Приведу свой. Я иногда выкуриваю сигару, потому что это делает меня счастливым. А моя
жена не понимает, почему я должен курить сигары, чтобы быть счастливым, когда сама она
вполне счастлива и без них (и даже счастливее, чем я, их курящий). Гипотеза усиления пере-
живания показывает, однако, что я тоже мог бы быть счастлив без сигар, если бы не пере-
жил когда-то, во времена своей сумасбродной юности, их фармакологических таинств. Но
я их пережил, и поэтому знаю, что теряю, когда не курю. Поэтому то чудеснейшее мгнове-
ние в начале отпуска, когда я откидываюсь на спинку шезлонга среди золотых песков Кауаи
и, глядя на опускающееся в море солнце, делаю глоток виски «Талискер», не может быть
вполне совершенным, если при этом у меня во рту нет чего-то кубинского и вонючего. Я
мог бы испытать разом и свою удачу, и прочность своего брака, применив гипотезу сжатия
шкалы и попытавшись объяснить жене, что, поскольку она никогда не переживала пикант-
ности вкуса «Монтекристо № 4», ее опыт переживаний скуден. И, следовательно, она не
знает, что такое настоящее счастье. Я проиграл бы, конечно (как всегда), но в данном случае
я бы заслужил поражение. Не разумнее ли будет сказать, что, научившись получать удоволь-
ствие от сигар, я расширил свой опыт и нечаянно испортил все грядущие переживания, в
которые их курение не входит? «Закат на Гавайях» был счастьем под номером восемь, пока
его место не занял «закат на Гавайях плюс дешевая сигара» и не понизил уровень заката без
сигар до седьмого номера[69].
Но мы уже достаточно поговорили обо мне и моем отпуске. Давайте побеседуем обо
мне и моей гитаре. Я играю давно и получаю не так уж много удовольствия, разучивая блюз
на трех струнах. Но когда я, будучи подростком, только учился играть, в своей спальне на
втором этаже я дергал все три струны до тех пор, пока родители не начинали стучать в пото-
лок и напоминать о своих правах согласно Женевской конвенции. Применив к этому случаю
гипотезу сжатия шкалы, я мог бы сказать, что глаза у меня открылись со временем, когда
развились мои музыкальные способности, и теперь я понимаю, что в свои 13 лет я не был
счастлив по-настоящему. Но не кажется ли более разумным применить гипотезу усиления
переживания и сказать, что переживание, которое когда-то доставляло мне удовольствие,
больше его не доставляет? Человек, получивший глоток воды после долгого блуждания в
пустыне, может в этот момент оценить свое счастье как «десятое». Через год такой же гло-
ток принесет ему всего лишь «второе» счастье. Должны ли мы решить, что этот человек
ошибся, оценивая свое счастье в тот момент, когда он выпил жизнетворный глоток из ржа-
вой фляги, или же будет разумнее сказать, что глоток воды может быть источником блажен-
ства или обычным средством утоления жажды в зависимости от имеющегося опыта? Если
скудный опыт скорее сжимает шкалу, чем усиливает переживание, тогда дети, говоря, что
им доставляют наслаждение арахисовое масло и джем, явно ошибаются. И поймут они, что
были неправы, только позже, когда впервые попробуют паштет из гусиной печенки. А потом,
когда от жирной пищи у них начнутся нелады с сердцем, они поймут, что были неправы.
Нам пришлось бы каждый день отрекаться от вчерашнего дня, если бы мы переживали все
больше и больше счастья и понимали, что прежде только и делали, что ошибались.
Так какая же из гипотез верна? Этого мы сказать не можем. Но мы можем сказать, что
всякий человек, считающий себя счастливым, оценивает счастье со своей точки зрения – с
позиции индивидуума, чей опыт уникален и служит контекстом, линзами, фоном для пере-
живаний сиюминутных. Любая точка зрения имеет под собой основание. Пережив что-то
однажды, мы уже не способны видеть мир таким, как прежде. Невинность потеряна, и вер-
нуть ее никто не в силах. Мы (хотя и не всегда) помним, о чем думали и говорили. Мы (тоже
не всегда) помним, что делали. Но вероятность того, что мы сумеем воскресить переживание
и оценить его так, как оценили бы в былые времена, удручающе мала. В некотором смысле
те курящие сигары, играющие на гитаре, обожающие паштет люди, которыми мы стано-
вимся, имеют не больше оснований говорить от имени людей, которыми мы были прежде,