принципиально новая раса, чуть ли не другой биологический вид, а ты твердишь мне об элите, которая мечтает захватить власть над миром. Не до власти, Этьен. Этот мир надо спасать, спасать срочно. И вовсе не так, как показывают в голливудских боевиках — сидя верхом на астероиде размером со штат Техас или рассекая по космосу в черном плаще и шлеме, напоминающем по форме детский горшок. Не от смертельного вируса или гигантского головоногого червя, размножающегося с бешеной скоростью. А от нас самих, Этьен. Человечество надо спасать от него самого. Это гораздо хуже. Знаешь, чем занимается подавляющая часть людей с самого момента рождения? Ничем! Они просто-напросто ждут смерти. Едят, пьют, делают покупки и смотрят телевизор. И ходят на работу. Чтобы было на что поесть, попить, купить себе новый мобильный телефон и посмотреть телевизор.
— А ты, никак, проповедуешь поиск смысла жизни? Ты разве не знаешь, что это ведет к запойному пьянству и алкоголизму? — попытался подколоть я.
— Я говорю о том, что надо что-то делать, а не просто ждать смерти. Вот что я «проповедую», — вздохнул Таманцев. — А тебе лишь бы иронизировать. Сам-то изо всех сил стараешься не жить овощем. Я же не первый день тебя вижу. В выходные даже отдыхать нормально не можешь. С утра до ночи работаешь. Даже когда спишь.
Гена был прав. Мы оба замолчали. Я встал и начал ходить по кабинету взад-вперед: при раздумьях меня каждый раз начинал одолевать «синдром тигра». Гена выудил из кармана сложенный пополам листок:
— Не маячь. На вот, почитай. Так они рассуждают. Это написала семилетняя девочка индиго.
Листок оказался ксерокопией страницы из дневника.
Мы легко могли бы жить с населением в двадцать миллиардов человек, если бы просто-напросто жили по-другому. Места вполне достаточно, но человечество живет, убивая планету и убивая само себя.
Когда я думаю о том, кто я, мне становится очень страшно. Я боюсь, что не справлюсь по своей слабости и неопытности. Но я должна. В меня уже напихали кучу неправильных «посланий» о себе, о мире, о людях, о человеческом поведении. С самого рождения было ощущение цельности понимания, как и что должно делаться, каким нужно быть. А в обществе все это. опровергалось. Я тогда ушла в себя — такой вот тихий бунт. И несколько лет это была полужизнь, полусон. Виделась невозможность реализовать себя по полной программе в существующих внешних рамках. Любовь к познанию нового помогла пройти барьер дискомфорта при чтении. Было ощущение поддержки свыше, мягких ладоней на плечах и везения в трудных случаях.
Сейчас рассматриваю мир как источник вдохновения и благодатного познания. Я хочу максимально реализоваться в данных условиях. Собрать максимальный опыт и максимально его трансформировать в личный духовный рост. Я убеждена, что именно этого хотят от меня те, кто послал меня на Землю.
Наш духовный рост — это в первую очередь дисциплина. В нашей жизни никогда не будет свободы, мы так живем потому, что наряду с огромными возможностями для творчества мы живем по определенным жестоким законам, в том числе и законам нашей кармы. Есть поступок — есть его последствия и наша за них ответственность. Ответственность — это то, что важно прививать детям. Свобода — это не синоним потакания, расхлябанности и безответственности. Невротики вырастают не из-за того, что много свободы, а от нецельности родителей и наследования этой нецельности детьми. Цельный человек не может быть неврастеником. Или это не наш, не индиго.
Все комплексы и вся мания величия, которую нам приписывают, — все это правда. Это протест против чего-то внутри самого себя. По настоящему цельный человек, полностью себя принимающий, не станет доказывать это всему миру. Он просто будет делать то, что считает нужным. Индиго рождается в каждом человеке, но не во всех он выживает.
Цель нашего пребывания на планете — вернуть в мир утраченную гармонию и научить других людей познавать самих себя. По крайней мере, тех, кто окажется способен к восприятию новых знаний.
— Ладно, — примирительно сказал я. Вообще Гена был прав, но даже если и не был, спорить мне совсем не хотелось. — А как определить по человеку, «новой» он расы или «старой»? То есть индиго он или нет. Если вещи взглядом двигает, значит, индиго, ясное дело. А если нет? Как узнать, какого цвета у них аура? Красная, белая, фиолетовая или же та самая синяя.
— Очень просто: измерить биоспектрофотометром. Есть такой прибор. Вполне научный. Но чаще всего это и без прибора ясно тем, кто, как говорится, «в теме».
— То есть получается, что либо ты родился индиго, и тогда радуйся, либо нет, и тогда тебя самое время сдавать в утиль. — Мой ироничный тон был уже скорее следствием бессонной ночи, чем недоверия. Уж кому как не мне было знать, что самые правдивые вещи сначала выглядят самыми невероятными.
— Индиго «старого образца», то есть родившиеся давно, имеют существенно меньше способностей по сравнению с «новыми» индиго. «Новые» индиго гораздо сильнее отличаются от «обычных» людей. А в будущем индиго смогут стать все, кто захочет больше знать и понимать о самих себе и окружающем мире, учиться, становиться более одухотворенными, расти. В общем, сверхспособности сможет получить каждый, и это будет зависеть только от желания.
— Получается, что в 2012 году выживут только индиго? — спросил я.
— Я не знаю, — вздохнул Таманцев. — Сами-то они, наверное, знают, но не говорят.
— И ты прилетел в Париж из-за индиго?
— Я прилетел убедиться в том, что пропавший мальчик-индиго сейчас находится где-то в десятом году до нашей эры и его уже усыновили владелец каравана по имени Иосиф и его жена Мария и что он вместе с новыми родителями получил и новое имя. Есть тут у меня тот, кто поможет мне с этим делом. Заодно я хотел бы сходить в Лувр. Хочу посмотреть в глаза Моне Лизе. Как известно, это глаза самого Леонардо. И глаза Христа. И нашего пропавшего мальчика. И думаю, чьи-нибудь еще глаза. Возможно, Эйнштейна. Или Жанны д’Арк. Не знаю.
— Получается, что индиго вот так легко и непринужденно могут путешествовать во времени?
— Ну, получается, что так.
— А для чего этот белорусский индиго отправился в прошлое?
— Видимо, для того, чтобы выполнить там то, что должен, став Иисусом. Выдержать пытки распятием и не умереть после такого мог только самый настоящий индиго. Я долго думал, зачем все это было нужно, и пришел к выводу, что вся история с жизнью и смертью Иисуса на кресте явилась отправной точкой создания христианства. Без этой по-настоящему яркой истории такую мощную религию было бы не создать. Ну и очевидно, что он не погиб — иначе бы не смог стать Леонардо. Иисус обновил старую иудейскую религию, создав систему, которая просуществовала два тысячелетия и спасла мир от хаоса и упадка, к которому он стремительно катился. Самая могущественная в то время Римская цивилизация гибла, разлагаясь изнутри: пьянство, пороки, болезни, уродства, гомосексуализм, жестокие развлечения. Ни одна другая культура или религия на тот момент не могли настолько распространиться в такие короткие сроки, чтобы выдержать на себе груз всего мира. Спустя четырнадцать веков Леонардо подтолкнул человечество к дальнейшему развитию, когда оно начало серьезно буксовать в Средневековье. Я думаю, что ставшее инквизиторской машиной католическое христианство было вовсе не тем, что задумывалось, когда Иисус стремился всеми правдами и неправдами попасть на крест. Скорее полностью противоположным. Леонардо положил конец кровавому Средневековью, фактически самостоятельно, в одиночку начав Ренессанс — великую эпоху Возрождения. До этого никому такое было не под силу.
— А что будет сейчас?
— Не знаю, Этьен. Но подумай сам: на что сегодня способны тысячи индиго, если один-единственный индиго две тысячи лет назад изменил весь мир. Однако боюсь, что сегодняшние проблемы будут все же посерьезнее тех. Тогда хотя бы ядерного оружия не было. . И этого твоего коллайдера.
Я посмотрел на часы. Было уже почти шесть утра, воскресенье. И в этот момент зазвонил телефон.
Я не очень люблю телефонные звонки: как минимум это означает, что где-то что-то произошло и требуется мое участие. В особенности это настораживает в шесть утра. Как известно, звонки в такой час, скорее всего, означают, что либо кто-то родился, либо умер. Поскольку никаких рождений я не ждал, никакого желания отвечать у меня не было. Тем временем телефон не замолкал.
Таманцев решительно протянул руку и снял трубку.
— Да, — ответил он голосу в трубке и протянул ее мне. — Это тебя.
И добавил шепотом, сделав большие глаза:
— Это мадемуазель.
— А я уж было подумал, что Леонардо да Винчи.
В трубке и вправду оказался милый женский голос. Голос извинился за беспокойство в столь неурочное время, представился Анной, помощницей «месье Каррие» и сообщил, что тот хочет немедленно меня видеть. Ну, передо мной замаячила перспектива поспать хотя бы в такси — я старался смотреть на вещи оптимистичнее. Хотя то, что Анна звонила мне сама, позабыв о всякой конспирации, оптимизма вовсе не прибавляло. Я забеспокоился.
В который раз за последние несколько месяцев я отправился неизвестно куда в такси с наглухо закрытыми солнечными шторками на задних стеклах. С иронией я подумал о том, что если бы мне вздумалось узнать наверняка, куда меня везут, или если бы за мной кто-то следил, то сделать это было бы уже легче легкого. Конспирация становилась абсолютно номинальной. И это настораживало: мне либо уже настолько доверяли, либо — что казалось мне, к сожалению, более верной догадкой — в ней (конспирации) уже не было смысла. По той спешке, с которой меня вызвал Каррие, я понял, что начали происходить какие-то события. И это было хорошо, потому что нет ничего хуже неизвестности, тупика и штиля.
Вопреки моим опасениям с Каррие было все в порядке. По крайней мере, он выглядел таким же бодрым и деятельным, как и при прошлой нашей встрече. И даже каким-то радостным и умиротворенным. Он поинтересовался моими делами и сказал, что у него для меня хорошие новости.
— Хорошие, — поправился он тут же, — в том плане, что нам не грозит неминуемая гибель и исчезновение. Мне это стало доподлинно известно. С тех пор как мы с вами виделись в последний раз, Кассе, у меня было несколько полезных встреч. И появилась масса интересной информации. Наш мир никуда не исчезнет, Кассе. Никакого взрыва Вселенной не будет.
— И на том спасибо, — хмыкнул я.