Воображение, разумеется, имеет свои недостатки, и, может быть, вполне закономерно то,
что мы неверно предсказываем чувства, которые вызовут у нас будущие события, поскольку
прежде мы этих событий не переживали. Но если мы уже побывали замужем за трудоголи-
ком, проводившим больше времени на работе, чем дома; если уже присутствовали на семей-
ном сборище, где тети сражались с дядями, норовившими всячески обидеть кузин; если уже
сидели на рисе и бобах, не чая дождаться зарплаты, – разве не должны мы воображать все
эти события с достаточной степенью точности и, следовательно, предпринимать какие-то
шаги, дабы избежать их повторения?
Должны, и даже делаем это, но не так часто и хорошо, как следовало бы ожидать. Мы
стараемся повторить те переживания, которые вспоминаем с удовольствием и гордостью, и
стараемся избежать повторения тех, которые вспоминаем с сожалением и стыдом[275]. Беда в
том, что мы помним их неточно. Воспоминание о переживании ощущается нами как откры-
вание ящика и вынимание оттуда рассказа, который был сдан в архив в день своего напи-
сания, но, как мы уже знаем из предыдущих глав, это ощущение – одна из самых слож-
ных иллюзий нашего мозга. Память – не послушный секретарь, хранящий точную копию
переживания, но умелый редактор, вырезающий и откладывающий его ключевые моменты,
чтобы использовать их для переписывания рассказа всякий раз, как мы просим его перечи-
тать. Метод «вырезания и откладывания» обычно прекрасно срабатывает, поскольку редак-
тор чаще всего прекрасно знает, какие элементы важны, а какие несущественны. Поэтому
мы и помним, как выглядел жених, целуя невесту, но не помним, в каком ухе ковыряла в
тот момент его сестра. Увы, сколь бы совершенным ни было искусство редактора, у памяти
все же имеется несколько вывертов, заставляющих ее неверно воспроизводить прошлое и,
следовательно, вынуждающих нас неверно воображать будущее.
Не знаю, к примеру, часто ли вы употребляете слова из четырех букв, но думаю, что
вы никогда не подсчитывали количество таких слов. Что ж, попробуем прикинуть: каких
слов из четырех букв в английском языке больше – тех, которые начинаются на букву «K»,
или тех, в которых «K» будет третьей буквой? Если вы похожи на большинство людей, вы
наверняка предположите, что количество первых превосходит количество вторых[276]. Чтобы
132
Д. Гилберт. «Спотыкаясь о счастье»
ответить на вопрос, скорее всего, начнете их припоминать («М-м-м… kite, kilt, kale…»)66,
и поскольку окажется, что первые слова припомнить легче, чем вторые, вы предположите,
что первых должно быть больше, чем вторых. Ход мысли, в общем-то, неплох. В конце
концов, вы можете вспомнить большее количество четвероногих слонов, чем шестиногих,
поскольку видели больше четвероногих, чем шестиногих, а видели вы их больше потому, что
четвероногих слонов существует больше, чем шестиногих. От действительного количества
имеющихся на свете четвероногих и шестиногих слонов зависит, как часто вы их встречаете,
и от частоты этих встреч зависит, насколько легко вы можете их припомнить.
Увы, рассуждение, которое выглядит столь разумным, когда относится к слонам, пере-
стает быть таковым, когда касается слов. Слова, начинающиеся на «K», и в самом деле легче
вспомнить, но не потому, что вы чаще сталкивались с ними, чем с теми, в которых буква «K»
– третья. Их легче вспомнить потому, что нам вообще легче вспомнить любое слово по его
первой букве, чем по третьей. Наши мысленные словари (как и настоящие) построены по
алфавитному принципу, поэтому «искать» в них слова по какой-то иной букве, кроме пер-
вой, довольно сложно. На самом деле слов с третьей буквой «K» в английском языке гораздо
больше, чем с первой, но поскольку последние легче вспомнить, люди обычно отвечают
на вопрос неправильно. Эта путаница возникает потому, что мы естественно (но неверно)
полагаем, что на ум легко приходят те вещи, с которыми мы чаще сталкиваемся.
Что верно в отношении слонов и слов, верно и в отношении переживаний[277]. Боль-